Вы здесь

Букет невесты летит

Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_soloviova_bnl.zip (29.56 КБ)

И своя квартира, и Лиза появились в жизни Макса без особых усилий с его стороны и практически в одно время. В самом начале неласкового мая, который венчал долгую и затяжную весну. Деревья не спешили одеваться в листву, и в звуке падения капель, в самом окончании музыкальной фразы, то и дело проскальзывала царапающая слух колкость. В сводках такую погоду называли обтекаемо — «осадки», нечто среднее между дождем и снегом. Макс со вздохом натягивал куртку. Хорошо, что от его нового жилья до работы теперь всего десять минут пешком.

Однокомнатная в «сталинке» в центре города была на него записана еще при жизни Таточки, его двоюродной бабки. Она никогда не выходила замуж, не рожала детей, но в семье пользовалась большим авторитетом. Макс навещал ее в день рождения и по праздникам. Обонял особый, вовсе не неприятный запах Таточкиной квартиры, который, однако, привык считать «старушечьим». Аромат гнездился в недрах платяного шкафа, всегда, сколько помнил себя Макс, именуемого «гардероб». Там, в темноте, скрывались башнеподобные флаконы «Красной Москвы», спала в коробочке с вензелями склянка духов «Манон», напоминающая женскую фигурку, и клубился, если вытащить пуховку из-под круглой лаковой крышечки, белый прах французской пудры «Коти» — невиданная роскошь для советской женщины. Время добавило к букету запах сердечных капель и валерьяны.

Обычно чай во время визитов Макса пили в «большой комнате», и он рассеянно блуждал взглядом по застекленным полкам. Книжки стояли скучно: корешок к корешку, каждое собрание в своих обложках «неброских тонов», если воспользоваться оборотом рекламных буклетов. Тургенев в песочных, Шолом-Алейхем в коричневых, почитаемый в детстве Жюль Верн в грязновато-синих. И хоть некоторые из сокурсников Макса по «арху» угорали за советский дизайн, в расцвет которого даже не родились, он их восторгов не разделял. Тусклое время. Из всей библиотеки Таточки, составлявшей в ее странную эпоху предмет особой гордости, в детстве он выделял разве что Мериме за изящные силуэты на корешках да оранжевого Вальтера Скотта за жизнерадостность.

Но вовсе не книги давали ключ к пониманию характера хозяйки. Их набор как раз был стандартным, пусть и не без труда добытым, но чуть ли не обязательным для каждой интеллигентской квартиры без разбору ориентации. «Физик» ты, «лирик» ли — будь добр обзавестись библиотекой. Мама рассказывала, что книги доставали какими-то сложными путями, через сдачу макулатуры, «блат» и «запись». Говорят, существовали дома, где тома стояли нераскрытыми годами, просто как атрибут престижа и достатка. Чудно.

Для Макса характер Таточки олицетворял рабочий стол. Крепкий, на резных ногах-тумбах, со столешницей, обтянутой зеленым сукном и накрытой оргстеклом. Его собратья, сделанные так же основательно, водились теперь разве что в краеведческих музеях. Стол, «гардероб» и узкая кушетка без спинки, обтянутая потрескавшейся кожей, когда-то достались Таточке в наследство от ее дяди, «понимавшего толк в вещах». Так говорили. На столе у двоюродной бабки всегда лежали папки с бумагами и чертежи. Кушетка к диванной неге не располагала. И по мере того, как Макс подрастал, казалась ему все более жесткой и неуютной.

Таточка окончила стройфак политехнического института, и Макс мог перечислить известные в городе здания, за возведением которых она надзирала. Даже в проектировании «сталинки», где жила сама, Таточка тоже принимала участие. Когда внучатый племянник поступил в «арх», она им очень гордилась, заговаривала о династии, мечтала, что он «пойдет еще дальше». «Знала бы, — усмехался Макс про себя, — чем я занимаюсь последние пять лет». После получения диплома архитектора он, казалось тогда — временно, устроился «рендером» при дорогом интерьерном салоне. То есть занимался «рендерингом» — визуализацией с помощью компьютерных программ дизайнерских проектов.

«Отрендери-ка мне этот унитаз», — просила младший менеджер Настенька. Макс, усмехаясь, брал модель (рекламный слоган: «Толчок для новых решений») и вписывал в 3D-проект не санузел, но «место, которое подарит вам рай». Вскоре он понял, что в России не две беды, а три: дураки, дороги и дизайн. Одно большое 3D. Богатые клиенты жалели денег для найма отдельного специалиста и выносили мозг салонным. Обычная рабочая картинка: Настенька журчит и поет по телефону, затем кладет трубку, смачно матерится и заявляет, что «они хотят такое же, но с перламутровыми пуговицами, надо заказывать в Италии, а она далеко».

Старший менеджер Андрон только усмехался в окладистую бороду, по поводу которой ему постоянно приходилось оправдываться, что она у него не хипстерская, а «староверская». «Шарташские мы», — добавлял он в таких случаях, хотя большинство его собеседников уже никак не связывало пригородную местность на берегу озера Шарташ с поселением ревнителей старой веры. Если просили пояснить, он не без удовольствия рассказывал, что община существует до сих пор, а большинство купцов и золотопромышленников XIX века, строивших когда-то этот город, были самые что ни на есть «кержаки». Для отвода глаз они благоволили официальной церкви, но в подземельях держали тайные молельни.

Еще, поучая Настеньку и Макса, Андрон любил предаваться воспоминаниям из девяностых, когда «все только начиналось» и клиенты сплошь приходили такие, по сравнению с которыми нынешние — просто овечки.

Мы тогда выпускали первый глянцевый журнал, — рассказывал он однажды, попивая чаёк. — Когда учредитель принимал номер, то переворачивал страницы чуть ли не пистолетом. В особо спорных местах интересовался, «не прибурели ли мы», а однажды зарубился за обложку. Там шла реклама шкафов-купе. Фотка, сделанная самым дорогим фотографом города, ему не вкатила. «Лохи, — говорит, — кто так рекламирует? Шкаф открывается, и там...» «Звездное небо», — с надеждой подсказываем мы. «Шкаф открывается, и оттуда сыплются баксы, придурки!» И он, прикиньте, реально достал из лопатника купюры и приложил к обложке. Так что ваши нынешние траблы не траблы. Работайте, юниоры!

Юниоры всем своим видом выражали почтение ветерану и работали. Макс, конечно, понимал, что ради красного словца и хорошей истории Андрон и маму бы родную не пожалел. Врал он вдохновенно и искренне, с полной верой в то, что говорит. Достаточно послушать, каким соловьем выщелкивал старший менеджер перед клиентами, кстати, умея «накрутить» на каждый заказ несколько десятков тысяч в свою пользу. Окладистая борода и голубые глаза внушали доверие. Особенно состоятельным дамам «интересного», как выражался Андрон, возраста.

Бабам вообще правда не нужна, — напутствовал он как-то Макса за бутылкой пива, — им нужно подтверждение собственных фантазий, но главная сложность заключается в том, что они сами не знают, чего хотят, даже когда с пеной у рта доказывают, что знают.

Еще в тот вечер он рассказал Максу про своего отца. Тот, действительно, происходил из семьи староверов, живших на Шарташе. Но отец его отца, то есть Андронов дед, женился на «чужачке», не придерживающейся «старой веры», и община ее не приняла. Потом что-то случилось в духе 1930-х, деда посадили, его молодая жена умерла, а их единственного сына, то есть Андронова отца, отдали в приют.

Не признала стая щенка, — без обычного своего смешка закончил старший менеджер. — Впрочем, — тут же взял он себя в руки, — все мы немножко брошенные дети, как учили старики-экзистенциалисты. Так ведь, юниор?

Именно Андрона и Настю Макс пригласил на новоселье, когда наконец въехал в Таточкину квартиру. Хотелось как-то отпраздновать начало новой жизни, без предков. Настя обещала прихватить подружку Лизу из архитектурного бюро «Метрополис». Завалились они в маленькую прихожую все вместе да еще втолкнули перед собой подарок — какую-то пальму-экзота ростом с пятилетнего ребенка. Возникла суматоха с верхней одеждой, и Макс только тогда рассмотрел невысокую хрупкую Лизу, когда, примериваясь к стоящим у вешалки серебристым тапочкам, она негромко спросила: «Можно? Это чьи?» «Таточкины», — машинально ответил он, зацепив взглядом высокий подъем узкой девичьей стопы в капроне. Щиколотку скрывали джинсы. Он почему-то тут же смутился этого домашнего «Таточкины». Но Андрон уже оттеснил его к кухне, приговаривая: «Тапочки-таточки, девочки-лапочки, разгружай пакеты, юниор».

От привычного «юниор», произнесенного при Лизе, Макс почему-то смутился еще больше, ему вдруг стало страшно неудобно за допотопный интерьер кухни, где после смерти двоюродной бабки он ничего не успел изменить: за рассохшиеся оконные рамы с облупившейся краской, идиотскую герань и фиалки на широком подоконнике, бидончик и сервант с посудой, по которым точно скучал какой-нибудь музей советского быта, простецкую мойку и навесные шкафчики, считавшиеся шикарными лет сорок назад. Щеки предательски зарделись, и нелепой показалась сама идея вечеринки в «старушечьей квартире». Ладно Андрон и Настя, они его худо-бедно знают, но что подумает Лиза?

Настя между тем, увидев накрытый стол с Таточкиной посудой, взвизгнула: «Какой винта-а-аж!» И Макс, окончательно решив, что пропал, взглянул на коллегу почти с ненавистью. Но мгновенно отмяк, различив в ее лице неподдельное восхищение. Девушка взяла в руки тяжеленький нож с полустершейся цветочной гравировкой на лезвии: «Это же настоящее столовое серебро, нет? Вилки тоже серебряные? Будем есть на серебре! Круто!» И пока Макс что-то бормотал о брате бабушкиного отца, понимающем толк в вещах, пытаясь избегать домашнего «Таточка», Настя ловко переворачивала тарелки и чайные блюдца, разглядывая клейма.

Лиза же рассеянно трогала пальчиком бокалы и стопки. Некоторые поднимала, рассматривала на просвет. Совокупно они и вправду представляли собой любопытное зрелище. Если книжки за стеклом в «большой» комнате напоминали шеренги солдат в одинаковых мундирчиках, то сборная на столе, напротив, поражала разнообразием. Ни дать ни взять полянка диковинных стеклянных цветов на высоких ножках. Крутые бока бокалов будто покрывал тончайший морозный узор. Узким кантом он повторялся на стаканах для воды. Стопки разного калибра и роста доверчиво и нежно раскрывали стеклянные венчики. «Я однажды видела, как человек на набережной играл музыку на чем-то подобном, — тихо сказала Лиза, присаживаясь с краешка стола, — ну, то есть перед ним на столике стояли бокалы, заполненные водой на разных уровнях, и он извлекал из них музыку». «А ты попробуй, — посоветовала подруге Настя, — может, тоже получится. И вообще, не садись на угол, замуж не выйдешь, примета такая». Лиза чуть-чуть передвинулась, слегка коснувшись локтем Макса. Андрон, потрепав себя за староверско-хипстерскую бороду, принялся разливать напитки, одобряя попутно планировку, высоту потолков, вид из окон и особенно граненые стопки в «старом купеческом стиле».

Всем напиткам он предпочитал «водочку», подчеркивая, что ветеранам с его питейным стажем уже нужно беречь себя и употреблять чистый продукт. При этом он многозначительно косился в сторону Насти. «Ты старый солдат и не знаешь слов любви!» — наконец картинно вздохнула та и уселась к ветерану на колени. «Обними меня за плечи! Пожалей меня за ордена!» — пропел ей Андрон на ухо. Так Макс окончательно убедился в том, о чем с некоторых пор начал подозревать. Здесь его снова накрыло волной смущения: неожиданно и слишком явно они с Лизой оказались по одну сторону баррикад. Их будто подталкивали друг к другу.

И не то чтобы Максу это не нравилось. Ему уже хотелось коснуться Лизиных шелковистых, чуть вьющихся волос, которые она по-школьному заправляла за уши — так, что светлые кончики, распушаясь, щекотали ей мочки. Почему-то она напомнила Максу женский силуэт с корешка Мериме. Какой-то своей от веку заданной эталонностью, что ли. На Лизе легко было представить старинное платье в пол. Скуластое миловидное личико, выступающие хрупкие ключицы, ямочки на щеках. Изгиб губ будто скрывал постоянную улыбку. Захмелевший Андрон, все крепче прихватывая талию Насти, поднял тост за «новый этап жизни Макса, новую квартиру, в комплект к которой только осталось найти хозяйку». Сам он был официально женат раза четыре, но теперь вел необременительную жизнь закоренелого холостяка, а заработанные деньги тратил на временных подружек, алименты и путешествия.

Давайте лучше выпьем за бывшую хозяйку, — неожиданно предложила Лиза, задумчиво обводя ноготком тонкий узор на стекле своего бокала, — мне кажется, она была удивительной.

Лиза вопросительно подняла глаза на Макса, и улыбка запорхала на ее лице. Так легко и почти не всерьез взблескивают на солнце летящие паутинки. Максу даже показалось, что одна из них, невесть откуда взявшаяся здесь, на кухне, коснулась его лба и щек. Он стряхнул наваждение и, уже не стесняясь домашнего «Таточка», рассказал семейную легенду.

Юной девушкой вместе со своей сестрой, родной бабушкой Макса, которая оканчивала филологический, Таточка попала на вечер поэзии. Тогда читать стихи было модно не только в Москве, но и в «закрытом» промышленном городе. На вечере они познакомились с журналистом, поэтом и красавцем Игорем Кирпиковым. Таточка влюбилась и, как оказалось, на всю жизнь. Потом Кирпиков два раза женился, но не на ней, родил троих детей, и младшая дочь даже работала какое-то время под Таточкиным началом. Для пущей убедительности Макс добавил, что где-то в доме есть две афиши с его вечеров, статьи, аккуратно вырезанные из газет, отказ из журнала «Юность», куда Таточка с сестрой втайне от начинающего поэта отправили его стихи, несколько экземпляров его «книжки», собственноручно отпечатанной Таточкой на машинке, и даже портрет.

Постой, постой, — Андрон даже оторвался от Насти, — как, говоришь, его фамилия? Кирпиков? Игорь Николаевич? Так ведь я работал с ним. Куда только, Настенька, меня не заносило в девяностые! Тогда нужно было владеть несколькими профессиями сразу, чтобы выжить. Вот я и владел, и выжил! — Он аккуратно ссадил младшего менеджера с колен, чтобы дать себе простор для жестикуляции, и с жаром продолжил: — Зачетный мужик был. Интеллигентный такой, старая школа, теперь таких не делают. Сухощавый, с породистой бородкой клинышком. На Николая Черкасова в роли Дон Кихота очень похож. Я, конечно, предполагаю, что вы, юниоры, такого фильма не помните, тогда поясню — образчик романтического благородства. Кирпиков чем-то вроде визиря был при главном редакторе, много работал с молодежью. Меня, бывалоча, наставлял, как правильно похмеляться надо. Посмотрит укоризненно, покачает серебряной головой — очень у него благородная седина была, — заведет к себе в кабинет, достанет из шкафа коньячок, нальет рюмочку. А попутно и секретом мастерства поделится, расскажет, что нужно, например, из моей последней заметки убрать, что добавить... Понимал в текстах, он ведь долгое время отдел критики возглавлял в литературном журнале. Но с молодежью в этом плане работал аккуратно, щадил самолюбия, помнил, небось, как больно, когда бьют наотмашь. А вот про то, что ему в свое время в «Юности» отказали, я и не знал...

По семейной легенде, он тоже не знал, Таточка ему вроде не сказала, — вставил Макс.

А давайте на его портрет посмотрим, — предложила Лиза.

А чего смотреть, — Андрон снова притянул Настю к себе на колени, — вот, — ткнул он пальцем в фигурку Дон Кихота каслинского литья, стоящую на холодильнике «Саратов», — вылитый!

Я покажу, — взвился Макс, и они с Лизой, оставив товарищей целоваться на кухне, вышли в соседнюю комнату.

Почти касаясь затылком плеча Макса, Лиза внимательно изучала «иконостас» над рабочим столом: грамоты и небольшие, в основном черно-белые, фотографии в рамках. Таточка в строительной каске на верхотуре какого-то здания. Кирпиков в пиджаке, с волной светлых волос, действительно похожий на киноартиста с открыток советских времен. Задором искрящиеся глаза, белозубая улыбка — хоть сейчас на плакат о победителях всех соцсоревнований на свете. «А мне кажется, здесь она на себя больше похожа», — Лиза перешла в противоположный угол комнаты к серванту, над которым висел большой овальный портрет Таточки. Не холст — пожелтевший ватман и акварель. Детально прописаны только нежное лицо и высокая шея. Темные волосы убраны назад, а в гордой посадке головы есть что-то, напоминающее «Всадницу» Брюллова. Но без масляного лоска шелков и смоляных локонов, которые будто соревнуются в своем блеске с шерстью взнузданного лилейной рукой вороного.

На Таточкином портрете руки и белая просторная блуза едва намечены, но эта нарочитая «недоделанность» только подчеркивает ее отстраненность, задумчивость и какую-то спокойную верность канону «тургеневских девушек». Романтизм, пронесенный через всю жизнь, приобретает ореол аскезы. Безделушки светлого фарфора, явно подобранные к портрету, тоже отсылали в тенистый мир книжных русских усадеб и странно успокаивали. Только тревожно горел в луче вечернего солнца подернутый пылью бокал красного стекла на высокой ножке, стоящий в центре композиции.

«Откуда такой?» — осторожно коснулась его рукой Лиза. «Да уж не из Венеции, — блеснул эрудицией Макс, — они же только по соцлагерю могли ездить: Болгария, Югославия, Польша, ГДР». «Мы пошли! — донеслось из коридора, где Настя с Андроном едва не снесли подаренную пальму, разыскивая верхнюю одежду. — До понедельничка!» Замок лязгнул, и еще какое-то время доносился с подъездной лестницы их пьяный смех. Лиза в ту ночь осталась у Макса. Как-то легко и естественно. Всю ночь шел дождь. Капли барабанили о карнизы и крыши, птичий гомон не смолкал. Макс хорошо запомнил утро следующего дня, когда провожал Лизу до трамвайной остановки: на тополях и кленах вдруг густо повылезли листья. «Представляешь, — улыбнулась она, — когда я засыпала, все еще было серое, а проснулась — зеленое». То тут, то там на пустых газонах стояли черные мешки, в которые, казалось, аккуратно упаковали расчлененное тело зимы. Весенние дни до появления настоящей зелени всегда немного тревожные, неприкаянные. Восприятие истончается до безобразия: жадно выискиваешь глазами первый одуванчик, готовую вот-вот треснуть почку, островок мать-и-мачехи. Едва не падаешь в обморок от нахлынувших чувств при виде бабочки или мухи, и даже комара не спешишь прихлопнуть, а провожаешь глазами и улыбаешься — «первый».

Макс у Лизы первым не был, не был он и единственным. Три года назад, сама толком не заметив как, она влюбилась в Вадима, одного из клиентов их салона. Работала над интерьером его просторной квартиры в новом жилом комплексе. Заказ считался очень выгодным, и Лиза, тогда еще начинающий сотрудник, старалась изо всех сил, робела, трогательно алела неярким румянцем и опускала глаза, выслушивая пожелания и задавая вопросы. Никогда еще с посторонним мужчиной она так долго не разговаривала на подобные темы. Предстояло выяснить все: как часто семья принимаете гостей, остаются ли гости ночевать, какой цвет заказчика успокаивает, какой бодрит, где он, в конце концов, предпочитает хранить свои носки. Они вместе ездили выбирать паркет и плитку, листали каталоги, прикидывали, какой материал будет более экономичным.

Вадиму, похоже, нравилась ее безропотность и постоянная готовность слушать. Его супруга, миловидная брюнетка со спортивной фигурой, появилась в квартире всего один раз, энергично обошла с обиженным лицом будущие владения, на Лизу не обратила ровно никакого внимания и, пока та ждала на кухне, внутренне готовясь к очень неприятному разговору, громко ругалась о чем-то с мужем в дальней комнате. Потом прокричала: «Ну как знаешь!» — и громко хлопнула входной дверью. Когда в кухню вошел Вадим, Лиза удивилась, насколько потемнело и осунулось его лицо. Чувство острой жалости, которое вдруг охватило ее при виде этой перемены, и можно считать началом ее любви, а тот день началом их «романа». «Пожалуй, без холодильника для косметики в ванной мы обойдемся, — грустно улыбнулся Вадим, — хотя дело совсем не в нем... Если у вас есть время, составьте мне компанию... пожалуйста». И он достал из шкафа бутылку вина. Потом случалось разное: его пустая дача, дачи его друзей, даже гостиницы, когда Вадим брал с собой Лизу в свои командировки в область, изредка ее, Лизина, скромная хрущевка, если мама была на ночном дежурстве в больнице. Тогда, чтобы не привлекать лишнего внимания, он парковал машину за два квартала.

Лиза никогда не спрашивала, что в случае таких отлучек Вадим говорит жене. Боялась увидеть в ответ его враз постаревшее на несколько лет лицо. Без лишних объяснений она поняла: из семьи он не уйдет. Единственное, что знала про его семью точно, — дочь Вадима младше ее всего на пять лет и учится где-то за границей. «Может быть, он в чем-то заменил мне отца», — рассеянно размышляла она потом, когда уже ничего было не изменить, а вполне заурядное лицо этого мужчины, крепко схваченное сеточкой наметившихся морщин, крупные кисти рук с чужим обручальным кольцом стали данностью, без которой она не представляла своей жизни. Отца Лиза никогда не видела, «был и сплыл» — все, что изредка в сердцах повторяла о нем мать. Никаких других упоминаний, фотографий — даже в самых запыленных коробках на антресолях.

Теперь Лиза ловила себя на том, что копирует материну досаду, всякий раз переключая канал ТВ, едва там мелькало подвенечное платье или невеста через спину бросала подружкам заветный букет. О, эти букеты невесты, небольшие, легко помещающиеся в одной руке, с игривыми названиями: «сноп» и «скипетр», «муфта» и «водопад», «полумесяц» и «веер», «корзинка» и «молитвослов», французский «тусси-мусси» и швейцарский «бидермейер». Однажды Лиза с мазохистским наслаждением прочитала о них целую статью и чуть не расплакалась. Ей такого не поймать, свою судьбу она уже, видимо, получила по наследству. Странное знание, почти уверенность, не очень-то нормальная для молоденькой девушки. Она вообще, наверное, странная, если в ответ на вопрос, что такое любовь, представляет обычный полиэтиленовый пакет с логотипом того универмага, где однажды они с Вадимом долго выбирали продукты перед первым общим ужином в гостинице. Осторожное приглядывание к бытовым привычкам друг друга, совместное стояние в очереди к кассе, а потом целый день, ночь и кусочек утра, проведенные на нейтральной для обоих территории, которую с натяжкой можно было считать домом и населять своими воспоминаниями, не тревожа посторонние тени.

Тогда они остановились в гостинице за городом, где-то в закоулках огромного запущенного парка. Красные ковровые дорожки на бетонных лестницах вытерлись до серой основы, а за окнами осень собиралась с силами перед тем, как перейти в наступление. Листва еще не пожелтела, но на кустах уже блестели огромные паутины — картинные, тщательно вытканные, — готовые для отправки в город первым десантом, едва начнется листопад. Почти постоянно шел дождь. И от этого парк казался темнее, чем был на самом деле, а бархатцы на клумбах — ярче. Лизе опять хотелось плакать. От полноты чувств и полной их неопределенности. Хотелось плакать и когда шел дождь, и когда тетушка на ресепшене отправила их прогуляться к Дереву любви — сросшимся в единое целое березе и дубу — со словами, что туда обязательно приезжают на счастье свадьбы из города. Традиция показалась Лизе странноватой: дуб-то вполне себе зеленел, а береза, задушенная им, засохла. Ночью снова шел дождь и шумел черный парк, одну волну звука от другой отличить было сложно, и смутно думалось о том, что иногда ни за что не поймешь: счастлив ли ты до истерики или до той же истерики, а то и хуже несчастен.

В таком двойственном ощущении она и жила. Но чаще всего при Вадиме испытывала чистую радость полновесного настоящего, боль приходила позже, когда они расставались. Целый букет чувств «не-невесты», что твой «бидермейер», сложенный из плотно прилегающих друг к другу цветочных колец — в каждом бутоны разного оттенка. Сердцевинную нежность чайных роз зажали в кольцо красные розы ревности, но их темное пламя охлаждает поясок белых лепестков: стыд перед незнакомой женщиной, женой Вадима, понимание, что так неправильно, что никогда не хотела бы она себе ничего подобного. Потом шли розы желтоватые, крупные — смутное желание все прекратить, выровнять свою дорогу. В один из таких «желтых» дней она и осталась у Макса, тем более что Вадим почти на месяц уехал в командировку...

Просто «желтый день», после которого за одну ночь мир из серого превратился в зеленый, что вполне бы сошло за добрый знак, не в пример сросшимся березе и дубу... Таким могло бы быть одно из рациональных объяснений поступка, если бы Лиза искала рациональные объяснения. Но через несколько встреч, кроме прочего, она поняла, что начала ценить новое для нее чувство легкости, с которым каждый раз уходила от Макса. От Вадима после свиданий, особенно длительных, ей приходилось отлепляться по-другому: всем своим существом, с острой болью, с посекундным желанием вернуться. Здесь же если какой-то встречи она и ждала, то с... Таточкой. То есть с ее квартирой, определенно имеющей душу. Заповедник, созданный женщиной, отрезанной от остального мира — трижды, как в сказке: Таточка всю жизнь прожила в «закрытом» городе, расположенном посередине страны, надежно зашторенной «железным занавесом», да еще практически в монастыре, где существовала единственная неразделенная любовь, жесткая кушетка, работа и семья сестры.

Но Лиза чувствовала себя здесь уютно, защищенно, как в укромных книжных усадьбах, спрятанных за неяркими обложками собраний сочинений. Таточка ведь тоже была странной, не такой, как большинство. Лизе почему-то казалось, что она бы ее поняла, и здесь — в этой квартире-келье, затонувшей на дне дремлющего времени, — ей никогда бы не пришлось оправдываться, как пришлось бы оправдываться, например, перед мамой, узнай она, что дочь — о ужас! — любит женатого мужчину. А как же свадьба? Внуки? Девочка и мальчик? И почему родителей так бесит, если дети повторяют их ошибки, а точнее — судьбу?

Между тем май заканчивался, листва за окном набрала силу, тени в комнате стали гуще и подвижней, их трепет делал лицо на овальном портрете Таточки почти живым. Иногда Лиза, умиляя Макса, бережно протирала тряпочкой стоящие под ним фарфоровые безделушки: узкомордую борзую, лукавого удальца в панталонах и треуголке, китайскую вазочку с цветочным узором, особенно долго — стекло красного бокала. Она щелкала по нему ноготком и сквозь тихий звон слышала, казалось, как Таточка шепотом отвечает на ее вопросы: что любовь не всегда стремится к полному обладанию, запечатанному обручальным кольцом, и что никогда не надо верить глупостям, будто ее можно «завоевать», настаивая, требуя и толкаясь локтями, и уж совсем наивно полагать, что однажды она кончится по твоему желанию.

Они когда-нибудь спали вместе? — огорошила однажды Лиза Макса вопросом.

Кто? — не сразу понял тот. — Андрон с Настей?

Таточка и ее возлюбленный?

Вот уж вряд ли, — хмыкнул внук, представив всегда строгий блеск стекол в очках двоюродной бабки, — да и слово какое: «возлюбленный». Видел я его — серьезный такой старикан, все время меня жизни учил.

Тут тихонько хмыкнула уже Лиза. Белозубого парня с фотографии на стене она совсем не могла называть «Кирпиков»: ни реальный человек с такой фамилией, ни уж тем более «серьезный старикан», в которого он превратился, совсем не имели отношения к тихой тайне этого жилища, флюиды которой иногда, ранним утром или при особом, мягком закатном освещении, становились ощутимы так же, как сладкий запах корвалола и «Красной Москвы» в недрах гардероба. Тайна любви вовсе не в том, кого любят, а в том, кто любит, потому что, отталкиваясь от реальности, он создает даже не идеальный, а единственно верный образ своего возлюбленного. А потом образ обретает самостоятельность, живет своей жизнью, и некоторые из них, редкие, как произведения искусства, с годами становятся только прекраснее. Наверное, об этом ей тоже нашептала Таточка, когда Лиза осталась здесь ночевать. Любовь — труд души, а он никогда не бывает напрасным, даже если любовь — безответная.

С Максом Лиза об этом, конечно, не говорила. Его заботило другое. Кажется, впервые после окончания вуза он весь ушел в работу. Но Настенька, заглядывая через его плечо в монитор, видела, что рендерит Макс Таточкину, точнее теперь уже свою, квартиру, вертя модель большой двуспальной кровати.

Сексодром? — подмигнула она коллеге.

Может, к свадьбе готовлюсь, — буркнул он, покраснев.

Настенька стрельнула глазами в сторону Андрона, который с умным видом рубился в стрелялку, и очень громко сказала:

А я тут на семинар собралась — «Как выйти замуж и там остаться».

Зловещее название, — не отрываясь от игры, отреагировал Андрон, — почему-то сразу замок Синей Бороды вспоминается. Знаешь ли ты, мое сердце, что прототипом Синей Бороды был барон Жиль де Рец, сподвижник Жанны д’Арк?

Читай дальше свою «Википедию»! — Настенька, обиженно цокая каблуками, удалилась курить.

А Макс в общем-то не соврал, хотя никаких предложений официально еще не делал, но, обдумывая ремонт, мебель и планировку, всегда принимал в расчет Лизу. Понравится ей, не понравится, где и что она положит, расставит, развесит на плечики. «Насчет кухни надо будет с ней все-таки посоветоваться», — решил он в конце концов.

Макс позвал Андрона помочь «вынести кое-что из флэта» перед ремонтом. Дольше всего провозились с Таточкиной библиотекой, перетаскивая книги в коридор, точнее в общий на три квартиры «предбанник». Андрон, к удивлению Макса, взял себе несколько старых изданий.

Тебе ведь ни к чему, — пояснил он, сдувая с них пыль, — вы дети гаджетов, потерянное поколение, а нас воспитали в уважении к книге. Я ведь и в издательстве в свое время успел поработать. И что имею сказать, — он с одобрением взвесил на ладони «Мельмота Скитальца» 1983 года из серии «Литературные памятники», — чем ближе к сегодняшнему дню, тем печатное слово становится легковеснее. «Кирпичи» начала девяностых были еще увесистые, о-го-го, хоть и смахивали на непропеченный хлеб, бумага серая, буковки вязкие, меленькие. Но мы их глотали, как вырвавшиеся из блокады. Набоковы, Булгаковы, Солженицыны, вот это вот все. А теперь — тьфу... Писателей нет, кругом «проекты». Каждый обязан раз в год книжицу из себя выдавливать. Ушел большой стиль. Не капстроительство, а сплошной декор. Такая литература рук не тянет. Вроде и обложки твердые, и объем визуально тот же, ан нет — легче на треть, как десерт, взбитый в миксере. Н-да. Тебе не понять.

Макс зачем-то кивнул, соглашаясь. И пошел открывать дверь Лизе. Он волновался, на кухонном столе лежали распечатанные листы с будущей перепланировкой. Лиза охнула, едва войдя в развороченную квартиру. Какое-то время слонялась по ней, как гонимая сквозняком бумажная куколка, выпавшая из пожелтевших страниц книжного тома. Зачем-то трогала то, что еще осталось на опустевших, но не снятых полках, долго вертела фигурку Дон Кихота. Только и спросила — где портрет? Вроде немножко успокоилась, что у мамы, как будто бы Макс мог вынести его на свалку. Вообще вела себя странно, интереса к перепланировке не выказала, и слишком ясно читалось в ее побледневшем лице и аккуратно поджатых губах, что слушает она больше из вежливости. Потом как-то скомканно попрощалась со всеми, едва мазанув щеку Макса поцелуем, и ушла, с просьбой не провожать.

Ну и что это было? — рассеянно спросил Макс у Андрона, когда они остались одни.

Не дрейфь, юниор, — разлил тот по стаканам бутылку пива, — бабские выкрутасы. Будешь думать, что да почему, голову сломаешь. Вернется.

Макс опять зачем-то кивнул, хотя понимал, что случилось неладное и он чем-то обидел всегда спокойную Лизу, как раз и непохожую на других его подружек своей необидчивостью. Темнело, «большая комната», подготовленная к новой жизни, выглядела как-то особенно сиротливо. Андрон, доставая очередную бутылку пива, советовал внимательнее отнестись к «бабкиным безделушкам», потому что многие из них «вполне себе антиквариат». Макс попытался два раза набрать Лизу, но та трубку не брала. Не брала она ее и потом. Забегая вперед, нужно сказать, что насчет «вернется» многомудрый Андрон ошибся. Лиза с тех пор как в воду канула и больше никогда не переступила порога квартиры, которая перестала быть Таточкиной.

100-летие «Сибирских огней»