Вы здесь

Машина тишины

* * *

Ничего не желая,

ни о чем не жалея,

происходит живая

жизнь, перечить не смея

 

смерти — злой и короткой,

что черствеет здесь пиццей,

под картонной коробкой

замирающей птицей.

 

Так без лишних мучений

уходи, как вояка,

поручни по(р)учений

обхвативши двояко,

 

пыль небес приминая,

открывая стигматы,

все кругом принимая,

чтоб не кончить стих матом,

 

чтоб пришли в ностальгии

по тоске стать собою

за тобою другие.

 

И придут за тобою.

 

* * *

Вырублен снег и пустеет, как прочерк

считанных, наспех не считанных слов.

Сколько же весит божественный почерк,

проза прозрачная лиственных снов?

 

Можно убиться, но не убояться,

лишнего груза сердчишко лишить,

пауз пазы поболят — разболятся,

нужно опять тишину пережить.

 

Материален, но метареален

свет оружейный зимы кружевной,

и в обитанья его ареале

знаки сквозят сквозняком надо мной.

 

И деликатная, как дилетантка,

поприщ попроще взыскует душа,

беженкой к боженьке рвется, болванка,

дабы земного избечь дележа.

 

Этой обидной победы немало,

чтобы поверил в себя идиот,

и, вынимая себя из вниманья,

стих не на убыль — на гибель идет…

 

* * *

Рассыпался ночи трухлявый скелет,

в окне — непроявленный снимок.

Как волос седой, прорастает рассвет —

небесное необъяснимо.

 

И кто здесь подавлен, а кто удивлен,

а кто беспробудно доволен,

поймешь, только колу смешав с вискарем,

отчаянный утренний воин.

 

Ты — озеро, круглое, словно зеро,

твое настроенье настырно,

и если заводишь в гортани зевок,

то это зевок не постыдный.

 

Ведь утренний твой стоицизм даровит,

и можешь ты каждому литру

стальной и стабильной тоски дериват

прочесть на мотивы молитвы.

 

* * *

Распускает конечности вечность,

в этой вечности мне выживать

и последнюю нежность, конечно,

в ненаглядных глазах выжигать.

 

И, обшарив обширную пустошь

и признав в ней родную сестру,

приведя себя в чистое чувство,

я себя из пространства сотру.

 

И, отправив слова по спирали

в свой паркур, я возьму перекур,

чтоб из инея не выпирали

буквы их на ином берегу.

 

Отключу проходное сознанье,

в тихий порох сотру потроха

и создам золотое созданье

в смертной форме чужого стиха.

 

* * *

Черна и далека,

как губы от питья,

морока молока,

молока бытия.

 

День до сих пор носат

и мечет черепки.

Скучны, как порносайт,

ночные черенки.

 

Но танец, как птенец,

рождается во рту.

Я не могу, Отец,

пойти на немоту.

 

Балладный блуд, как пес,

степенный стих, как гусь.

Но я собой оброс

и бриться не берусь.

 

Слов льется водоем,

и верю я, что прав,

икону в окоем

инкорпорировав.

 

* * *

Мы выходим такими другими

из дверей, что зовутся судьбой.

Ничего не бывает с другими,

все случается только с тобой.

 

Нами правят посменно три силы:

немота — тишина — болтовня,

но себя потащить из трясины

и уйти за излучину дня

 

можешь только ты сам, перешитый

новой вечностью пережитой.

Будет все, что вдвоем пережили

вы с зеркальной большой пустотой.

 

Бездн бездомных своих устроитель,

только ты их герой и король

и ладоней людских устранитель,

распознавший финальный контроль.

 

И бездушный уже, безвоздушный,

в мавзолей замозоливший страх,

ты затылком ныряешь в подушку —

в местечковый мистичный астрал,

 

в теплый мякотный космос навозный,

в изначальный ночной дальнобой —

навсегда от печали нервозной,

что уже не случится с тобой.

 

* * *

Стихопишущей узнаю траекторию руки я,

раз симметрией смотренья в это виденье введен.

Пусть за мной придут другие, но за мной придут другие,

ибо я недаром даром сам в себя произведен.

 

И — со знаками знакомый, — речь обузивши о зубы,

запускаю прямо в душу я машину тишины,

путы пустоты срезаю, сбрасываю все обузы —

не расклеены афиши, но слова раскалены.

 

Вижу кадры коридора в свете тлеющем окурка,

лишней лжи и разной прочей хаотичной хтони средь.

До скелета доски лета сжег и — сам собой окутан —

бабочкою в оболочке в зимнюю впадаю смерть.

100-летие «Сибирских огней»