Вы здесь

Мотылек на стене

* * *

за капелью — запахла сирень — о кончине апреля

а стихи — это песни сирен, и зовут одиссея

все предать, опрокинуть семью и питаться словами

что же я? — это все не люблю? или за островами

есть другие совсем острова и японское море

и такие там снятся слова, что в кровавом хорроре

потому что один телемак и одна пенелопа

да итака одна, как тюрьма — одиночка европы

там достойно и радостно жить нестерпимо, да можно

если в сердце кого-то носить осторожно

и пасти золотые века вдоль кремнистой дороги

как пасут над москвой облака олимпийские боги

вот похлебкой кипит котелок, и вскипает таласса

отделяя слова и дела, словно кости от мяса

привяжи себя к мачте скорей, чтобы музыки запах

не приказывал мчать, что хайвей, на сиреневый запад

чтоб не снились тебе острова, сладкозвучное слово

чтобы троя сгорела сама, как содом и гоморра

* * *

Мотель, мотылек на стене, и в воздухе дымном вечернем

лицо твое — там, на стекле, как образ любви и влеченья.

Я нынче гуляю один, а ты — далека, одинока.

Густеет березовый дым, и роща стоит с поволокой.

Светает. Плафоны искрят. Во всем — помутнение зренья.

В стекле отражается взгляд, как знак твоего проявленья.

Но нет — далеко. Далека — от чувства, от жеста, от знака.

С тобой Телемак, и легка сноровка твоя, теле-маха.

Живешь упованьем одним на верность, любовь, на взаимность.

А город стоит — нелюдим. А в луже звезда отразилась.

* * *

лети, лети, бубонная чума, сейчас мой дом — сродни декамерону

и не спасут имбирь и куркума. давай, кума-болезнь, учи дурному!

нам с милыми встречаться не с руки — везде разлита голая зараза

и облака теперь как поплавки — и в небо нас выдергивают сразу

какие рыбы ходят под водой! — норовистые, статные, хмельные

и страшно за походкой молодой заметить смерти происки чумные

когда душа — в чудовищной тюрьме, на дне, на глубине, в позорной яме

и некуда совсем укрыться мне — за стенами, за рвами, за кремлями

когда летит сквозь сонное метро удушливое марево болезни

но как весной на улице светло! — живи, умри, спасись, уйди, воскресни!..

* * *

опять троллейбус, словно жук, по темной улице ползет

и от жужжания внизу фонарь как крохотный ожог

опять ночному мотыльку он светел, что ерусалим

опять, скиталец и летун, я сам себе необходим

но вновь за окнами любовь нетрезвой девушкой поет

и я ей нужен не любой, а только так, чтоб наперед

и барселона, и мадрид, и листопад, и звездопад

она поет, и тьма бежит за частокол резных оград

и солнце вешнее встает который раз над иртышом

и шепчет: утро, и еще — о том, что это — хорошо

что как лампадочка в руке ее — вечерняя луна

уже бледна. на языке — одна любовь и тишина

коснись меня и избалуй, полночным пением пьяна,

как будто это — поцелуй, оставленный на времена

когда расходятся круги на сонных лужах, что друзья

когда старинные враги за мной о страшном говорят

и распадается на прах и пепел будущая жизнь

и в обескровленных руках, как метка черная, лежит…

но я сказал — над камышом светило вешнее встает

троллейбус дребезжит — жуком. весна. и девушка поет

и для кого-то нужен рай, а мне и так — везде эдем

скорее утро начинай, звезда, что светит в вифлеем…

* * *

Живчик, слетает на крохотный фитилек

жизнь, оказавшаяся раздаренной, —

смерть поманила бумажным фонариком

на огонек.

Что же случилось? Лети, мотылек,

перебегая из жизни в засмертие.

Ветрено, холодно, страшно и ветрено.

Легкий ожог

вечности юной, которая нам

тоже обещана,

ты ощути, как наколку небрежную.

Бе(г)лый дымок

чуткою вербой плывет к небесам:

встретимся в свете — в сияющем олове,

милых обнимем, как было условлено…

Дальше — ты сам…

100-летие «Сибирских огней»