Вы здесь

Опасные стремления

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_dragan_os.zip (45.22 КБ)

«Прощай, Париж, я улетаю в Лондон!..»

Все новости дома престарелых первым всегда узнавал Мишка. Как на работу, он приходил на проходную и сидел там часами, пока ребят из их психоневрологического отделения не собирали в столовую. Он очень любил первым встречать стариков, приезжающих на проживание, важно провожал растерянных поступающих в приемное отделение, рассказывая о прекрасной жизни в усадьбе и выспрашивая интересные подробности их судеб. Попутно интересовался ценами на рынке, погодой за забором интерната и непременно рассказывал, что живет он в усадьбе давно, болеет «гофренией», или как ее там, мечтает научиться писать и вернуть дееспособность, чтобы найти маму, которая его стесняется и совсем не приезжает, хотя он ее ждет на проходной каждый день.

Когда в усадьбе появился Моргунов, его тоже первым встретил Мишка. Оглядев пожилого мужчину в летной куртке, схватил его дорожную сумку и, не отрывая от новичка восхищенного взгляда, повел его длинным путем оформляться.

Передав Моргунова в руки медиков, Мишка поспешил сообщить интересную весть всем.

Ура-а-а! У нас теперь летчик будет! Летчик приехал! — выкрикивал он восторженно, останавливаясь в каждом отделении. — Настоящий! Он мне значок парашютный подарил, смотрите!

Мишка выпячивал грудь, на которой, действительно, красовался блестящий парашютик с номером 25. Он, улыбаясь, тер его кулаком, любовался, оттопырив футболку, и бежал с криками «ура» дальше по интернату.

Через полчаса вся усадьба уже говорила о новом проживающем в потертой летной куртке. Все хотели его увидеть, познакомиться, пообщаться. Некоторые даже потянулись в сторону карантинного отделения, чтобы посмотреть на новенького и узнать подробности.

Ну, не знаю... — высказывался дед Василий в курилке. — Неизвестно еще, что этот летчик за птица. И почему ему приспичило жить в интернате — что он на дом-то себе не налетал?

Эт смотря какой летчик, — не согласился с ним сосед по комнате — Офицеров. — Ежели военный, дык может и израненный быть, инвалид... — Он затянулся аккуратно свернутой, тщательно обслюнявленной самокруткой. И подытожил, выпуская густой вонючий дым: — Вот определят его на прожитье, тогда и узнаем. Чего гадать?

 

Моргунов не был инвалидом и вообще отличался от всех поступавших обычно стариков. В свои шестьдесят восемь он был крепок здоровьем и настолько в здравом уме, что вызвал зависть даже у принимающего доктора. Почему этот человек решил, что не может справиться с жизнью самостоятельно, и приехал в интернат, было интересно всему персоналу. Да, он одинок и уже не молод, но ведь не немощный старик! Отнюдь: осанистый, широкоплечий пожилой мужчина с кудрявым чубом и щедрой улыбкой на широком лице, которое трогало своей открытостью и молодых медсестер, и проживающих стариков. А свой единственный костюм Моргунов носил так, что, зажмурившись, можно было воочию увидеть его в форме бравого летчика, невзирая на возраст и седину на висках.

Новенький объяснил свое решение тем, что ни жены, ни своего жилья у него нет, так сложилось, а с родственниками он не ужился. Ну а почему бы, собственно, ему и не переехать в интернат? Возраст пенсионный, «ветерана труда» заработал, пенсия приличная — имеет право и пожить на всем готовом.

 

Моргунов постоянно со всеми шутил. Его присказка «Прощай, Париж, я улетаю в Лондон!» заставляла старушек улыбаться и краснеть.

Ну надо же, какой дед поступил! — делились между собой дежурные медсестры. — Давно пенсионеров-военных у нас не было. Одно удовольствие с такими работать.

А вы слышали, сколько он пережил?! Сколько всего перевидал! Одно слово — герой. Но какой простой, светлый!

Вот сколько раз замечала: чем человек значительнее, тем он проще в жизни. Классный старик!

Поселили Моргунова в отделении «Активное долголетие», в комнате со спокойным и неконфликтным Кузьмичевым. Тот первым из проживающих узнал, что Моргунов служил в военной авиации и часов налетал немерено, что пришлось ему побывать в неспокойных точках, — и, естественно, расспросил об интересных подробностях военной летной службы.

Старик Кузьмичев радовался такому соседству. Старался соответствовать Моргунову. По утрам стал вместе с ним делать зарядку, за компанию обливался холодной водой, даже предлагал свою помощь, когда Моргунова просили что-нибудь починить: оказалось, что летчик с любой техникой на «ты».

Многое изменилось в отделении с появлением нового проживающего. Все как-то оживились, подтянулись. Новенький быстро стал популярен. Постоянно вокруг него собирались компании, слышались смех, шутки, песни.

Он подружился даже с бабой Марусей, а эта гордая женщина после смерти мужа никого не впускала в свою жизнь. Она считала, что все лучшее, что могло, с ней уже случилось, а теперь, в таком возрасте, любое проявление беспечности и, не дай бог, увлеченности — не что иное, как пошлость, слабохарактерность и оскорбление памяти ушедшего. Одним словом — баловство. О душе надо думать.

Высокая, сухая, с непременным шарфиком на шее и мелкой химией на коротких жидких волосах, крашенных басмой, баба Маруся напоминала строгого школьного завуча, коим и являлась до самой пенсии. Душилась она подаренными еще на работе в школе духами «Белая сирень», аромат которых от времени утратил былую свежесть и превратился в приторно-сладкий дурман.

Познакомившись с Моргуновым, баба Маруся долго противилась проснувшимся вновь чувствам и скрывала свою симпатию. Старалась не встречаться лишний раз с летчиком в столовой и телевизор смотрела исключительно в своей комнате, перестав посещать коллективные посиделки в холле. Но когда он приглашал прогуляться по саду, ее угловатое старое тело обретало былую легкость, морщинки разглаживались и она улыбалась, благоухая сиренью, как поздняя весна перед знойным летом.

Вскоре все в усадьбе знали, что военный летчик, почти герой Моргунов ухаживает за неприступной бабой Марусей. Ей втайне завидовали. А он скажет так залихватски: «Прощай, Париж, я улетаю в Лондон!» — и уводит ее в сад, накинув себе на плечи летную куртку, которая ему безумно шла. Идут по тротуару под ручку, разговаривают. Моргунов, как мальчишка, забежит вперед и, вышагивая лицом к любимой, вдруг громко и раскатисто начнет декламировать Тютчева, жестикулируя, размахивая руками, глядя в ее улыбающиеся глаза и совсем не опасаясь упасть:

 

Какое лето, что за лето!

Да это просто колдовство —

И как, спрошу, далось нам это

Так ни с того и ни с сего?..

 

Потом, переполненный эмоциями, целует ей руку и, нежно обняв за плечи, тихо читает стихи о любви почти шепотом, почти на ухо, и от этого замирает у обоих сердце и покрывается мурашками спина, как в юности. Хотя нет, в юности было по-другому, естественно, а вот теперь, когда, казалось, подобное уже невозможно, каждое свидание волнует во сто крат сильнее. Каждая мурашка дорогого стоит.

 

Прошел год. К этому времени половина интерната щеголяла «моргуновскими» поговорками и пересказывала его геройские рассказы, а Моргунов с бабой Марусей решили пожениться, чтобы жить в одной комнате. Конечно, старушка с трудом решилась на такой серьезный шаг, но терпеть пристальное внимание проживающих к их с Моргуновым бурно развивающемуся роману было выше ее сил. Любое прикосновение друг к дружке во время прогулок тут же становилось темой для обсуждений. Уединиться возможно было только у одного их них в комнате, если соседи, войдя в положение, предоставляли такую возможность, — что тут же подмечали любопытствующие. Устав от накала эмоций и всеобщего внимания, Моргунов сделал бабе Марусе предложение, которое та, взвесив все за и против, благосклонно приняла, предупредив, что фамилию, с которой прожила большую часть жизни и сроднилась, менять не намерена.

В отделении начали готовиться к свадьбе. Соседки крутили из кальки, проволоки и гофрированной бумаги цветы для украшения холла. Баба Маруся заказала швее бежевое платье в пол со вставками из кружева, которое они купили с Моргуновым в новом дорогущем магазине, там же, где и рубашку для летчика. Написали заявление в загс. Назначили дату, даже посмотрели большую, светлую комнату, подготовленную специально для них.

И вдруг к Моргунову явился гость.

К «Парижу» брат приехал! — кричал Мишка, как всегда торчавший на проходной. — Брат! Родной! Взаправдашний!

Откуда он взялся? Зачем?..

Всего сутки погостил брат в усадьбе — и жизнь перевернулась.

Оказалось, что Моргунов не военный летчик. И даже вообще не летчик.

 

Всю свою жизнь он был электриком в колхозе «Путь Ильича». Хорошим электриком. Были в его жизни женщины, много женщин, но ни одна не осталась с ним. Было много вина и много лжи. Жизнь прошла не так, как хотелось.

Однажды проснулся Моргунов поздно вечером с глубокого похмелья в пустом отцовском доме. Позвать бы кого, да никто не придет: разогнал всех, кого можно было, а кого нельзя — те сами ушли из его жизни. Один он. Обошел пятистенок, не зажигая света. Остановился у рамки со старыми, выцветшими фотографиями. Свет от окна падал на улыбающегося деда. Рядом в тени оставались отец и младший брат Петька. Их не было видно, но они были там и осуждали его, Моргунов это знал. А ведь он сейчас, наверное, одного возраста с дедом на фото...

Не смотри на меня так, — вслух сказал Моргунов, глядя на чубатого старика в кирзачах. — Я сам уже дед... вернее, был бы уже давно дедом, если бы...

Он осекся и, замолчав, покачал головой.

Нет у меня внуков и детей нет. Пустой я, дед. Пф-ф-ф! — шумно выдохнул он, опершись руками о стену, прогоняя дурноту. — Пустой, и жизнь моя пустая и бесполезная.

В тишине осуждающе тикали отцовские ходики.

Моргунов усмехнулся:

Подвел я вас, мужики. Но не перечеркнешь ведь да набело не перепишешь. Года уже не те. Поздно. Нету у меня в этой жизни ничего. И не держит меня здесь никто.

Петька! — погладил он в сумерках фотографию там, где должен был стоять брат. — Забирай мою половину дома! Дарю. Уезжаю я. Да... Уеду туда, где меня никто не знает. Я решил. Буду жить так, как всегда хотел, как загадывал. Хорошо буду жить, по совести. Слышишь, дед? Может, не поздно? Как думаешь? Не умирать же еще! Может, успею?

Наутро Моргунов был трезв и полон сил, даже помолодел. Теперь у него все будет по-другому! Он все придумал. Оформил документы в лучший интернат для пенсионеров, полностью сменил гардероб и написал завещание на свои полдома в пользу младшего брата. Достал из шкафа старую летную куртку, забытую соседом, и отправился в новую жизнь.

 

Одного не мог предугадать Моргунов. Не захотел мириться Петька с тем, что старший брат живет в богадельне, даже очень хорошей. Вот и приехал его вернуть. Благими намерениями, как говорится...

Моргунов не сбежал, оказавшись разоблаченным. Свадьба у них с Марусей. Полюбил он. Другая жизнь у него, назад не вернуться. Ему теперь все и исправлять. В который раз в жизни ему опять все исправлять?!

Усадьба гудела, как улей. Все были в шоке.

Баба Маруся молчала, поджав губы, и ни с кем не разговаривала. Плохой знак.

Марусенька, ты прости меня! — нарушил ее одиночество Моргунов.

Нет-нет! Даже не начинайте! — выставила вперед руки баба Маруся, словно защищаясь. — Я не знаю вас, Моргунов, совершенно не знаю, как выяснилось. И Моргунов ли вы вообще? Вот зачем вы все это придумали? Нагородили огород из подвигов, куртка эта дурацкая... Ненавижу вас! Вы же не ребенок. Вы вообще в своем уме?! Как можно взять и украсть целую жизнь? Хоть что-то в ваших словах было правдой?.. Хотя какая теперь разница? — сказала она потухшим голосом. — Все кончено. Уходите. Не нужны мне ни вы, ни ваша правда. Какой позор на старости лет!

Правда в том, что ты нужна мне, Маруся, понимаешь? И у нас будет семья, настоящая! Это правда. Семья, которой у меня никогда не было. Правда, что ты мне очень дорога и я хочу быть с тобой до конца, до последнего вздоха. Это и есть правда. Да, я соврал... И я не знаю, как теперь быть. Как все исправить?

Опять ты все врешь, — баба Маруся перешла на «ты». — Не хочу видеть тебя, никогда не хочу слышать о тебе, никогда! Уходи...

Она заплакала и вытолкала его за дверь.

 

Прощаясь, братья долго разговаривали. Моргунов исповедовался, как в последний раз, как перед священником, и впервые в жизни не лгал. Тяжело давалась ему эта правда. Потея и заламывая руки, он каялся в обманутых надеждах и причиненных обидах. Вспоминал имена, события, поступки и даже тайные мысли, выворачивая свою жизнь наизнанку.

Ты не приезжай ко мне больше, — попросил он, напоследок обняв Петра. — Не надо. Забудь. Нет у тебя больше брата. Живи так, чтобы не пришлось потом, как мне, на старости лет голову пеплом посыпать, глаза от людей прятать. Я же ведь не просто любви настоящей лишился, понимаешь? — потряс он младшего за плечо. — Я жизнь свою потерял...

Баба Маруся так и не захотела больше разговаривать с Моргуновым, как он ни пытался вымолить у нее прощение. Стала часто ходить в церковь, почти ни с кем не общается.

Моргунова вскоре после отъезда брата перевели в другое отделение — «Милосердие». Он больше не шутит. Мгновенно состарился, похудел, осунулся. Лежит, уставившись в стену, и даже телевизор не включает. Стал путаться во времени, реальности и вымышленном мире. Никого не узнает.

В интернате больше о нем не говорят и не вспоминают его геройские рассказы.

И только кто-нибудь из психоневрологического отделения нет-нет да крикнет по старой памяти в холле:

Прощай, Париж, я улетаю в Лондон!..

Обманная любовь доктора Нехлюбова

Когда именно он обманулся, Нехлюбов так и не смог себе ответить честно. Он боялся сейчас анализировать свои поступки и тем более чувства, отгонял воспоминания, чтобы не мучиться сомнениями. Все уже произошло. Главное теперь было перетерпеть свалившиеся на него напасти и пережить это личное горе, стараясь принести как можно меньше тревог своей семье — единственным по-настоящему родным людям. Хорошо, что им не сообщили. Если бы Лена узнала, что он попал в реанимацию, непременно примчалась бы в больницу. Стала бы каждый день носить свои бульоны, плакать, заставляя его переживать унизительное чувство беспомощности, стыда и вселенской вины. Он боялся признаться себе в том, что она оказалась права, а видеть этому подтверждение в ее глазах, да еще лежа на койке облаченным в больничную пижаму, было бы для него невыносимо.

Когда доктор оказывается на койке в своей же клинике, процесс лечения обрастает массой сложностей. Всезнающий пациент утомляет лечащего врача непрошеными советами, замечаниями и опасениями. Поэтому, когда консилиум заговорил о выписке, все вздохнули с облегчением.

Пенсию выздоравливающему Нехлюбову оформили досрочно, медицинскую карту и анализы он проверил самолично, сам же оформил выписку из стационара, шлепнув печати у главной медсестры, вместо пижамы надел медицинский халат — и вновь перешел на сторону врачей. А то залежался.

В ординаторской бывшего заведующего хирургией встретили неоднозначно. Кто-то желал ему скорейшего выздоровления, кто-то радовался освободившемуся наконец месту, шушукаясь по углам. Весть о том, что Нехлюбов сразу после выписки уходит на пенсию, быстро разлетелась по отделению. Медицинские сестры, тайком смакуя последние сплетни, опускали глаза, стараясь не встречаться взглядом с уже бывшим начальником, коллеги не задавали вопросов из деликатности. В конце концов, это его решение, имеет право.

Попрощавшись со всеми, Нехлюбов попросил ординатора Сережу отвезти его на вокзал. Не задерживаясь у дежурного поста, он передал ему сумку с вещами и покинул клинику.

Сережа, вот тебе ключи от моей машины, передай, пожалуйста, моему сыну, — попросил Нехлюбов, как только сел в «москвич» ординатора. — Скажи ему, что доверенность я оставил в бардачке. Там еще кое-какие документы и немного денег. Пусть заберет машину по адресу... — Нехлюбов замолчал и нахмурился. — Ну, он, впрочем, догадается.

 

Вашу «семерочку» новенькую? Сыну отдаете? Ничего себе подарочек! — присвистнул ординатор. — Хотя... — Он внимательно посмотрел на осунувшегося доктора. — Вам, похоже, долгое восстановление предстоит. За руль, во всяком случае, еще не скоро. А вы надолго уезжаете?

Надолго, Сережа. В клинику точно не вернусь. Так что работай, оперируй, я постараюсь быть в курсе твоей практики. Не бойся серьезной работы, не сиди на мелочах, иначе так ничему и не научишься.

Не знаю, Илья Николаевич... Нет у меня вашей смелости. Я боюсь так, как вы, браться за любой случай.

А при чем тут смелость, Сережа? Смелым может быть разведчик, солдат, летчик-испытатель. Все эти люди рискуют своей жизнью, своим благополучием во имя какой-то высшей цели. Но «смелый» хирург достоин только осуждения. Он не должен рисковать жизнью пациента, это недопустимо! Не надо такой «смелости». А вот мгновенному принятию решений и столь же быстрому их осуществлению ты должен научиться, потому что медлительность хирурга плохо кончается для больного. Читай, Сережа, труды старых хирургов. У них многое можно почерпнуть. Очень полезный опыт, особенно у земских докторов. Просто клад. Не стесняйся учиться, — улыбнулся Нехлюбов.

Куда вы все-таки сейчас, Илья Николаевич?

Не скажу, дружочек, пока не могу ничего сказать. И моим там тоже ничего особенно не рассказывай. Просто выполни поручение, договорились?

Не хотел Нехлюбов, чтобы кто-нибудь, особенно его близкие, знал, что он сбежал в дом престарелых. Спрятался от пересудов, злорадных взглядов и бесконечных сплетен. Не готов был пока разговаривать с родными, принимать очередное решение. Это он обманулся, его жизнь рухнула, теперь ему нужно было подумать, как быть дальше. Ему сейчас просто физически необходимы были покой и уединение. Но не в монастырь же идти, в самом деле! Скитаться по съемным углам тоже не хотелось, а этот интернат он сам инспектировал в прошлом году в составе общественного совета — отличный вариант, да и в голову никому не придет искать его в подобном заведении.

 

Персонал интерната был крайне удивлен и обескуражен: никто не ожидал, что известный хирург, к которому ехали лечиться со всей области, вдруг окажется в доме престарелых.

Он же не старый еще, — шептались в приемном отделении медсестры. — Чего это вдруг?

Инфаркт он перенес, вот выписка из стационара, — пояснила, перелистав медицинскую карту, принимающий доктор. — И вообще, что за разговоры? Приехал человек — значит, ему это надо. И чтобы не было никаких сплетен! — приструнила она сестер. — Может, ему нужно время для восстановления вдали от родных, или он сменить обстановку хочет, кто знает...

Первый месяц Нехлюбов и правда прожил затворником, насколько это было возможно. Из комнаты выходил редко, с соседями по этажу почти не общался, в мероприятиях не участвовал. Но узнавания все же избежать не удалось. Слухи о том, что теперь в усадьбе живет известный хирург, разнеслись по интернату мгновенно. И потянулись к Нехлюбову посетители из всех отделений — «посмотреть» да «только спросить». Целые очереди у его дверей выстраивались.

Поначалу Нехлюбов всех выпроваживал, посылая цензурно, но подальше. После недели устных отказов приклеил на двери своей комнаты листок, где большими, кричащими буквами написал: «Я НА ПЕНСИИ. Больных и страждущих не принимаю. Я ТУТ ЖИВУ!»

Однако это не принесло доктору ни покоя, ни душевного равновесия. Нехлюбов почти не спал, неделями не менял белья, не брил появившейся, почему-то седой, бороды, бродил по территории усадьбы, словно тень, шарахаясь от других проживающих и внимательного персонала.

Все же бывали дни, когда в его глазах появлялся блеск надежды, и, словно обуреваемый какой-то идеей, он шел к директору интерната, просил разрешения воспользоваться «восьмеркой», уверенно набирал номер с кодом родного города... И растерянно нажимал на рычаг аппарата, как только слышал на том конце знакомое «алло». Потом он стыдился своего поступка, корил себя, но желание услышать любимый голос пересиливало здравый смысл, и он снова крутил диск телефона...

После нескольких месяцев добровольного затворничества Нехлюбов заскучал. Не привык он бездействовать. Стал выходить вечерами к телевизору и даже проконсультировал нескольких соседей, получив от этого неожиданное удовлетворение. С тех пор доктор взял себе за правило каждое утро после завтрака, гуляя по аллее вокруг усадьбы, наблюдать за проживающими. Он делал пометки в тетрадке в клетку, а потом, проанализировав их, наносил визиты, проводил осмотры и назначал лечение.

Тебе, Валентин Петрович, так долго валяться уже ни к чему, — наставлял он вечно жалующегося соседа. — А вот несколько сеансов электрофореза вот с этим лекарством, — передал он больному листочек с названием, — не помешают. Так что вставай каждое утро и шуруй в физиокабинет, там тебе все сделают, я напишу назначение. А если будешь продолжать валяться, скоро сядешь в коляску. Выбирай.

Надо ли говорить, что после такого внимания к соседям Нехлюбов стал самым уважаемым человеком в усадьбе? Каждый пытался сделать что-нибудь приятное хорошему доктору. С расспросами никто не лез, но все видели, что человек мается в душе, плохо ему. И такую хворь электрофорезом не прогонишь.

Мы все уязвимы, когда речь идет о любви, — сказал Нехлюбову как-то после осмотра старик из отделения «Милосердие». — Ты, доктор, правильно выбрал место для излечения. Тут вся земля пропитана воспоминаниями, не ты первый плачешь о несбывшемся. Место тут такое — наплаканное.

С чего вы решили, что я плачу о любви?

А тут и решать нечего. Счастливых людей здесь не сыщется ни одного, они там, — старик махнул рукой, — за забором. Ты успокойся, прислушайся. Правильное решение найдется.

Илья Николаевич, а хотите, я вам город завтра покажу? — скрипя колесами и отталкиваясь единственной ногой, подъехал инвалид Костя. — Вы же не боитесь пеших прогулок? Не смотрите, что я на коляске, я все-все в городе знаю! Погуляем?

А покажи-ка ты мне, Костя, где у вас тут переговорный пункт, — обрадовался доктор. — Давай догуляем до него.

 

Как он раньше не догадался сходить в переговорный? Не нужно просить директора, не нужно опасаться быть подслушанным и осмеянным. Можно заказать переговоры и наконец выяснить все. Не гадать, не строить предположений, не выдвигать нелепых гипотез, а просто получить ответ. Он уже почти к этому готов.

На переговорный пункт доктор ходил пешком: полезно, ведь движение — жизнь. Уйдет после завтрака и напрямик — через парк, через школу и больничный комплекс, потом по футбольному полю, — неспешно идет на центральную почту в «старом» городе. Дождется очереди, зайдет в кабинку — а поговорить не решается. Сидит за закрытыми дверями под крики телефонистки и звон разрывающегося телефонного аппарата, но так и не снимает трубки. Потом переадресует разговор на клинику или просто уходит, пообещав себе завтра непременно быть готовым к разговору. Съест шарик мороженого, посыпанного шоколадной стружкой, из железной креманки в кафе «Ласточка», почитает газеты, сидя в парке на скамейке под кленами, и возвращается, шурша опавшими красно-желтыми листьями, в усадьбу к ужину.

С месяц Нехлюбов регулярно ходил на переговоры, и дорога из пункта А в пункт Б стала для него основным развлечением в выходные дни. Возвращался он, как правило, под вечер, мрачный и задумчивый. А через месяц стал по субботам уезжать «домой». В пятницу напишет заявление директору с просьбой отпустить на день — и с утра пораньше на вокзал. Дорога в его родной город, в одну сторону, занимала пять часов на рейсовом автобусе.

Так он и курсировал каждую субботу, пока не пришел участковый — разбираться по заявлению.

Выяснилось, что заслуженный доктор каждую субботу приезжал домой, в квартиру, где жила его молоденькая гражданская жена. Хотя какая жена — сожительница. Зная, что в это время она находится в квартире, он разбивал все окна, методично бросая камни, подпирал чем-нибудь входные двери и уезжал. Через неделю все повторялось. Девица писала заявления в полицию, доктор оплачивал штрафы — и продолжал совершать мальчишеские поступки. Наконец, после очередного заявления, состоялся суд, по решению которого Илья Николаевич получил два месяца домашнего ареста и уже не имел права покидать интернат, в котором проживал.

В ходе судебного разбирательства и открылась вся трагическая история Нехлюбова.

 

Стареющий мужчина увлекся молодой медсестрой. «Банальная история! Бывает», — скажут многие.

Так думала и супруга Ильи Николаевича, когда узнала об интрижке мужа. Надеялась, что все образуется, что он одумается и вернется в семью. Было больно, обидно, стыдно перед взрослым сыном, коллегами, родными. Ведь Нехлюбов — известный человек, выдающийся хирург. Пыталась все сгладить, обойтись без скандалов, без разбирательств на работе. У него операции, ему нельзя мешать. Иначе как же его пациенты?

Молодая любовница оказалась серьезной соперницей.

Лена, ты только не принимай ничего на свой счет, — обыденно сказал Нехлюбов жене однажды вечером после ужина, — но появилась женщина, с которой у меня начинается новая жизнь. Ты прекрасная! — поспешил он уверить жену тихим, спокойным голосом, как будто они обсуждали меню. — Конечно, мы через столько вместе прошли, у нас взрослый сын, внук, но знаешь, я не испытывал такого прежде. Так получилось, что я не могу без нее, я хочу быть с ней постоянно, каждую минуту. Ты прости, что я тебе об этом говорю, но ты должна меня понять. Ты ведь всегда меня понимала как никто.

Лена смотрела на него, и происходящее, осознаваемое какими-то разрозненными проблесками, казалось ей отвратительным, удушливым, лишенным всякого смысла.

Ничего не изменится, — продолжал доктор, беря ошарашенную жену за руку, — материально я буду помогать, ты не беспокойся. Мы с тобой просто будем жить отдельно.

И ушел из семьи, правда, развестись пока не решился. Сложно все это. Слишком многое нужно менять. Слишком долго он был женат. И Лена, она ведь всю жизнь занималась домом, он не может ее оставить без средств...

Как серьезный мужчина, Нехлюбов сразу решил жилищный вопрос — не придет же он к молодой женщине в примаки. Тех сбережений, что они откладывали с Леной всю жизнь, хватило на кооперативную квартиру. Чтобы при разводе жена не претендовала на нее — деньги в семье все-таки зарабатывал он, — покупку оформил на любимую. Все равно они теперь одно целое, новая семья.

Ты свет моей жизни, — признавался влюбленный доктор своей Настеньке. — Никогда прежде я не видел счастья, даже если оно стояло прямо передо мной. Только теперь я живу, мне хочется петь, даже в операционной все стало восприниматься и происходить по-иному — созидательно, что ли... Просто удивительно!

Илья Николаевич наслаждался новой жизнью почти целый год. На работе любимая рядом, не приходится прятаться по углам, дома не нужно никому лгать, можно спокойно жить, любить, строить планы, писать статьи...

Все изменилось случайно, и не только для Нехлюбова.

У операционных сестер сменился график. Дежурство им с любимой выпало в разные смены. Отработав ночь, доктор неожиданно даже для себя перенес плановый прием пациентов, заторопился домой. Хотел порадовать свою Настю. Купил по дороге черешни и уже подходил к дому, когда увидел ее у подъезда с другим. Сначала даже не поверил, что такое возможно, подумал, что обознался, — ведь пара у подъезда целовалась.

Нет, это не могла быть его Настя! Нехлюбов напрягал зрение, пытаясь разглядеть девушку, щурился, поправлял очки, до боли вжимая их в переносицу. Неловко споткнулся и просыпал черешню, которая рубиновыми каплями брызнула на сочную, свежую траву. «Говорил же, что этот кулек из газеты ненадежный!» — Нехлюбов чертыхнулся вслух, наступая на ягоды.

Длинные волосы девушки развевались на ветру, закрывали лицо мужчины, падали волнами на плечи, окутывали влюбленных, и выглядело это красиво, как в кино. И если бы не тревога, не стук сердца, гулко отдающийся в голове, не узнаваемость девичьего силуэта, заставляющая доктора почти плакать, он бы остановился и любовался этой прекрасной парой. А потом девушка повернулась...

Нехлюбов больше ничего не чувствовал, не хотел чувствовать. Не хотел существовать. Он даже не помнил, как оказался в реанимации.

Домой, как мы уже знаем, доктор не вернулся, да и куда — домой? К жене, которую предал, или к сожительнице, которой он, как выяснилось, не нужен?

Потом, уже в интернате, он подумал, что, может быть, все еще можно исправить. Молодая ведь она еще. Просто наделала глупостей, а любит только его, иначе и быть не может. Ведь он звонил, слышал ее голос. Любимый голос. Не могло у них вот так все закончиться, как в пошлой оперетке!

Когда Нехлюбов приехал первый раз, он точно знал, что Настя дома. Походил под балконом, всматриваясь в безразличные глаза окон, посидел на лавочке у подъезда, постоял у двери квартиры. Войти не решился, ждал, что она его заметит и позовет, обрадуется, что он вернулся. Расспросит, где так долго пропадал. Расскажет последние новости клиники: о пациентах в отделении, о плановых операциях. Как все-таки ему не хватало его прежней жизни!

Настя его заметила. Из окна. Она провожала на работу своего мужчину, того самого, и махала ему рукой, пока не заметила Нехлюбова, стоявшего напротив под деревьями.

Зачем ты пришел? — крикнула она ему в форточку. — Я вещи передала твоему сыну.

Я зайду, — спокойно ответил доктор, подходя к подъезду. — Это моя квартира.

Я не открою тебе, даже не думай! — стала вдруг кричать Настя. — Не устраивай сцен, Нехлюбов! Ты смешон.

Настя, я зайду, давай поговорим.

Нам больше не о чем разговаривать, я ни в чем не виновата. — Девушка открыла окно и заговорила тише: — Это ты решил, что у нас любовь. Я тебе ничего не обещала, ты мне никто, даже не муж. Ты сам все придумал и решил за всех, так что давай без истерик, возвращайся к жене. Я уже поговорила с твоим сыном, а квартира... Ты сам мне ее подарил. Уходи, не позорься перед соседями, я же могу вызвать милицию!

Нехлюбова охватила такая злость, такая бесконечная обида, что эти мерзкие слова говорит его Настя, его девочка, на которую он не мог налюбоваться, которой готов был простить все, даже измену. Та, ради которой он предал семью, детей, внука, родной дом... А теперь что?

От бессилия он схватил обломок кирпича и швырнул в окно, словно желая уничтожить, разбить, отбросить все оказавшееся в одночасье чужим, отвратительным. Он поднимал камни и кидал снова и снова, пока в квартире не осталось ни одного целого окна, пока звоном бьющегося стекла не заглушил стук своего разрывающегося от боли сердца. Затем он отломил от дерева толстую ветку, поднялся по лестнице и подпер входную дверь, чтобы Настя не смогла выйти из квартиры.

Чего ты добьешься этим, старый придурок? Ты мне противен! — кричала из квартиры мгновенно ставшая чужой женщина. — Посмотри на себя, ты, плешивый урод!

Хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается! — бросил доктор на прощание и вернулся в усадьбу.

Неделю после этого Нехлюбов пролежал в кровати. Он плакал, как в юности, от боли непонимания, обманутых чувств, вероломства женщины и стыда. Он думал о своей жене: как легко он ее оставил, обидел. Вспоминал ее глаза, полные слез и чудовищного разочарования. Настя была права: нет ничего смешнее, чем старый влюбленный осел! Нет ему прощения.

К выходным доктор встал и снова поехал бить окна молодой обманщице. Он считал, что не должен позволять этой вертихвостке спокойно жить в квартире, купленной на деньги его разрушенной семьи.

 

Два месяца ареста Илья Николаевич честно прожил в интернате. Успокоился даже. Теперь он мог звонить коллегам, общаться, не стыдясь новых сплетен. Ему было все равно. Он делился интересными историями болезней своих новых пациентов, давал советы ординатору Сереже. Тот все-таки не сумел сохранить секрет, и вскоре в усадьбу приехал сын Нехлюбова.

Илья Николаевич даже заплакал, когда увидел сына и когда внук бросился к нему на шею с криком: «Дед!» Сколько важного в жизни он упускает! А еще через месяц приехала родная жена доктора и увезла его домой.

Нехлюбов не стал судиться с Настей. Подаренную любовнице квартиру они с женой посчитали платой за его спокойную старость в семье с родными людьми.

Опасные стремления

Спал Лаврентий этой ночью неспокойно, поверхностно. Ворочался, кряхтел, мял подушку, раскрывался. Перед самым рассветом забылся и вроде как даже сон увидел: дом свой, и деревню, и жену молодую, а потом открыл глаза — и так хорошо ему сделалось, спокойно. «Катя во сне улыбалась — значит, простилась со мной, значит, одобряет, — думал Лаврентий. — Чего же я лежу? — вспомнил он и поднялся. — Я же сегодня переезжаю! И чего мне смерти нет? Сейчас бы не было всех этих хлопот, был бы рядом с Катей своей родной. А теперь неизвестно, что там меня ждет, стоит ли срываться с места. Прирос ведь к дому, к деревне этой. Дом престарелых... Слово-то какое! Престарелый я, стало быть. Новое звание теперь у меня».

Дед убрал постель, собрал нехитрые пожитки и фотографии, заколотил дом.

Провожать Лаврентия вышли все сельские товарищи. Оно и понятно: передовик, ветеран труда, не последний человек. Председатель сказал, что лично отвезет его на своем мотоцикле. Село их Конгресс дальнее, так что просто, в любое время, до города не добраться. А у Лаврентия путевка от областного комитета социального обеспечения, не хухры-мухры.

 

Интернат дед увидел еще издалека.

Масштаб! — крикнул он из люльки председателю. — Какая усадьба! Вот для народа как строят! Конечно, семидесятые — это вам не сразу после войны.

Идут Лаврентий с председателем по территории, тихо переговариваются, осматриваются.

В приемно-карантинном отделении все оборудование новое, стены и пол в белоснежном кафеле. Зашел дед, огляделся, потоптался у двери в своих старых кирзовых сапогах, а дальше не идет. Стоит, мнется: то поправит ветхую душегрейку, надетую поверх давно не стиранной рубахи, то почешет длинную бороду, то пригладит курчавые непокорные лохмы. Стесняется идти по белому полу.

Идем-идем, Лаврентий! — толкает его председатель Конгресса. — Зря, что ль, столько километров отмахали? Назад дороги нет.

Вы не смотрите, — говорит председатель главной медсестре, — что дед немного запущенный. Лаврентий наш — почти герой, везде первым был всегда. Разведчик, одно слово. Просто, как один остался, потерялся в жизни совсем.

Жена моя родная умерла, — оживился дед, стряхнув с себя робость, — а сыновья разъехались по коммунистическим стройкам в разные концы Советского Союза. Я их сам всему учил, наставлял. У человека должно быть главное дело в жизни. Я ими горжусь! Только не видел уже давно... Нет, они пишут, конечно, исправно. Каждый месяц хвалятся и денег высылают по десятке, да на что они мне, их рубли? У самого на книжке и на черный день достаточно, и на похороны хватит. Только одному что за жизнь, вы же понимаете?

Совсем осмелев, дед подошел к столу медсестры, сел на кушетку.

Внуков и то нянчить не дают, — махнул он рукой. — Городские все стали, не хотят ехать в деревню, на курортах отдыхают... — Вздохнул в свои прокуренные усы, помолчал. — Тоска, знаете ли, штука липкая. Прицепилась и ест поедом, потому что никакого стремления в жизни больше не осталось. Нет смысла ни в чем, понимаете? — снова повторил дед, убирая с глаз свалившуюся длинную челку и стараясь поймать взгляд медсестры. — Ни цели, ни красоты созидания, ни радости от успехов. Как мы радовались раньше, когда трактора получали новые, когда комплекс новый выстроили! А теперь одна усталость и бессилие. Даже выходить из хаты стало лень. Баню не топлю давно — какая разница, каким в гроб ложиться? Вот председателю спасибо. Говорит, у вас настоящий пансионат для ветеранов, что мне положено...

Конечно, положено! — перебил председатель. — Он у нас с самого окончания войны поднимал село. Кем только ни работал: и скотником, и трактористом, и председательствовал немного, и фермой руководил, когда комплекс выстроили. Никакой работы не боялся.

А как же иначе? — удивился дед. — Главное — было всегда дело, цель, к которой я стремился каждый миг своей жизни. А теперь вот вышел на пенсию — и все, никому не нужен...

В усадьбе Лаврентию понравилось. Удивлялся, как же все хорошо для людей придумано. Одно слово — пансионат. Большие светлые комнаты на двоих. В холле — холодильник и даже телевизор. В селе до сих пор еще не у всех есть, только радио слушают или собираются у соседей «на кино», а тут, пожалуйста, смотри сколько хочешь. В актовом зале концерты каждую неделю. А сад какой! Молодые яблоньки, груши, цветов столько — красота!

Выдали Лаврентию новую рубашку и брюки, кирзачи сменили на удобные туфли, тапочки комнатные подобрали. Отвели к парикмахеру — и оказался дед совсем не старым мужчиной, а без бороды даже представительным.

Зажил пенсионер интересной жизнью: то экскурсии по городу, то поездки в театр или кино, в пансионат то цирк приедет, то артисты с концертом нагрянут. Не остается у Лаврентия времени скучать и хандрить. Стал дед улыбаться и по сторонам смотреть, с другими проживающими знакомиться. Столько интересных людей вокруг, оказывается, даже известные и почетные пенсионеры тут живут!

Однажды вечером, прохаживаясь по саду, подошел Лаврентий к группе стариков, которые о чем-то горячо спорили после просмотра фильма. И тут одна женщина, не согласившись с собеседником, говорит:

Нет, товарищи, вспомните, как Горький писал: «Смысл жизни в красоте и силе стремления к целям, и нужно, чтобы каждый момент бытия имел свою высокую цель». А он это точно знал, такой человек не мог ошибаться!

Больше Лаврентий ничего не слышал. Как, как эта женщина могла сказать то, что каждый день повторял себе он, однажды услышав еще перед войной? Лаврентий любовался ею, она казалось ему прекрасной, он до последнего сидел рядом в саду и в конце концов напросился в провожатые.

Незнакомку звали Антонина.

Я приехала сюда после смерти мужа три года назад, — рассказывала она о себе, пока дед ее провожал до отделения. — Здесь хорошо, спокойно, не одиноко. Я не привыкла быть одна. Мы всю жизнь с супругом в обкоме проработали вместе. Сразу после института поженились и по партийной линии шли рука об руку, никогда не расставались.

«Какая красивая женщина! — думал Лаврентий. — Образованная, не чета мне. А одета как! И платье кримпленовое, и туфельки-лодочки — таких не купишь в сельпо. Поди, и не тут выдали. Купленные, дорогие. О чем с такой говорить? Не опростофилиться бы!»

Так запала в душу эта Антонина, что все дни стоит перед глазами. И куда бы дед ни пошел, везде она. Как будто специально.

В воскресенье в интернат должен был приехать духовой оркестр, намечались танцы. Лаврентий решил обязательно пригласить Антонину. Оглядев свой гардероб, придумал купить себе хороший костюм, чтобы соответствовать. Отпросился субботним вечером в город, в магазин.

Оглядев стройные ряды развешанной одежды, дед растерялся от необъятности выбора: и черные, и серые, и коричневые костюмы, и даже щегольские в полоску. С трудом определился Лаврентий с нарядом, примерил галстук. Все отлично сидит. Посмотрел на цену — и обомлел. Он и не думал, что костюм может столько стоить. Хотя когда он в последний раз покупал себе что-то приличное на выход? Даже и не вспомнить... На свадьбу себе и сыновьям. Столько лет уж прошло!

Пересчитал дед свои деньги — не хватает. Можно было бы снять с книжки и вернуться за костюмом позже, но ведь танцы уже завтра, а магазин в воскресенье не работает. Стоит Лаврентий посреди зала с вешалками. Задумался.

Его размышления перебил неприятный пронзительный голос уборщицы.

Мужчина, магазин закрывается! На выход, на выход! В понедельник придете, — громко выговаривала она, старательно подгоняя деда вслед за другими посетителями к выходу широкой шваброй, оставляющей мокрый след на бетонном полу.

Лаврентий влился было в суетливый поток покупателей, но сделал пару шагов и остановился. Развернулся, кинулся к примерочным — и снова наткнулся на женщину со шваброй.

Ну куда ты, куда? Чего топчешь-то! — закричала она на него. — Вот ироды! Вам лишь бы пошляться в выходной, а я убирай за вами...

Лаврентий хотел было возразить вредной поломойке, что ему надо бы переодеться — костюм вернуть, даже рот открыл, но отчего-то передумал и, раз так дело повернулось, снова направился к выходу. Почти у самых дверей встретился взглядом с молодой продавщицей. «Ну вот и все! — пронеслось у него в голове. — Опозорят сейчас на всю ивановскую». Но девушка только улыбнулась и понесла развешивать отложенные и не купленные посетителями костюмы. Лаврентий молча вышел из магазина, комкая руками лацканы пиджака.

Позже он сам себе не мог ответить, почему ушел, не оплатив костюм и не забрав свою одежду. Получается, он украл. А если кто-то все-таки заметил? А вдруг его вычислят по одежде, оставленной в примерочной?

Всю обратную дорогу дед мучился, вспоминая, были ли на рубашке и штанах казенные печати пансионата. Для себя он твердо решил, что в понедельник либо незаметно вернет костюм в магазин, на его законное место, либо рассчитается, сняв деньги с книжки. Главное — пережить выходные и не опозориться, иначе на дружбу с Антониной ему точно рассчитывать не придется.

В воскресенье Лаврентий блистал. Антонина весь вечер смеялась в его объятиях, и они танцевали все вальсы и танго, которые исполнял оркестр. Прекрасный выдался вечер!

В понедельник Лаврентий с самого утра собирался в магазин. Отгладил рубашку, сложил в авоську костюм и галстук. Как назло, в интернат приехала комиссия, и проживающих в город не выпускали. Дед промучился до самого обеда. Ждал, что вот сейчас откроется дверь — и закончится его спокойная жизнь. Разоблачат, осудят из-за этого костюма, может, даже посадят... Но стоило вспомнить горящие глаза Антонины, ее объятия — понимал: нет, все было не напрасно!

К вечеру Лаврентий успокоился. Подумал, раз не хватились, так и пусть останется этот костюм нечаянным подарком.

На следующей неделе дед решил порадовать Антонину. Такую женщину нужно баловать! Много ли он делал подарков жене? Нет. Может, поэтому и жили они так обыденно? Другие радости у них были, но что, если его Катенька ждала не только на праздники подарков, но и простого внимания, внезапного? Приятных мелочей, не по хозяйству нужных, а для души? Не было в жизни для Лаврентия человека ближе, чем жена его родная. Дышать он не мог без нее, спать спокойно после ее смерти, а про ее душу и не знает ничего. Как так получилось, не объяснить.

С Антониной все по-другому: и думают они одинаково, и про душу ее Лаврентию все понятно с первой минуты. Вот с Катенькой они, бывало, говорят-говорят все по делу, по семейным надобностям, а чтобы просто о мечтах, о книгах, о стремлениях — такого никогда не получалось. Отмахнется уставшая жена и займется детьми и хозяйством. Так и не узнал Лаврентий, о чем на самом деле мечтала его Катя, была ли счастлива...

Теперь все его мысли занимала Антонина.

«Что же подарить такой женщине, чтобы порадовать? — мучился Лаврентий. — У нас так мало времени осталось для этой радости. Поживем ли еще?»

Придя в галантерейный отдел, дед долго рассматривал шелковые шали, статуэтки, приметил красивую косыночку — вот ее бы подарить, самое оно. Представил, как накинет Антонина косыночку, как пойдут россыпью нарисованные ирисы по плечам, и заулыбался. А может, лучше духи? Вроде солиднее...

Стал расспрашивать у продавца, какие духи подарить пенсионерке.

«Красная Москва», говорите, лучше? — рассматривал флакон Лаврентий, принюхивался, морщась. — А цветочные не годятся, что ли? Точно? А самые дорогие духи у вас какие? Покажите!

Дед задавал продавцу незначащие вопросы, попросил принести со склада флакон побольше, а сам незаметно стащил с манекена модную газовую косынку, не удержался. Уж больно она шла к Тониным глазам. Рассчитался за «Красную Москву» и ушел из магазина со скомканной в кармане ворованной косынкой. Шел и улыбался, как мальчишка. Вот удалось же! Снова почувствовал себя молодым, ловким, бесстрашным и влюбленным.

Антонина была в восторге! Старушки-соседки завидовали.

Лаврентий с Антониной привязались друг к дружке. Отношения между ними крепли. Все больше времени проводили вместе за беседами, от которых становилось тепло на душе, и темы неизменно находились, и обсудить всегда было что. Расставались ненадолго, с неохотой.

А у Лаврентия появилась тайная порочная страсть. Каждый раз из своих вылазок в город он возвращался с трофеем. В его жизни снова появилась цель: вызнать, что бы обрадовало Антонину, найти и заполучить это любой ценой. Вернее — без цены, даром.

С каким азартом дед составлял списки магазинов, в которые нужно сходить, помечал крестиком, в которых уже был! Увлеченно чертил планы с запасными выходами. В мыслях проигрывал свои операции и варианты отступления. К делу подходил очень серьезно, как на войне: пришел, разведал, взял.

Одаривал Лаврентий свою Антонину теперь по-царски. Были там и роскошные шкатулки из ювелирного магазина с изображениями ангелов, украшенные состаренным кружевом и бронзой, и браслет из крупного жемчуга с золотой застежкой, и дефицитные бархатные туфельки, доставшиеся деду непонятно как, по случаю, — и это не считая хрустальных флакончиков с косметикой и парфюмерией, перчаток, зонтов с оборочками и шелковых шарфиков.

Целый год дед ходил «в разведку», пока его не поймали с поличным.

Скандал был страшный. Сначала, пока шло следствие, проживающие-активисты в пансионате провели товарищеский суд. Ох и наслушался Лаврентий о себе всякого! Разнесли его как следует. Главное, Антонину не тронули, не стыдили. Лаврентий прилюдно просил у нее прощения за то, что оказался вором, а вовсе не тем, не таким, каким должен быть...

Антонина молчала. Не плакала, как ожидал Лаврентий, не упрекала, не сказала, что презирает его или, еще страшнее, что не хочет больше видеть.

Потом, наедине, обняла его как-то странно — сильно-сильно, словно смять хотела в объятиях.

А ты, Лаврентий, оказывается, бандит! — сказала грустно. — Знаешь, никто для меня ничего подобного никогда не делал. Это ужасно, просто ужасно! Я не знаю, что теперь с нами будет, но это ужасно и... очень волнующе. Как ты мог это все придумать, решиться? Это ужасно! — все повторяла она. — Что же с нами теперь будет?

Все вещи, украденные дедом, изъяла милиция во время обыска, даже тот костюм, с которого все началось, только газовая косынка осталась у Антонины. Потом, когда Лаврентия осудили и увезли, она носила ее очень часто. То накинет на голову поверх высокой «улитки», то кокетливо прикроет шею, повязав под строгий костюм, — словно для него, для Лаврентия. Как будто он ее видит. Словно кричит ему: «Помню! Жду!..»

Дед больше не вернулся. Но точно известно, что через год Антонина отчислилась из пансионата. Поговаривали, что эти двое после освобождения Лаврентия уехали жить в его родное село Конгресс. Опасные стремления стали началом новой жизни. Почти как у Горького.

100-летие «Сибирских огней»