Повесть
Файл: Иконка пакета 01_laptev_o.zip (164.29 КБ)

Так получилось: с двенадцати лет Костя рос без отца. Хотя отец у него был отличный, замечательный отец! Такой, которым он гордился и при случае хвастался перед одноклассниками: говорил, что папа у него настоящий герой, он работает на краю земли там, где лютые морозы и полярная ночь, выполняет важное правительственное задание, но об этом нельзя много болтать, потому что это военная тайна! И все ребята завидовали Косте, молча вздыхали и отходили в задумчивости, пытаясь представить неведомую землю, которую сами они вряд ли когда-нибудь увидят. Не знали они другого: по ночам, закрывшись подушкой, Костя плакал от тоски, звал отца, а порой вдруг вскакивал и бежал к двери: ему казалось, что отец явился среди ночи и стоит на деревянном крылечке среди холода и тьмы, ждет, когда ему откроют. А если дверь тотчас не открыть, отец уйдет, унося в душе горечь обиды.

Но на крылечке никого не было. В темном охолодевшем небе остро проблескивали звезды, сырой ветер злобно метался среди покосившихся заборов и черных приземистых сараев; было до жути странно и дико, даже собаки не лаяли; все словно бы умерло, мир казался навеки опустевшим. Костя тихонько закрывал дверь, возвращался в свою комнату и ложился в остывшую постель, укрывался с головой одеялом, стараясь унять озноб. Мать спала за перегородкой и ничего не слышала. Оно не мудрено: ложилась она за полночь, а вставала в половине седьмого. Ей тоже было несладко, Костя это понимал.

Отец убыл в свою командировку три года назад, в тридцать четвертом. Уезжал не то чтобы весело, но с задором, с верой в близкое чудо и неслыханное счастье. Обещал вернуться через год с деньгами и подарками и с чем-то таким, для чего не мог подобрать слов. И, действительно, вернулся, но ненадолго. Сказал, что работы невпроворот, и через неделю снова отправился на восток на очень дальний и таинственный восток, куда сначала нужно ехать поездом, а потом целую неделю плыть на ледоколе, пробивая себе путь среди ледяных глыб в мерцании призрачных огней, среди мрака и неизвестности.

Так происходило несколько раз. Отец вдруг приезжал среди ночи возбужденный, взъерошенный и какой-то чужой, неловкий, торопливо распаковывал два тяжеленных чемодана и доставал из них разные вкусности: пахнущую морем диковинную толстую рыбу красного цвета, слипшуюся оранжевую икру в стеклянных банках, огромных розово-белых крабов в промасленных бумажных пакетах, кульки и мешочки с конфетами и печеньем, каких отродясь не бывало в местных магазинах, и много чего другого. Все это очень быстро съедалось, пустые кульки сгорали в печке, а панцири и колючие клешни крабов выбрасывались на помойку. Радость сменялась грустью: отец снова уезжал.

Костя никак не мог взять в толк: почему он не останется дома? Ведь мальчик видел, что отцу не хочется брать чемоданы и тащиться с ними на вокзал. Лицо его суровело, в глазах уже не было ни блеска, ни задора. А Косте с матерью не нужно было ни заморских конфет, ни печенья, ни диковинной рыбы. В этом ли счастье: несколько дней хрумкать «морские камушки» и «раковые шейки», а потом целый год ждать и вскакивать по ночам от каждого стука? Вот и отец уже не тот осунулся, постарел, лицо стало жестким и угрюмым. Мать сгорбилась и потемнела, то и дело опускает взгляд и плачет по ночам. Думает, что Костя не слышит, все считает его маленьким. А он уже не маленький! Он многое уже понимает и чувствует себя взрослым. Поживи-ка без отца столько времени поневоле повзрослеешь и станешь рассудительным…

Тут еще новость как гром среди ясного неба: у Костика появился братик! Крошечный, страшно крикливый, отвратительный на вид и совершенно ненужный в доме, где и без него хлопот полон рот. Житья от его крику не стало. Мать только и думала о нем, а на Костю перестала обращать внимание. В доме появились гадкие, противно пахнущие пеленки, беспрестанно грелась вода в тазу на печной плите, а нормальной еды как не бывало. Костя теперь питался урывками, да и аппетит у него пропал из-за всей этой кутерьмы, от вонючих пеленок и от крику.

И тогда он принял окончательное и бесповоротное решение: ехать к отцу на край земли! В одно прекрасное утро он объявил об этом матери. Та приняла весть со страхом. Держа на руках младенца, смотрела на Костю круглыми глазами, словно не узнавая. Усталое лицо ее подергивалось, в глазах стоял испуг.

Что ж ты надумал-то, а? прошелестела помертвевшими губами.

Но сын уже все для себя решил.

Я из дома убегу, если не отпустишь, произнес, опуская голову и хмуря брови, как это делал отец, когда сердился.

Мать все смотрела на него, силилась что-то сказать.

Я уже и отцу написал, продолжал Костя, глядя в пол. Скоро вон лето, каникулы… Ну? Отпусти! Чего мне тут делать? У тебя и без меня теперь забот хватает…

Мать задумалась. Отпустить сына одного в такую даль было немыслимо. Но если он потихоньку убежит так это еще хуже, еще страшней. И она неуверенно кивнула.

Ну ладно… Посмотрим, что отец напишет.

И они стали ждать.

Ответ пришел через месяц. Зима была уже на исходе. Солнце сверкало все ярче, радостней, на крышах висели длинные сосульки, с которых бежала вода; природа вдруг встрепенулась, распахнула глаза в радостном изумлении, вздохнула вольно и глубоко, расправила могучие плечи и все вокруг заискрилось, задвигалось и задышало, заиграло яркими красками! Весенний ветер принес с юга запахи оттаявшей земли, а в душах поселилось беспокойство сродни тому, что гонит стаи перелетных птиц с одного края земли на другой и заставляет медведя вылезать из снежного плена и щурить на солнце полуослепшие за долгую зиму глаза. Отец писал сыну в письме, что, конечно, он примет его и будет очень рад, если Костя приедет. Но предлагал особо не спешить, потерпеть до лета. Надо сперва окончить восьмой класс, а еще дождаться летней навигации, которая начинается в последних числах мая. Он просил сына еще раз крепко подумать и посоветоваться с матерью; и если Костя не передумает, тогда отец вышлет деньги и подробные инструкции: на какой поезд нужно сесть и как попасть на нужный пароход во Владивостоке.

С этого необыкновенного письма у Кости началась новая жизнь!

Мартовское солнце припекало все жарче, по улицам среди грязи и камней бежали шумные ручьи, а по ночам небо жутко распахивало темнеющую глубину до самых звезд.

Еще свежи были воспоминания о героях челюскинцах. Все пацаны мечтали стать полярными летчиками лететь нескончаемой ночью в звездной пустоте над бескрайними льдами, спасать отважных полярников от неминуемой смерти, а потом возвращаться со славой домой. И Костя взмывал на крыльях воображения в заоблачные выси, где океаны света и бескрайняя ширь, где все легко и достижимо, где радость побед и невероятных открытий! Но до этого было еще далеко. Следовало дождаться каникул, потом сесть в нужный поезд и мчаться навстречу восходящему солнцу туда, где на краю земли живет и борется его героический отец. Костя ждал этой минуты, считая дни и рисуя в воображении непроходимые тысячеверстные леса, бескрайний океан с исполинскими волнами, насквозь промерзшую ледяную пустыню, в которой белые медведи и шестидесятиградусные морозы, северное сияние и смертельный риск.

Мать еще пыталась отговорить сына, но Костя был непреклонен. Решено: он должен совершить подвиг! Жизнь теперь такая, что без подвига никуда. Все вокруг кипело и рвалось вперед, к сияющим вершинам, к новым победам. Сталинские соколы совершали свои героические перелеты на край земли, полярники открывали никем не хоженый морской путь, а доблестные командиры Красной армии крепили мощь первого в мире социалистического государства, готовились дать решительный отпор мировой буржуазии. Как же усидеть дома в такое время? Это девчонки пускай сидят, а Костя не таков. Он еще покажет себя, отец будет им гордиться!

 

В таких настроениях пролетело два месяца. Мать постепенно свыклась с неизбежностью. Да и в самом деле: почему бы сыну не пожить какое-то время с отцом? У нее на руках маленький, все внимание и всю свою любовь она сосредоточила на нем, не разорваться же ей, в конце концов! Надо же и на работу каждый день, и следить за хозяйством: дважды в день, утром и вечером, топить углем печь, ходить по воду с ведрами на колонку, готовить еду на печке, а потом еще посуду вымыть в тазике, да белье постирать на руках, да полы каждый день нужно мыть едва теплой водой, согнувшись в три погибели и заливаясь потом… Костя все это видел и помогал по мере сил. Но решил, что матери будет легче без него меньше хлопот и нервотрепки. Вот и отец исполнил обещание: выслал подробные инструкции, на какой поезд покупать билет, сколько суток ехать до Владивостока и как себя вести в пути. Во Владивостоке Костю встретит товарищ отца и посадит на пароход до Магадана, а сам отец будет ждать сына в бухте Нагаева.

Со школой у Кости тоже не было затруднений. Когда он сказал классной руководительнице Анне Никифоровне, что едет к отцу на Крайний Север, та необычайно воодушевилась и вдруг прочитала перед всем классом целую лекцию об отважных советских геологах, совершающих подвиги среди льдов и вечной мерзлоты, а Костю поставила всем в пример за его героизм и стремление к мечте. Она попросила его вести в дороге подробный дневник, чтобы потом, когда вернется, он рассказал о своем необычайном путешествии и о мужественных людях, которых встретит на Крайнем Севере. Костя ей это обещал.

Новость мгновенно облетела школу. Все учителя смотрели на Костю ласково и согласились выставить ему годовые оценки в конце апреля, чтобы он успел на первый пароход, идущий из Владивостока в далекий поселок на берегу бухты Нагаева, где строился город золотоискателей (что-то вроде канадского Доусона, воспетого Джеком Лондоном, только еще лучше, еще грандиознее и героичнее).

Отец перевел телеграфом двести рублей, и, отстояв двухчасовую очередь в железнодорожную кассу, мать купила Косте билет в плацкартный вагон, на верхнюю полку. Ехать в поезде предстояло целую неделю. Отправление третьего мая в шесть часов вечера. Нужно было сесть на пассажирский поезд Москва Владивосток. Стоянка в Новосибирске всего двадцать минут. За это время необходимо занять место, поговорить с проводником, чтобы присмотрел за сыном, сказать несколько слов соседям по вагону и дать Косте последние наставления. Так это представлялось матери. На деле все вышло иначе. Провожать Костю пришел весь класс, и даже несколько учителей явились: не только классная руководительница, но и учитель физкультуры, и трудовик, и военрук. Прямо на перроне устроили шумный митинг, во время которого ребята читали стихи и говорили хорошие слова, а учителя глядели на Костю строго и торжественно и тоже говорили очень хорошо и проникновенно, понижая голос и важно кивая собственным мыслям. Костя от волнения плохо понимал смысл сказанного. Но он хорошо запомнил внимательные глаза военрука, одухотворенное лицо классной руководительницы и бойкую речь учителя физкультуры Анатолия Степановича.

А потом была дорога семь долгих дней и ночей. Костя все время лежал на верхней полке, упершись подбородком в сцепленные руки и неотрывно глядя в окно. Его изумила и потрясла скорость, с какой двигался состав. Еще больше он был поражен бесконечными пространствами, которые все тянулись и тянулись за окном. Мимо пролетали серые поля и перелески, блестели там и сям слюдяные озерца, уносились вдаль черные покосившиеся избы с тянущимися вверх дымками, вдруг мелькал полосатый шлагбаум, за ним машины и телеги с лошадьми, какие-то люди в мятых, грязных одеждах и с усталыми лицами, все летело и исчезало навсегда под железный перестук колес и посвист ветра.

Хорошо и жутко! Куда несется поезд? Что там за холмистой линией горизонта? Вот она медленно приблизилась, вот проплыли мимо невысокие холмы, а вдали точно такой же горизонт, такие же возвышенности и такое же небо то мутное, то прозрачное, то светлое, то погружающееся во тьму.

Ночью было еще чудней. На землю опускался непроницаемый мрак, и тогда казалось, что вагон никуда не едет, а это какое-то чудище схватило его своими мощными лапами и ну толкать да потряхивать! Лишь изредка из черной мути за окном вдруг выскакивал призрачный фонарь и тут же уносился прочь, оставляя на черном стекле огненный след. Тогда Костя понимал, что поезд по-прежнему мчится вперед, не сбавляя скорости, не меняя курса, стремительно пронзая безлюдные ночные пространства. Душу наполнял жуткий восторг, мальчик сам себе казался героем, который спешит навстречу опасностям и невероятным приключениям. И он торопил минуты, мысленно ускоряя ход времени: вот сейчас железная махина оторвется от земли и полетит по воздуху, набирая скорость и делаясь невесомой… Костя переставал ощущать свое тело, мысли обретали свободу и легкость, и вот он уже летит среди звезд в кромешной тьме, внизу медленно плывет уснувшая земля, а вокруг на миллионы миль ледяная пустота, лишь вдали вспыхивает и разливается нежное сияние там ждет его отец, там сказочный город первопроходцев и золотоискателей! Так сон мешался с явью, мечты переплетались с реальностью, а действительность утрачивала свою тяжелую материальность, уступая место волшебным грезам.

Но все когда-нибудь заканчивается, закончилось и это необыкновенное путешествие. Десятого мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года, ранним утром, поезд прибыл во Владивосток. Костя ловко спрыгнул с высокой чугунной ступеньки вагона на каменный перрон. В руках его был небольшой фанерный чемоданчик, с которым он каждое лето ездил в пионерский лагерь. Увешанные тюками пассажиры торопились мимо него к подземному переходу. Навстречу им двигались точно такие же пассажиры с узлами, спешащие на поезд. Кругом царила суматоха, а до Костика никому не было дела, никто даже не глянул на него. Ему стало немного беспокойно, он шмыгнул носом и переложил чемоданчик в другую руку.

В эту секунду кто-то тронул его за плечо. Костя повернул голову. Перед ним стоял военный черная фуражка с золотой кокардой, синий китель со стальными пуговицами, строгое лицо и пристально смотрел на него, будто хотел выведать тайну.

Ты Костя Кильдишев? спросил военный, сделав ударение на первом слове.

Мальчик неуверенно кивнул, облизнул пересохшие губы.

Очень хорошо, улыбнулся военный. Твой отец попросил тебя встретить. Ты как, нормально доехал? Ничего в поезде не забыл?

Костя обиженно хмыкнул.

Не забыл. А вас как зовут?

Николаем Ивановичем. Мы с твоим отцом вместе воевали, еще в Гражданскую. Да ты не робей! Я тебя в обиду не дам.

Я и не робею, сказал Костя уже смелее. А когда мы поедем в порт, на пароход?

Да прямо сейчас. А чего тянуть? Время теперь, брат, такое, что некогда ворон считать! Николай Иванович быстро глянул по сторонам и снова устремил глаза на Костю. Ну что, пошли?

Ага!

Смотри не отставай! Ты уже большой, я тебя не буду за руку брать. Да тут недалеко.

И, повернувшись, военный быстро пошел вдоль перрона к темному зеву подземного перехода.

Они спустились по ступенькам в гулкий каменный тоннель, где было зябко и темно, потом поднялись по длинной широкой лестнице и вдруг оказались на большой привокзальной площади. Все здесь было незнакомо и странно. Здание вокзала напоминало старинную китайскую пагоду, земля под ногами имела странный бурый цвет и скрипела при каждом шаге, в воздухе чувствовался резкий неприятный привкус. Позже Костя узнал: так пахло море, до которого было всего несколько сотен метров.

Николай Иванович кинул на Костю многозначительный взгляд.

С комфортом поедем! задорно произнес он и помахал кому-то на площади.

Через несколько секунд к ним лихо подкатил легковой автомобиль черного цвета. Николай Иванович шагнул к нему, распахнул заднюю дверцу.

Устраивайся. Как министра тебя повезем!

Костя сдержанно улыбнулся. Этот папин товарищ нравился ему все больше. Тут, на краю света, видать, все такие веселые, уверенные в себе. Как же это хорошо, что он не остался дома и не побоялся сюда приехать!

С такими хорошими мыслями Костя залез в салон, сел на мягкое кожаное сиденье, а чемоданчик положил себе на колени. Николай Иванович устроился рядом. Поглядел в окно и кивнул водителю:

Ну все, мы готовы! Езжай прямо в порт. Посадим мальца на пароход. Знаешь, где «Кулу» стоит?

Как не знать! Уже третьи сутки грузится, со вздохом ответил водитель, не поворачивая головы. Знатный пароход.

Третьи сутки, говоришь? задумчиво повторил Николай Иванович. Вот и славно! Мы его к радистам поселим. Есть у меня там один знакомый. Не откажет. Он вдруг повернулся, в упор посмотрел на Костю. Ты только сильно там не разгуливай. На палубу без надобности не выходи. Это военный корабль, на нем строгая дисциплина, сам должен понимать. Слушайся старших, а если чего не понял сразу спрашивай. И, главное, в трюмы не спускайся.

Кто ж его туда пустит? подал голос шофер. Там охрана с винтовками, сильно не погуляешь.

Николай Иванович строго посмотрел на него.

Ну, ты это… сильно-то не трепись! Напугаешь мальца почем зря.

Лучше сразу сказать, возразил водитель. Чтобы потом не удивлялся.

Николай Иванович глянул сбоку на Костю и отвернулся.

Ничего. Не маленький. Сам все увидит.

Остаток пути проехали молча. Костя во все глаза смотрел в окно, но там все прыгало и тряслось. С мутного неба сеялся холодный мелкий дождичек, навевая тоску. Очертания предметов двоились, краски были стерты, все вдруг стало сумрачно и неинтересно.

Зато когда заехали в порт, Костя оживился. Словно бы в дымке, перед ним тускло чернел залив; береговая линия делала причудливые зигзаги, вдоль берега выстроились, как на параде, огромные корабли с высокими мачтами и толстыми дымящими трубами. Особенно его поразил один корабль, вытянувшийся на целую версту. Хорошо был виден нос с притянутым к борту черным якорем. Страшно высокие борта (верхняя половина светлая, а нижняя черная), палуба со множеством мачт, странных прямоугольных сооружений, мятых тентов, снастей все растворялось в колеблющейся серой мути. Трудно было поверить, что эта громада сможет сдвинуться с места и куда-то плыть, что она не стоит на дне, глубоко погрузившись в него и увязнув навеки. Но из трубы шел черный дым, на палубе суетились какие-то люди.

Вот он, красавец! не удержался Николай Иванович. Уже пары развел. Вечером уйдет. И, обернувшись, внушительно произнес: Повезло тебе, брат!

Костя нерешительно кивнул. Насчет везения он пока что сомневался. Корабль ему не понравился: было в нем что-то неприятное, тяжелое, пугающее.

Но автомобиль уже подъезжал к пирсу. Водитель резко дал по тормозам, и машина, качнувшись, встала.

Выбравшись наружу, Костя ощутил промозглый холод. От воды несло стылостью, как из погреба, цвет у нее был мутный. Страшно было подойти к самому краю отвесной стенки, уходящей в жуткую глубину: упадешь в эту муть и сразу же пойдешь на дно, а там скользкие рыбы с холодными носами и морские чудища со щупальцами и клыками. Костя передернул плечами и отступил.

К ним приблизился красноармеец с винтовкой за плечом, стал о чем-то спрашивать Николая Ивановича. Тот живо отвечал, поминутно кивая то на Костю, то на пароход. Потом вынул из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумажку и подал красноармейцу. Тот внимательно ее рассмотрел, скосил глаза на Костю и коротко кивнул. Развернулся и быстро пошел прочь, притягивая за ремень винтовку к правому плечу.

Николай Иванович повернулся к Косте.

Ну, вот все и устроилось! Сейчас за тобой приедут. Погрузка уже закончилась, еще немного и не успели бы.

Костя зябко поежился.

Что, холодно? воскликнул Николай Иванович. Ничего, привыкнешь. Тут, брат, еще терпимо. А вот там, где отец твой живет, вот уж там держись! Летом-то ладно, еще ничего, зато зимой морозы под пятьдесят и ветер такой, что с ног сшибает. Ну да ведь ты только на лето едешь. Осенью небось назад вернешься, к мамке?

Костя пожал плечами.

Поглядим…

«Поглядим»! передразнил Николай Иванович. А учиться кто за тебя будет? В школу-то кто будет ходить? Он вдруг обернулся и радостно закричал: О, вот и катер за тобой идет!

Через минуту к причалу приблизился, раскачиваясь на волне, довольно большой катер. Высокие железные борта скрывали палубу, виднелась лишь прямоугольная рубка с флагштоком.

Николай Иванович повел Костю к трапу.

Эй, кто там, принимайте пассажира!

Судно опасно раскачивалось, поминутно ударяясь в причал.

Давай шевели ластами! грозно крикнули с катера.

Костя осторожно ступил на узкую лесенку с поперечинами, преодолел, балансируя, несколько метров и спрыгнул на ходившую ходуном палубу.

Молодец! крикнул с берега Николай Иванович. Передавай от меня поклон отцу!

Ладно, передам! обещал Костя.

Катер уже отваливал. Палуба вдруг затряслась, как в лихорадке, где-то далеко внизу забурлила вода, берег стал медленно отдаляться. Катер закладывал длинную дугу, потом вдруг заревел и, подняв нос, понесся прочь, разваливая мутную воду словно плугом и оставляя позади широкий пенный след.

 

На пароходе Костя устроился неплохо. Ему сделали спальное место прямо в радиорубке. Это была крошечная кабинка, набитая аппаратурой, стоявшей повсюду: на прямоугольном железном столике, на привинченных к стенам полках и даже на полу. К столику был вплотную придвинут массивный железный стул, на котором важно восседал радист. Позади радиста оставался узкий проход; там-то и соорудили Косте лежанку из трех досок, благо места мальчик занимал немного. С утра он обычно гулял по влажной от соленых брызг палубе, поднимался по железным ступенькам в рубку капитана и подолгу смотрел оттуда на сизую гладь Японского моря; потом отправлялся на нос, где было посвободнее, и, усевшись на деревянный ящик, любовался через высокий борт на колеблющийся горизонт и блистающие дали. Не пускали его лишь на корму. Там все время происходило какое-то движение, стояли часовые с винтовками, а проходы были загромождены контейнерами и мешками. Трижды в день Костя ходил в столовую, где ему наравне со взрослыми наливали в алюминиевую миску борщ, а на второе накладывали макароны с котлетой по-флотски.

Все было замечательно первые три дня. А потом началась сильная качка, и Косте стало не до прогулок и не до котлет. Он пластом лежал на своем лежаке, сдерживая тошноту и пытаясь найти равновесие. Палуба ходила ходуном, корабль то жутко ухал вниз, то вдруг выдирался из пучины всей громадой лишь затем, чтобы повисеть несколько секунд в зыбкой пустоте и снова ухнуть в бездну. Так целый день, ночь и еще один нескончаемый день, наполненный промозглым ветром, грохотом и жутью. Палубу то и дело заливало водой, холодные брызги летели со всех сторон, вокруг ничего нельзя было разглядеть лишь водяная мгла за бортом, рваные края низких туч да крепкий посвист ветра в снастях. Так Костя узнал, что такое шторм и что это за штука морская болезнь.

Матросы лишь посмеивались, глядя на его позеленевшее лицо.

Ничего, браток, это только попервости тяжело, а потом привыкнешь! говорили, снисходительно улыбаясь.

Костя не верил таким посулам. Но к исходу вторых суток понемногу стал возвращаться аппетит, тяжесть ушла из живота куда-то вниз, словно бы растворившись в палубе под ногами, а щемящее чувство в груди сменилось странной пустотой. Он снова стал наведываться на камбуз и съедать завтраки и обеды. Только начинал теперь с компота. Выпив стакан мутного кисленького напитка и посидев пару минут со скучающим видом, он как бы нехотя принимался за котлету, потом собирал с тарелки расползшиеся макароны, а затем съедал борщ, казавшийся необыкновенно вкусным.

Так мало-помалу он вернулся к нормальной жизни и вскоре снова гулял по палубе и мечтательно глядел на пустынные серые воды. Они уже плыли по Охотскому морю. Стало заметно холоднее, потом и льдины появились: темные, угрюмые, словно сделанные из чугуна, они медленно покачивались на волнах и куда-то плыли по своим делам. Костя провожал их долгим взглядом и лишь потом догадывался, что это корабль движется вперед, а льдины раскачиваются на месте. Некуда им плыть, да и незачем. Никто их не ждет.

На седьмые сутки плавания выглянуло солнце, и все вокруг заиграло красками, заискрилось, возрадовалось! Открылся берег во всю ширь и во всю неохватную даль. До него было несколько десятков километров, но вода скрадывала расстояние и берег казался неправдоподобно близким: протяни руку и достанешь! Но, по правде сказать, там не было ничего интересного: голые безлесные горы мутного цвета, ущелья под накидками фиолетовой тени, бурые валуны, обнаженная, словно бы распахнутая настежь земля, а на вершинах гор снежные шапки и лед. Мертвящее дыхание стылых вод глушило жизнь на этих диких берегах. Нигде ни дымка, ни намека на жилье и никаких следов человека. Гораздо интереснее было смотреть в другую сторону, где только вода много воды! Сверкающий в ярких солнечных лучах океан синел и круглился на горизонте, играл желтыми бликами и словно бы скрывал что-то от людей; хотелось верить, что там, за этой синевой, за огненными искрами неведомые страны и сказочные чудеса, там волшебство и необыкновенные люди! Костя рисовал в воображении роскошные тропические острова с белокаменными дворцами и золотыми шпилями, видел огромных чудо-богатырей, тяжко выходящих из воды, видел себя на тесных улочках средневековых городов, вдыхал пряные запахи и слышал таинственную музыку, льющуюся прямо с небес. Как бы он хотел попасть в такой город, блуждать по его затейливым переходам, вдыхать чужеземные ароматы и знать, что ему всё по силам и можно ничего не бояться!

Но пароход упрямо шел на север, словно был не в силах отдалиться от диких безжизненных берегов. Льдин становилось все больше, а воздух делался холоднее, небо постепенно теряло краски, и солнце незаметно поблекло, умерило свой блеск. Одно только и радовало: плыть оставалось недолго. Вот-вот они войдут в Амахтонский залив, а там и до Нагаевской бухты недалеко. И Костя торопил события, пораньше укладывался спать, чтобы поскорее наступило утро; проснувшись, спешил на камбуз и ел там перловую кашу и хлеб с маслом; внимательно прислушивался к низкому вибрирующему звуку, исходящему из мрачных пароходных глубин, где работали мощные механизмы, упрямо толкавшие гигантский корабль через упругую, сопротивляющуюся воду. Ему представлялся маслянистый маховик, без устали вращающийся в самом низу судна-исполина: огромный винт с бешеной скоростью разгоняет ледяную воду и посылает тяжелый корабль, дрожащий от адского усилия, вперед к подвигам и славе!

Костя не знал того, что знали все матросы, радисты и другие взрослые этого плавучего мирка. В утробе исполинского корабля был не только залитый кипящим маслом железный маховик, не одни лишь гигантские топки и чумазые кочегары; там, среди стальных перегородок, втиснутые в узкие ячейки четырехэтажных нар, без света и почти без воздуха томились три тысячи заключенных. Их везли туда же, куда и Костю, в бухту Нагаева, в суровый Колымский край. Каждый из этих несчастных не раздумывая отдал бы половину своей жизни только за то, чтобы не плыть на этом страшном корабле, не чувствовать каждую секунду противную дрожь пола и перегородок, не дышать спертым воздухом, изнывая от мучительной жажды и тесноты. Всех этих несчастных Костя увидел, когда пароход уже прибыл в порт назначения.

Произошло это на одиннадцатый день плавания.

 

Раним утром, щурясь от резкого солнечного света, Костя выбрался на сырую палубу, огляделся по сторонам и замер. Пароход стоял у деревянного причала метрах в ста от берега. Разгрузка уже шла полным ходом. На берегу образовался коридор из красноармейцев с винтовками наперевес. По этому коридору медленно передвигались измученные люди с опущенными головами. Одеты они были причудливо: кто в длинном пальто с развевающимися фалдами, кто в гражданском костюме, а кто в гимнастерках и галифе; были тут бородатые жители деревни в каких-то немыслимых зипунах, служители церкви в черных рясах, рабочие в спецовках, а один высокорослый гражданин с пышной шевелюрой шествовал в роскошном бархатном костюме лилового цвета. Каждый нес в руке чемодан или саквояж; поклажа эта сильно мешала при ходьбе. Мужчина в черном длиннополом пальто закачался на зыбких сходнях и уронил чемодан в воду. Хотел было прыгнуть за ним, но к нему бросился боец с перекосившимся лицом, заорал, ударил прикладом в плечо. Человек закрылся рукой, покорно опустил голову и пошел по сходням дальше, а чемодан еще долго раскачивался на волнах, ударяясь в железный борт и словно просясь обратно к хозяину.

Костя не знал, на что решиться: бежать к сходням, чтобы поскорее попасть на берег, или стоять и ждать, когда вся эта толпа рассеется. Он догадывался, что к трапу его сейчас не подпустят. Да и страшно было приближаться к озлобленным солдатам с винтовками, не хотелось мешаться с толпой грязных поникших людей… Но на берегу его ждал отец!

Костя поднял голову и ахнул такая вокруг была красота. Пароход стоял в живописной бухте. Берег напоминал гигантскую подкову с далеко выдавшимися ветвями. Сразу за узкой песчаной полосой начинался густой лес, низкорослые деревья наперегонки взбегали по крутому склону до самого верха, образуя сплошной зеленый ковер. Над всем этим уходило ввысь бездонное темно-синее небо. С правой стороны из-за волнистой линии гор ярко светил огненно-желтый диск. Костя сразу отметил эту особенность колымского солнца насыщенный желтый цвет. И что вода не синяя, а свинцового оттенка. Все здесь было резкое, четко очерченное, с чистыми и сильными красками без полутонов. И воздух тоже резкий, холодный, с каким-то острым привкусом. То ли от этого воздуха, то ли от качки, а может, от обилия впечатлений, у Кости закружилась голова. Он схватился за холодные перила и зажмурился, стараясь унять слабость.

А-а, вот ты где! услышал он возглас и обернулся.

Перед ним стоял радист. Он широко улыбался, показывая мелкие белые зубы. Черная полоска усов растянулась от уха до уха. Иди скорей на корму, тебя катер ждет! Отец твой прислал.

Костя опрометью бросился мимо радиста. Едва не сломав шею, слетел с крутой лестницы, сделал несколько зигзагов… снова лестницы и стальные перила… вихрем влетел в радиорубку, схватил свой чемоданчик и кинулся наружу. Ему казалось, что опоздай он хоть на секунду и катер уйдет, а он останется на этом жутком пароходе.

Но ничего такого не случилось: катер ждал не только его. В него торопливо садились красноармейцы с винтовками и уже заняли почти все места. Но Косте тоже нашлось местечко, он ловко втиснулся между бортом и капитанской рубкой. Томительное ожидание, медленное покачивание на волнах, холодное дыхание безбрежного северного моря и вот он уже несется прочь от мрачного высокого корабельного борта прямиком к берегу.

Дальнейшее происходило словно во сне. Чьи-то сильные заботливые руки помогли Косте выбраться из раскачивающегося катера на деревянные мостки. А там его уже ждал отец! Он подхватил сына и крепко прижал к себе, так что в первую секунду мальчик задохнулся и ничего не мог сообразить. Отец опустил его на доски и, отобрав чемоданчик, увлек за собой на берег. Там их ждал странного вида автомобиль пикап с квадратной деревянной будочкой, в которой были крошечные прямоугольные оконца. Это была служебная машина отца, и будку эту он соорудил собственными руками (о чем с гордостью поведал сыну). Они влезли внутрь этого «чуда инженерной мысли», и машина не без труда стала подниматься по извилистой каменистой дороге, урча и переваливаясь, словно гусыня.

Лишь теперь Костя рассмотрел своего отца. Странное дело: тут, вдали от дома, тот больше походил на себя, нежели когда приезжал к ним среди ночи. Дома отец был неестественно возбужден и рассеян, словно всегда чем-то озабочен. Теперь же на его лице с крупными чертами лучилась улыбка, глаза смотрели внимательно, по-доброму. На нем были черные хромовые сапоги и новенький китель. Косте понравилось, что отец одет по-военному. Чувствовалось в этом что-то очень солидное и героическое. Не хватало только нагана. Но и наган у отца имелся, просто хранился в сейфе, потому что это не игрушка, а кроме того, наган могут украсть враги советской власти, которых кругом полно (Костя знал это из газет, да и отец об этом говорил).

А Борис Иванович Кильдишев смотрел на сына, словно не веря, что тот все же приехал к нему в такую даль. Но сын вот он, сидит рядом, и в руках у него тот самый чемодан, который Борис Иванович сам покупал ему четыре года назад в магазине «Детский мир».

Ну как ты? спросил отец весело. Хорошо доехал? Не укачало на пароходе? Сильная качка была?

Костя чуть склонил голову, снисходительно улыбнулся.

Да… было немного, произнес он важно. А так ниче, все нормально. Только очень уж долго! Я со скуки чуть не помер.

Отец удовлетворенно кивнул.

Это ты верно говоришь. Добраться сюда непросто. Но ты молодец, выдержал! Мне радисты по рации передавали. Хвалили тебя.

Костя потупился. Подумал несколько секунд и вдруг вскинул голову.

А кем ты тут работаешь? Ты ведь здесь начальник?

Отец усмехнулся, согласно кивнул.

Ну… да, начальник, есть такой факт.

А кем ты командуешь?

Я радиосвязь обеспечиваю, работаю начальником управления. Без радио, брат, теперь никуда! Тут до меня вообще никакой связи не было. До Москвы десять тысяч километров. Если обычным путем отправлять почту, так на это два месяца уйдет. А мы здесь две радиостанции построили: одну в Нагаево, а другую на четырнадцатом километре. Теперь у нас с Москвой прямая связь, а это большое дело. Тут такие проекты разворачиваются, будь здоров! Постоянно что-то требуется: то продуктов завезти, то горючего, то специалистов разных… Вот я и обеспечиваю все это.

Костя внимательно слушал. Отец в его глазах превращался в очень важную фигуру. И сам он уже не просто мальчик, а участник важной миссии! Теперь он начнет помогать отцу, станет незаменимым и совершит что-нибудь такое, отчего все его товарищи ахнут, а учителя будут ставить его в пример. В жизни всегда есть место для подвига! Главное, хорошенько постараться, не упустить свой шанс.

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове подростка. Но долго молчать ему показалось невежливым, и он снова спросил:

А зачем две радиостанции? Наверное, это военная хитрость? Если одну станцию враги захватят, тогда мы отступим на вторую и будем оттуда передавать сообщения товарищу Сталину?

Отец согнал с лица улыбку, вдруг стал серьезен, строго глянул на сына.

Не говори ерунды! Никто ничего не захватит. Это первое! Он выразительно поднял указательный палец. А главное, радиостанций должно быть две по регламенту. Одна передающая, а другая принимающая. Так полагается. И, видя недоумение сына, похлопал того по плечу: Ничего, скоро все узнаешь. Главное, никуда не лезь без спроса. Это тебе не Новосибирск. Тут кругом военные, строгий порядок. И приехать сюда просто так нельзя.

Костя выслушал отца, потом задумался, будто что-то припоминая.

А эти люди, которые с нами на пароходе плыли, кто они?

Какие люди?

Ну которые на берег сходили, когда ты меня ждал. Их там много было, целая толпа.

Отец внимательно посмотрел на него.

А разве тебе радисты не сказали?

Костя отрицательно помотал головой.

Странно. Я думал, ты уже знаешь… Это заключенные. Враги народа. Тут их много. Прямо в поселке стоят лагерные зоны. Да ты сам все увидишь. Только будь осторожен, к заборам близко не подходи! Там охрана на вышках, могут и пальнуть.

Костя приблизил лицо к крохотному окошечку, но снаружи все прыгало, в узкий просвет ничего нельзя было разобрать. Лишь по реву двигателя да по наклону пола можно было понять, что машина натужно ползет круто в гору.

К счастью, путь оказался не очень далеким, через двадцать минут они уже въезжали во двор склада связи. Машина дернулась последний раз, качнулась и встала; мотор смолк. Вдруг наступила звенящая тишина.

Отец распахнул дверцу.

Выходите, милорд, мы уже на месте!

Костя выбрался из тесного салона, сделал несколько шагов по твердой каменистой земле и остановился. Они находились на огороженной со всех сторон покатой площадке. Напротив ворот расположилось несколько строений: высокий деревянный ангар, двухэтажные склады, длинный приземистый дом из потемневшего бруса и еще один домик, сколоченный из крепких свежеструганых досок. С левой стороны, поверх высокого забора, виднелся крутой склон горы, покрытый хвойным лесом. За этим склоном виднелся другой он казался меньше и темнее, за ним третий, и так до самого горизонта: убегающие вдаль покатые склоны в густом хвойнике. Надо всем этим океаном зелени широко раскинулось необъятное небо, до самой глубины заполненное прозрачной синевой. От этой картины веяло восторгом и жутью, девственная северная природа дышала вольно и широко, вызывая в душе смутные чувства. Костя опустил чемодан на землю; не отрывая взгляда от завораживающей картины, медленно выпрямился.

Что, нравится? спросил отец. Ничего, привыкнешь. Тут всё леса да горы. Автобусы не ходят, поездов тоже нет. Глушь, одним словом. На тысячи километров во все стороны никакого жилья.

Костя улыбнулся. Это было то самое, чего он и ждал! Чтобы никакой цивилизации, никаких благ, чтобы каждодневный риск и трудности, которые обычному человеку и не снились!

А можно мне пойти туда? спросил, кивнув на горы.

Отец удивленно посмотрел на него.

Зачем?

Посмотреть охота, что там.

Отец подумал секунду, потом кивнул.

Хорошо, как-нибудь сходим. Хотя тут медведей полно, и вообще… Я тебе уже сказал: шибко тут не разгуливай. Пообвыкнешься чуток, тогда можно будет. А пока что сиди дома, занимайся уроками. Ты школу как закончил? Много троек?

Костя потупился.

Есть чуть-чуть. Но я все исправлю!

Вот-вот, я и говорю: налегай на учебу! Это на сегодняшний день твоя главная задача. Станешь инженером или геологом и все дороги для тебя открыты. Тут полно полезных ископаемых. Золото в земле лежит, алмазы, олово есть… Надо только суметь взять все это. И тогда мы выстоим. Никакой враг нам будет не страшен, все преодолеем!

Отец по-прежнему улыбался, но в его взгляде появилось что-то такое, отчего лицо приобрело значительность. И сын вдруг почувствовал настроение отца, его одушевление и веру, какие срывают людей с насиженных мест и бросают на самый край земли на подвиг. В эту минуту мальчик решил сделать все, чтобы не подвести отца, выполнить его наказ. Перед ним неоглядные дали, в которых таятся несметные богатства, которые так нужны Родине. И Костя овладеет всеми премудростями науки, научится находить золото в неподатливой земле, сделает так, что все удивятся его способностям, умению работать и выполнять труднейшие задания. Как же это хорошо, что он приехал сюда, не побоялся трудностей, не остался дома, где все одно и то же и где нет этого простора и этого щемящего чувства свободы, когда словно бы вырастают крылья и хочется взлететь к синим небесам, к ясному солнцу и любоваться оттуда чудесным миром, чувствуя себя его властелином!..

Отец смотрел на сына и видел эту причудливую игру чувств на скуластом подвижном лице. Глаза мальчика сверкали, ресницы трепетали. Отец вспомнил книгу «Пятнадцатилетний капитан» и ее героя юного матроса Дика Сэнда, принявшего на себя командование китобойным судном. Его сын, пожалуй, тоже смог бы стать капитаном вон как блестят глаза, сколько неподдельной отваги в лице, сколько отчаянной смелости! Его вдруг захлестнула волна нежности. Он вспомнил свое нелегкое детство, и все эти книги, которые читал длинными зимними вечерами при колеблющемся свете свечи, и то, как тоже мечтал о подвигах и путешествиях в дальние страны. И вот перед ним его сын точно такой, каким он сам был тридцать лет назад. Но перед Костей открыты все дороги, ему не нужно бежать на фабрику ранним морозным утром и целый день работать на проклятых капиталистов. Первая в мире Страна Советов дала ему образование и широко распахнула двери: живи, работай, открывай новые земли, совершай подвиги во славу Родины!

Этот восторг, правда, омрачался знанием того, что за живописными сопками, среди темных распадков, по берегам ручьев и рек устроились во множестве исправительно-трудовые лагеря, в которых содержатся враги советской власти. Трасса уходила дальше на север, вглубь материка, и лагерей становилось все больше, они гнездились вдоль тысячеверстной дороги, расползались от нее в обе стороны, словно раковые метастазы.

Каждую неделю из Владивостока приходил пароход с заключенными. Несколько тысяч человек неуверенно сходили на берег и брели в гору по усеянной камнями дороге, вздымая тучи пыли и кляня судьбу. Промаявшись несколько недель в огромном пересыльном лагере на шестом километре, этапы уходили дальше на север. Обратно никто не возвращался. А пароходы из Владивостока всё шли и шли. Колонны людей каждую неделю уходили в тайгу. Что с ними? Живы ли они? Этого Борис Иванович не знал. А если бы и знал, то не сказал бы сыну. Раз кого-то арестовывают и посылают в эту северную глушь, значит, так надо! Идет борьба двух миров, и все они солдаты. И сын его тоже солдат, хотя еще не знает этого. Все они борются за правду, за лучшую долю, за справедливость во всем мире.

Вот только в последнее время стали закрадываться сомнения. Откуда в стране победившего социализма такая тьма врагов? И почему заговорщиками объявлены ближайшие соратники Ленина: Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков, Сокольников, Смирнов, Бакаев и сам Троцкий?

Этой зимой, в последних числах февраля, сотрудники НКВД пришли за Алексеем Ивановичем Рыковым. А несколько дней назад Кильдишев-старший получил радиограмму с новой поразившей его вестью: в Москве взят под арест Глеб Иванович Бокий! Обоих Борис Иванович знал лично. С первым долгое время работал в ЧК еще в двадцатые годы, а второй был его прямым начальником по ведомству радиосвязи. Рыков в двадцать четвертом году стал преемником Ленина на посту председателя Совнаркома. Бокий член партии с девятисотого года, человек бесстрашный и решительный, ближайший соратник Дзержинского, лично создававший все эти революционные органы: ВЧК, ОГПУ и НКВД; его именем назывался огромный пароход, на котором плавал товарищ Сталин.

Видно, в мире происходит что-то такое, что выше его разумения. С другой стороны, солдат не обязан понимать замыслы главнокомандующего. Его дело исполнять приказы. А думают пусть другие!

Отец испустил глубокий вздох. Улыбка сошла с его лица, словно растворилась в мягких чертах, уйдя в глубину. Лицо сделалось строгим и внимательным, взгляд отсутствующим.

Ладно, сказал он раздумчиво, пошли в дом. Подкрепимся, а потом сходим в поселок. Ты ведь, наверное, хочешь есть?

Костя с готовностью кивнул.

Отец с сыном прошли мимо складов и свернули к небольшой избушке, сложенной из толстых бревен. Костя во все глаза смотрел на это сказочное сооружение.

Что, нравится? спросил отец. Это я сам тут все придумал! По моим чертежам этот домик построили.

Домик и в самом деле был хорош: крохотное крылечко с левой стороны фасада, выше его и правее квадратное окно с двойными рамами. Высокая треугольная крыша, а под крышей чердак с крошечной дверцей. Ни дать ни взять сказочный теремок!

Внутреннее убранство также поразило Костю: медвежьи шкуры на полу и на стенах, тяжеловесные деревянные столы, стулья, лежанки. Большая русская печь, занимающая треть площади, крохотная кухонька с рукомойником, по стенам на гвоздиках висит одежда…

Располагайся. Вот твоя кровать, будешь на ней спать. Борис Иванович показал на лежанку у дальней стены, возле окна. Клади свои вещи и садись к столу. Я к твоему приезду борщ сварил. Я тут сам готовлю на печке. Дело-то нехитрое. Нужда заставит всему научишься! У меня тушенки целый ящик. Первейший продукт в нашем деле!

Через несколько минут Костя оценил кулинарные способности отца. Густой наваристый борщ с тушенкой, гречневая каша с маслом, компот из сухофруктов все было необыкновенно вкусным.

Затем они отправились в поселок. Погода стояла солнечная, ясная. С правой стороны дороги открывался чудесный вид на бухту в форме подковы; с моря то и дело налетал ледяной ветер, и тогда кусты стланика и деревья наклонялись, словно пытаясь укрыться от мертвящего дыхания северного моря. Прямо и левее как на ладони открывался округлый, словно в амфитеатре, пологий склон с хаотично разбросанными по нему деревянными строениями всех форм и размеров. В некоторых местах глаз видел замкнутые прямоугольные площадки за сплошным высоким забором, с длинными приземистыми бараками, большими армейскими палатками и еще чем-то таким, что издали разобрать было трудно. Уже в поселке Костя разглядел и сторожевые вышки, и колючую проволоку поверх ограждений, увидел множество военных в гимнастерках и в сапогах; попадались и гражданские лица, но этих было гораздо меньше. А еще на каждом шагу встречались заключенные, группами и поодиночке. Все они были в мятых серых штанах и в бесформенных бушлатах, в куцых шапчонках, все какие-то костлявые, с угрюмыми заросшими лицами и странно неподвижными взглядами.

Это расконвоированные, вполголоса объяснял отец. Им разрешается ходить по городу. Но ты к ним не приближайся, в разговоры не вступай. Если будут спрашивать о чем-нибудь, сразу зови на помощь. Обращайся к военным. Милиции тут нет.

А почему нет милиции? последовал вопрос.

Не успели еще. Да ты не переживай, все будет со временем. Дай только срок! бодро отвечал отец.

Косте поселок не понравился. Везде какие-то халупы, высоченные заборы из кривых неокрашенных досок и такие же кривые улочки; всё сплошь косогоры, камни, едкая пыль под ногами. Холодный ветер гуляет поверх голов, солнце равнодушно светит с высоты, и вокруг как-то неуютно, не прибрано, отовсюду веет чем-то глубоко чуждым и враждебным. Костя ожидал совсем другого. Уж что-нибудь одно: или полный ужас или волшебная сказка; или сплошное геройство или совершенная жуть! А тут ни то ни се. Сказка, она вроде бы и есть но где-то там, очень далеко, за горами и долами, в убегающей перспективе темнеющих сопок. А здесь какая-то дичь почти то же, что в его родном городе, в рабочей слободке, где он родился и вырос. Считай, такие же косогоры, камни, грязь, покосившиеся дома и синее небо над головой.

Но особо расстраиваться было некогда. Борис Иванович, как умел, рассказал сыну правила местной жизни, много говорил о бдительности и внутренней дисциплине в таких непростых обстоятельствах, объяснил в общих чертах внутреннее устройство поселка, а потом они вернулись домой. Наказав Косте никуда не уходить, отец взял планшетку с бумагами и отправился на работу; сказал, что вернется ночью.

 

С этого дня у Кости началась странная, ни на что не похожая жизнь. В школу ему ходить не надо было по причине летних каникул, но и дома не сиделось. Отец с утра до позднего вечера пропадал на службе, каждую неделю выезжал в командировки, нередко и с ночевками. Косте надоело торчать дома одному, и он стал упрашивать отца взять его с собой в поездку. Обещал вести себя тихо и никому не мешать, а напротив, помогать чем только можно и быть бдительным. Борис Иванович посмотрел на него с сомнением, но потом кивнул.

Ладно. Завтра и поедем.

А куда? Костя в нетерпении вскочил с постели. Золото будем искать, да?

Отец усмехнулся.

Нет, золото геологи ищут. А мы связисты, мы тут связь устанавливаем. Только ты об этом не болтай. Здесь каждый делает свое дело и помалкивает!

Я и не собирался никому говорить, ответил Костя, опустив голову и вдруг смутившись.

Припомнилась недавно произошедшая драка, когда к нему привязались два каких-то местных оболтуса. Это было в поселке, днем, сразу после обеда. Костя прогуливался от нечего делать, как вдруг к нему подступил длинный белобрысый парень с нахальной мордой и развязно спросил, ткнув пальцем в грудь:

Ты кто такой? Чего тут шаришься?

Костя в первую секунду опешил, отступил на шаг. Парень смотрел нагло и насмешливо. Рядом встал его приятель худой, смуглый, с неприятным и словно бы перекошенным лицом.

Я тут гуляю, ответил Костя с вызовом. А тебе какое дело?

Гуляет он! Белобрысый обернулся к приятелю. Тот выразительно хмыкнул, будто услыхал несусветную чушь.

Белобрысый вперил немигающий взгляд в Костю.

Вот что, еще раз увижу здесь пинков навешаю. Всю жопу тебе распинаю. Понял?

Костя сжал кулаки. Слабаком он не был, а уж трусом и подавно. Иначе не приехал бы сюда. Отец у него герой, вот и ему нельзя отступать.

Пригнув голову, он яростно прошипел:

Как бы я сам тебе пинков не навешал! Смотри, это у меня быстро! Потом неделю будешь задницу чесать!

Белобрысый опешил. Его спутник дернул кадыком. Последовала непродолжительная пауза, а потом все смешалось: и не понять, кто на кого бросился первым. Но через минуту белобрысый парень сплевывал кровь на землю, а его приятель стоял, мерно раскачиваясь и держась обеими руками за живот, словно внутри у него было озеро и он удерживал его, чтобы не расплескалось. Косте тоже попало по зубам, но не так чтобы очень сильно. Его противники не знали, что он три года занимался боксом в обществе «Локомотив» и кое-что вынес из спортзала, в котором проводил по восемь часов в неделю. С левой он бил хорошо и крепко, а с правой вообще так, что лучше и не надо. Белобрысому Костя зазвездил правым хуком по зубам, его приятель получил хороший ударчик с левой в «солнышко». Обоим этого хватило, чтобы отступить и переменить тон.

Ну смотри, мы с тобой еще встретимся! прошамкал белобрысый разбитыми деснами.

Я тебя урою, олень! неуверенно поддакнул второй задира.

Ага, давайте, буду ждать! бросил Костя, повернулся и пошел своей дорогой.

Отцу он об этой драке не сказал. У того своих дел полно. Незачем ему вникать в подобные глупости.

Однако эта история имела продолжение. Белобрысый парень оказался сыном довольно высокого чина начальника Колонбюро.

Отец его заправлял всеми так называемыми колонистами крестьянами, получившими свои сроки по анекдотическому «закону о колосках». Таким осужденным было предложено освобождение из лагерей, если они согласятся жить без паспортов и примут обязательство не уезжать с Колымы на весь период неотбытого срока плюс еще два года. Тем, кто согласился, разрешили проживать в специальных колонпоселках, им предоставляли дом, сельхозинвентарь, скотину, они могли также вызвать к себе семью с материка. И хотя они все равно считались заключенными, но это уже был не лагерь, не золотой забой, не казарма в худшем ее варианте. Не удивительно, что почти все, кому предлагали, предпочли перебраться из ледяных бараков в избы, избавиться от конвоя и от произвола блатных. Хотя охрана в таких поселках и присутствовала, а режим был полувоенный, полулагерный, но это не шло ни в какое сравнение с золотыми приисками, где работали на износ.

Всем этим людом бесправным, униженным, обманутым, оскорбленным творимым произволом командовал отец белобрысого паренька. Чувство собственного превосходства, ощущение ничем не ограниченного могущества, как всегда бывает, исподволь передалось от отца сыну. И когда сын вдруг получил по зубам средь бела дня от какого-то фраера, это сразу стало известно не только отцу-начальнику, но и его подчиненным. В конце концов виновник расправы был установлен. Случилось это не сразу и могло иметь серьезные последствия не только для Кости, но и для Бориса Ивановича. Для него в первую очередь.

Костя же вскоре забыл об этой стычке. Мало, что ли, он дрался дома? Эка невидаль! Почитай, каждую неделю то с соседней улицы шпана нагрянет, а то из-за реки припрется кодла с цепями и кастетами… Это время такое было, такая была у них у всех закалка. Отцы их воевали и никому не давали спуску, стало быть, и сыновья должны поступать так же.

Как бы там ни было, а на следующее утро Костя с отцом отправились в поездку. Отец разбудил его в половине шестого. За окном было уже светло. Выйдя на воздух, Костя с удивлением огляделся. Солнце еще пряталось, а от неба исходило странное свечение. Вокруг была полумгла-полусвет. Предметы не отбрасывали теней, и все контуры и масштабы изменились, все вокруг казалось нереальным, бесплотным.

Поеживаясь от ледяной сырости, Костя забрался в кузов полуторки и сел на низкую скамью возле правого борта. Отец устроился рядом, и еще несколько человек с хмурыми отечными лицами расселись вдоль низких бортов. Сверху на головы накинули кусок брезента, и машина, заурчав, поехала со двора.

Сначала довольно быстро катились под гору. Справа дышал холодом залив, а слева тянулся склон, поросший густым лесом. Въехали в поселок и сразу повернули. Полуторка стала подниматься в гору, натужно рыча и дергаясь как в лихорадке. Через пять минут последовал еще один поворот, и машина пошла ровно, набирая скорость.

На трассу выбрались, тихо произнес отец, приблизив лицо.

Костя важно кивнул: мол, понял, знамо дело.

Борис Иванович поправил брезент над головой, чтобы не дуло. И вовремя. Полуторка уже неслась, подскакивая на мелких неровностях, из-под колес летели камни, позади стеной стояла пыль. С левой стороны виднелся океан, рассеченный надвое длинным выступом. Справа от выступа была Нагаевская бухта, а слева бухта Гертнера. В обеих бухтах стояли на рейде корабли. Костя представил, что в трюмах томятся люди, скоро их выведут на палубу, и заключенные пойдут по качающимся сходням на берег, роняя в воду чемоданы, уворачиваясь от прикладов разъяренных конвоиров… Ему сделалось зябко, он прижал подбородок к груди, обхватил руками колени и крепко зажмурился. Не хотелось ни о чем думать, ничего видеть. Не такой он представлял себе эту поездку.

Их путь лежал в Палатку*, до которой было восемьдесят километров. Там строился стационарный узел связи, нужно было принять на месте ответственные решения, дать задания техникам и рабочим, снабдить всех подчиненных чертежами и обеспечить необходимый настрой. Последнее было проще всего: настрой обеспечивался во время технического совещания, когда через каждые пять минут поминались решения партии и цитировались речи товарища Сталина и товарища Берзина. Первый (генеральный секретарь партии большевиков) был далеко и неизмеримо высоко, он казался солнцем, лучи которого достают повсюду. Второй (директор «Дальстроя»**) был гораздо ближе и пониже рангом, но зато вникал в каждую деталь, не упуская ни одной, и хотя он почти никогда не повышал голоса и слыл человеком незлым, однако все его боялись и всякий раз ссылались на его непререкаемый авторитет. Заручившись поддержкой этих двух деятелей, можно было говорить все что угодно, то есть громыхать словами (не чураясь и матерных), стучать кулаком по столу и обещать отдать всех под суд, если только не будут вовремя установлены антенные фидеры и смонтирована приемо-передающая аппаратура. Чем больше крику, тем лучше. Чем страшнее речи, тем усерднее будут работать те, кому эти угрозы адресовались. Закономерность эту вывели давно и пользовались ею постоянно, потому что на самом деле других рычагов у советской власти не было. Если бы они были, то людей не завозили бы сюда, словно скот, в трюмах грузовых пароходов и они не жили бы долгими зимами в огромных, насквозь промороженных бараках или даже в обычных брезентовых палатках, получая за каторжный труд пайку слипшегося хлеба, миску мутной баланды и обещание немедленной расправы, если не будет выполнен план по добыче золота, или по отсыпке дорожного полотна, или по разработке касситерита***.

Костю на техническое совещание, понятное дело, не пригласили. Не только потому, что там решались вопросы государственной важности (почти все они были строго засекречены, хотя и не очень понятно, от кого все время таились в этом Богом забытом краю), но еще и потому, что почти все ораторы перемежали свою речь отборной матерщиной.

Пока Борис Иванович таким образом «совещался», Костя бродил вокруг одноэтажного деревянного дома, на крылечке которого стоял красноармеец с винтовкой за плечом. На Костю красноармеец не обращал никакого внимания, а тот, в свою очередь, уже стал привыкать к сверкающим на солнце штыкам, кирзовым сапогам и выцветшим пыльным гимнастеркам. Ему даже стало казаться нормальным, что все вокруг ходят в военной форме, а кто не в военной так это или заключенный, или какой-нибудь геолог. Впрочем, здесь и геологи старались одеваться так же, справедливо рассудив, что быть военным на этой суровой земле вполне естественно: ведь все они здесь не работают, а воюют, не живут, а борются. Не с врагами, так с природой, которая откровенно враждебна человеку и наказывает его за малейшую оплошность.

Палатка Косте тоже не приглянулась. Трудно было назвать поселком это хаотическое нагромождение деревянных строений посреди обширной равнины, заросшей чахлыми кустиками и травкой. Улиц в привычном смысле в поселке не было. Строения лепились как попало. На каждом шагу были караульные вышки, трехметровые заборы с колючей проволокой, приземистые серые дома с узкими оконцами и угрюмый люд: ни улыбки на лице, ни намека на легкомыслие. Все куда-то спешат, все чем-то озабочены. Костя с трудом дождался конца совещания. Борис Иванович вышел во двор с мрачным выражением на лице и, уже подойдя к сыну, продолжал о чем-то думать, глядя себе под ноги. Костя не решался заговорить, ждал, когда отец его заметит. Наконец тот словно бы очнулся, шумно вздохнул и поднял голову:

Ну что, измаялся, поди? Пошли в столовую, пообедаем.

А потом домой? вспыхнув от радости, спросил Костя.

Отец помотал головой.

Нет, у меня тут еще дел полно. Терпи уж, раз сам напросился. Вечером уедем. Или завтра утром. Если еще одно совещание не назначат…

Остаток дня Костя слонялся по поселку. Забыв про запреты, выбрался за крайние дома и долго шел по пыльной каменистой дороге, сам не зная куда и зачем. Слева расстилалась поросшая блеклой зеленью равнина, то и дело вспыхивала солнечными бликами небольшая извилистая речка; дорога уводила за горизонт, к далеким горам, казавшимся невысокими и нестрашными, но донельзя скучными. Как ни старался Костя, как ни ускорял шаг, горы почему-то не приближались, а были все так же далеки и пустынны.

Часа через два он добрался до развилки. Влево уходила довольно широкая дорога, невдалеке виднелся деревянный мост через речку; за ним среди хлипких деревьев громоздились какие-то строения и опять заборы с проволокой и охранные вышки. Костя подумал несколько секунд и повернул обратно. Перспектива заблудиться в этом диком краю ему совсем не улыбалась. Вот и отец наказывал не уходить далеко. А ему, видать, теперь долго возвращаться. Чего доброго, машина уйдет без него! Костя подтянул брюки и прибавил ходу.

Через несколько минут, когда он бодро шагал по обочине, махая руками и настороженно посматривая по сторонам, его обогнала полуторатонка. Проехала с десяток метров и резко остановилась, свернув на обочину. Из кабины выпрыгнул на землю военный в длинной шинели и с офицерской планшеткой на правом боку.

Ты кто такой? Откуда взялся? Куда идешь? Быстро отвечай! произнес он скороговоркой, подойдя вплотную и неприязненно глядя на подростка.

Я в поселок иду. Меня там отец ждет, ответил Костя, отступая.

Какой отец? Фамилия?

Кильдишев. Борис Иванович. Мы утром приехали из Магадана. У отца тут совещание. Вечером домой поедем.

Военный скривился. Худощавое лицо сделалось уродливым, тонкие губы растянулись, обнажив большие кривые зубы.

Ладно, разберемся. Он рубанул ладонью воздух. С нами поедешь.

Я не поеду! Меня отец ждет…

По лицу военного заходили желваки.

Стоять смирно! Ты задержан до выяснения личности. И, обернувшись, крикнул сидящему в кузове бойцу: Никифоров, быстро иди сюда!

Костя попятился.

Дяденька, вы чего? Мне в поселок нужно. Меня отец потеряет, у него важное совещание, а я прогуляться пошел…

Складно поешь, кивнул военный. Но я все равно должен тебя задержать. Может, ты из лагеря драпанул, почем я знаю? Или из спецпоселка…

Да вы что! Я сюда неделю назад на пароходе приехал. Дяденька, отпустите меня, пожалуйста!

Но дяденька не отпустил. Вдвоем с красноармейцем они забросили упирающегося подростка в кузов грузовика. Костя, помедлив, присел на пол у заднего борта, а красноармеец устроился на скамье возле кабины, положив винтовку на колени и строго глядя на задержанного. Военный забрался в кабину, громко хлопнул дверкой, и машина тронулась.

Одно успокаивало: полуторка направлялась в Палатку. Костя решил, что если грузовик вдруг куда-нибудь свернет, то он сиганет через низкий борт и скроется в кустах. Ему не верилось, что красноармеец будет в него стрелять. Но он зря так думал. Сидевший напротив детина не сводил с него глаз. Он видел, что парнишка зыркает по сторонам, и подозрение его усиливалось с каждой минутой. Он бы не колеблясь применил оружие, если бы Костя вздумал бежать. Красноармеец хорошо знал, что бывает за утерю бдительности. Это ничего не значит, что пацан прилично одет. В местных лагерях полно малолеток, ведь с тридцать пятого года в СССР и двенадцатилетних детей судили по всей строгости революционного закона. А цивильную одежду можно выменять у вольных или просто украсть. И даже если малец ни в чем не виноват, это ничего не меняет. Приказ командира нужно выполнять, иначе сам загремишь под трибунал.

Хорошо, что Косте не пришлось сигать через борт. От пули сидевшего напротив ворошиловского стрелка он бы точно не ушел. Да и куда бы он делся на этой бескрайней равнине среди чахлых кустов и реденькой травки? И не таких ловили! И не таким крошили позвонки метко пущенной пулей, ломали прикладом винтовки кости и сносили череп. От доблестных бойцов НКВД еще никто не уходил!

Машина на полном ходу въехала в поселок и свернула на первом повороте. Затем еще один поворот и…

Вылазь! Приехали.

Костя неохотно поднялся с занозистого пола. Машина стояла перед длинным одноэтажным домом, сложенным из больших бурых бревен. Широкое крыльцо в пять ступенек, на верхней возле двери стоял часовой с винтовкой. Красноармеец, который ехал с Костей в кузове, уже был на земле и держал винтовку так, будто перед ним не испуганный подросток, а головорез, от которого можно ожидать всего.

Взявшись левой рукой за низкий борт, Костя спрыгнул наземь.

Его завели внутрь дома. Несколько шагов по коридору и узенькое пространство вдоль правой стены, отгороженное железной решеткой с крупными клетками.

Заходи!

Мне к отцу надо! запротестовал было Костя.

Разберемся, невозмутимо ответил сопровождающий. Шуруй давай!

Опустив голову, Костя повиновался. Железная створка с лязгом захлопнулась у него за спиной. Красноармеец ушел, гулко стуча каблуками по деревянному полу. Костя шагнул в угол клетушки, постоял секунду, потом опустился на пол. Прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Ранняя побудка, долгая тряская дорога и впечатления длинного дня утомили его. В голове зашумело, мысли стали путаться, и, уронив голову на грудь, он незаметно для себя уснул.

 

Эта история закончилась для Кости вполне благополучно. Его не избили, не бросили в камеру к уголовникам, не успели даже как следует допросить. Главное, отец не подвел — приехал довольно быстро, Костя успел только немного вздремнуть. Когда мимо ходили по коридору сотрудники комендатуры, он не реагировал, но стоило загреметь ключам и заскрежетать железному засову сразу же открыл глаза.

Конвоир распахнул створку, отступил в сторону.

Выходи! Амнистия.

Костя быстро поднялся, шагнул за порог.

Какая амнистия?

Иди-иди, там тебе всё объяснят! И конвоир подтолкнул подростка в спину.

В кабинете оперуполномоченного сидел Борис Иванович, закинув ногу на ногу. На его губах была не подходящая случаю улыбка. Он старался казаться веселым, как бы предлагая уполномоченному вместе с ним посмеяться над случившимся недоразумением. Но уполномоченный сидел с застывшим лицом и глядел в сторону.

Увидев Костю, отец быстро поднялся, сделал два шага навстречу.

Ну вот что с тобой делать! воскликнул он с деланным возмущением. Я же сказал тебе никуда не отлучаться! Чего ты поперся за поселок? Скажи еще спасибо товарищу лейтенанту, что подобрал тебя. А то неизвестно, чем бы все закончилось!

Ничем бы не закончилось, буркнул Костя, отводя взгляд. Я бы сам дошел.

Сам бы он дошел! обратился отец к уполномоченному, который все сидел с мрачным видом, и кивком указал на сына. Потом опять резко повернулся к Косте. Ты что, не знаешь, что тут полно беглых заключенных? Тебя убить могли! Кругом лагеря, я же объяснял! А ты что делаешь? Ну ничего, вот вернемся домой, я тебе всыплю как следует! Завтра же отправлю к матери на большую землю, раз не умеешь себя вести.

Костя вспыхнул, хотел что-нибудь сказать в свое оправдание, но глянул на хозяина кабинета и слова застряли у него в горле. Он понурился и тихо проговорил:

Я больше так не буду…

Отец махнул рукой.

Какой-то детский сад! Покачал головой и вопросительно глянул на уполномоченного. Ну что, товарищ лейтенант, вопрос исчерпан? Можно идти?

Тот кивнул как будто через силу. Казалось, он вот-вот передумает.

Борис Иванович живо поднялся, взял Костю за руку и увлек за собой из кабинета.

Несколько шагов по гулкому коридору, широкие ступени крыльца, и вот они уже идут по твердой земле. Отец больше не улыбался, он шел пружинящим шагом, напряженно глядя перед собой и не выпуская руку сына. Костя искоса поглядывал на него и отчего-то робел.

Отец вдруг остановился, повернул к сыну побелевшее лицо.

Ты что, не понимаешь, где находишься? произнес он свистящим шепотом. Тебя запросто могли в Магадан увезти, в дом Васькова! Я бы неделю тебя оттуда вызволял!

Костя неуверенно улыбнулся. Его поразила эта мгновенная смена настроения.

Но я ведь ничего такого не сделал! Просто шел по дороге. За что они меня арестовали?

Никто тебя не арестовывал. Хотя могли бы. Тут, знаешь, шибко-то не разбираются. Посадят под замок, и будешь сидеть до второго пришествия. Так-то, брат! Борис Иванович покачал головой и шумно выдохнул.

Костя понял, что буря миновала. И хотя он никак не мог сообразить, в чем его вина, но все равно чувствовал себя неважно. Если столько взрослых людей его стыдят, значит, он и в самом деле сделал что-то плохое. И он дал себе слово, что больше не станет огорчать отца, а будет слушаться во всем. Приняв такое решение, Костя сразу повеселел. А что думал отец, он так и не узнал.

Отец же чувствовал странное раздвоение. Он понимал в глубине души, что сын не совершил ничего предосудительного. Нельзя же считать преступлением обычное мальчишеское любопытство! Опять же, Колымская трасса не принадлежала к числу секретных объектов. И по поселку свободно расхаживали люди… В то же время он чувствовал, что до беды было недалеко. Это простое везение, что сына отдали ему под честное слово, даже не стали составлять протокол. Здесь всякое бывало, уж он-то это хорошо знал. Еще ему было досадно оттого, что он извинялся и лебезил перед этим надутым лейтенантом, возомнившим о себе невесть что. Молодой, пороху не нюхал, а ведет себя так, будто он тут царь и бог!

Весь обратный путь до Магадана отец и сын провели в молчании, каждый был занят своими мыслями. Оба чувствовали безотчетную вину друг перед другом, и оба старательно это скрывали. Борис Иванович, кроме того, был озабочен еще и другими делами. Но не мог же он пожаловаться сыну, что работы невпроворот, нет ни одной свободной минуты! Такая уж у него служба…

Уже за полночь машина неслась по пыльной, тряской, усеянной камнями дороге. Ледяной ветер продувал насквозь, а с черного неба колко светили звезды странно неподвижные, застывшие. Эти звезды точно так же будут гореть и через сто, и через тысячу лет… Что же здесь будет столетие спустя? Вообразить это у Бориса Ивановича никак не получалось. Все мечты о возможном обустройстве этой суровой земли тонули в каком-то странном тумане. Нельзя было представить даже картину ближайшего будущего Колымы, пусть и приблизительно! Когда отец Кости был в Новониколаевске, он очень хорошо представлял себе грядущее счастье. Когда работал в Москве вместе с Бокием, тоже видел все ясно и четко. А тут словно какое-то наваждение… Или это безжизненные колымские просторы так подавляли дух, уничтожали всякую мечтательность и настраивали на сугубый прагматизм, на борьбу и неизбежные лишения? Было во всем здесь что-то очень тяжкое, донельзя мрачное. Несмотря на лозунги и призывы, бодрые рапорты и бешеную активность, оставалось в этой земле нечто мощное, незыблемое и глубоко враждебное человеку. Это чувствовалось не сразу только спустя несколько зим и весен, прожитых в здешних краях, где месяц кажется годом, а год вообще тянется бесконечно.

Борис Иванович давно уже решил уехать с Колымы, но все никак не мог подать рапорт. Он часто представлял, как придет на прием к Берзину и тот внимательно посмотрит на него и спросит, подняв брови: «В чем дело, товарищ Кильдишев? Что вас не устраивает? Вы здесь работаете три года, со своими обязанностями справляетесь хорошо, я вами вполне доволен. Вы уже выдержали самый сложный период. Зачем же уезжать? Побудьте еще пару лет!» Такой вот разговор мерещился отцу, когда он думал об увольнении. Он мысленно спорил с Берзиным. Говорил, что на материке у него осталась семья и он очень скучает. Что ему смертельно надоела эта промерзшая земля, от которой даже в июльский полдень несет холодом, осточертели однообразные, бесконечные дали, при виде которых перехватывает горло, и бездонное небо, навевающее тоску. А еще он устал от непрекращающегося аврала, от множества военных чинов и от обилия заключенных, которых всё везут и везут сюда на пароходах, так что порой становится страшно… Откуда столько? И что их ждет на этой бесприютной земле?

Вопросов накопилось много. А ответов не было. Никаких.

И Костин отец тоже принял в этот день решение. Когда машина уже въезжала в поселок, он дал себе клятву вернуться домой к Новому году. Лето он как-нибудь отработает, осень перетерпит, а в конце декабря напишет Берзину заявление об увольнении. Получится вполне логично: в декабре тридцать четвертого он подписал контракт с «Дальстроем», в декабре тридцать седьмого уволится. Совесть его будет спокойна. Три года немалый срок, особенно здесь, на краю света. Хотя, конечно, есть места и похуже: та же Чукотка, о которой ему рассказывали разные ужасы, тот же Сахалин немногим лучше Чукотки. Или какой-нибудь Норильск, где, говорят, творится какая-то жуть. Как бы там ни было, а он свой долг выполнил. Пора и о семье подумать!

Когда они вернулись в домик, построенный по отцовским чертежам, им обоим стало почти весело. Инцидент в Палатке теперь, когда больше никому ничего не грозило, показался им забавным и совсем не опасным. Костя уже представлял, как будет рассказывать друзьям о пустынной дороге, где под каждым кустом таилась опасность, а среди деревьев прятались враги советской власти, о том, как его самого приняли за шпиона и допрашивали почти как в кино, но он держался молодцом. Борис Иванович тем временем составлял в голове текст заявления об увольнении и прикидывал, какую компенсацию ему выплатят за три года напряженной работы. Он вернется домой и больше в такую даль не поедет. На материке тоже полно работы. А сюда пусть направляют других помоложе и пошустрее. Он свое отбегал, сорок пять лет не шутка! Пора и остепениться.

Так он про себя думал, но вслух не говорил: жизнь приучила его держать язык за зубами. К тому же, сам того не замечая, он становился суеверным. Согласно его опыту, высказанное вслух намерение обычно не сбывалось. Тщательно разработанный план, которым поделился с товарищем, почему-то никогда не исполнялся. Но то, что созрело глубоко внутри и осталось невысказанным, почти всегда происходило в действительности. Поэтому отец ничего не сказал сыну, лишь загадочно улыбался и делал туманные намеки на то, что скоро их жизнь изменится и все снова будет хорошо.

 

Но до зимы было еще далеко. От службы Бориса Ивановича пока никто не освобождал. Нужно было терпеть и трудиться.

А тут еще новость: Косте надоело сидеть без дела, он стал проситься на работу! Отец поначалу воспротивился. В самом деле, какая может быть работа для пятнадцатилетнего подростка? Но он и сам понимал, что сына нужно чем-нибудь занять. В конце концов, это и опасно расхаживать без всякой цели по поселку, заполненному военными и расконвоированными заключенными. Учиться летом не нужно, а друзей сын пока не завел. Да и с кем тут дружить?..

Отец подумал-подумал и вдруг вспомнил, что клубу НКВД требуется помощник киномеханика. Работа не оплачиваемая, но не беда. Главное, что это безумно интересно: новые фильмы, сложная киноаппаратура, новые познания, которые пригодятся в будущем. И сын будет под присмотром. Со всех сторон хорошо!

Сказано сделано.

В последних числах июня они вдвоем отправились на машине в поселок. Клуб НКВД располагался на улице Дзержинского. Здесь, на покатом склоне, силами заключенных был разбит отличный парк со стадионом и аллеями; у входа в него построили здание клуба, где заодно разместилось фильмохранилище. Сам клуб подчинялся культурно-воспитательной части УСВИТЛа*. Со всей Колымы сюда собрали талантливых музыкантов, писателей, актеров, режиссеров, художников, декламаторов, танцоров и прочий творческий люд. Артисты и декламаторы ездили с концертами и спектаклями по лагерным приискам поднимали боевой дух и укрепляли веру в светлое будущее. А до чего был хорош кинорепертуар! «Евгения Гранде», «Цезарь и Клеопатра», «Двенадцатая ночь» это из мировой классики. Из наших, пролетарских, — «Бронепоезд 14—69», «Любовь Яровая», «Оптимистическая трагедия» и много чего еще.

Но обо всем этом Костя узнал чуть позже. А пока они с отцом зашли в клуб и сразу направились в фильмохранилище. Там прямо на полу лежали коробки с кинолентами: разудалые «Веселые ребята», пафосные «Заключенные», морализаторский «Великий утешитель», а еще «Встречный», «Аэроград», «Горячие денечки», «Бесприданница», знаменитый «Вратарь», «Депутат Балтики», «Балтийцы» и «Ленин в Октябре»… Фильмы привозили сюда пароходами как ценный груз. Не зря Владимир Ильич назвал кино важнейшим из искусств: идеологическая пропаганда для большевиков была второй по значимости задачей после диктатуры пролетариата. Косте предстояло приобщиться к этому ответственному делу.

Сказать по правде, кино для него было чудом. Два года назад он впервые увидел в железнодорожном клубе фильм «Веселые ребята» и испытал двойное потрясение: во-первых от какой-то сказочной привольной жизни, какую он никогда не видал и вообразить не мог, а во-вторых от самого кинематографа. Только что перед тобой был белый неподвижный экран, и вдруг открылась целая новая вселенная, которая двигалась, пела, смеялась! Это было так замечательно и захватывающе, что Костя долго не мог опомниться. «Веселых ребят» он посмотрел раз двадцать убегая с уроков, экономя на завтраках, всеми правдами и неправдами попадая в местный клуб. Потом были другие фильмы, но этот запомнился особо.

И вот теперь Косте посчастливилось попасть в святая святых туда, где происходит чудо превращения неподвижного экрана в играющее световыми бликами полотно. Заведовал фильмохранилищем инженер Александр Михайлович Мамалыгин. Он уже успел отсидеть в лагере три года и, освободившись досрочно по зачетам, решил не уезжать на материк. Время тревожное, никто не застрахован от повторного срока. А тут он на виду, работает при клубе НКВД. Обвинить его в каком-нибудь заговоре при всем желании невозможно. Это соображение стало для Александра Михайловича решающим. Все остальное жена, семилетняя дочь, разные там знакомства и увлечение рыбалкой, да и вся прошлая жизнь перевесить его не могло. Парадокс заключался в том, что стоило Мамалыгину вернуться или даже приблизиться на расстояние вытянутой руки к своей прошлой жизни и он мог опять ее потерять. Уж лучше хранить все это в голове, переживать в воспоминаниях: и ласковую улыбку жены, и вопрошающий взгляд дочери, и осторожную поклевку на охваченной рассветным туманом речке, чем снова очутиться в грязном холодном бараке среди садистов-уголовников.

Прав ли он, проверить было невозможно. Оставалось просто жить, исполнять свои обязанности в этом был ключ к спасению. И Александр Михайлович с головой окунулся в работу: чинил недавно присланный узкопленочный кинопроектор «УПО-5», всеми силами улучшал звук, тщательно выверял градусы наклона и фокусные расстояния, добивался стабильного напряжения и силы тока с помощью самодельного стабилизатора… Словом, делал много нужного и непонятного для зрителей, которые приходили каждый вечер на киносеансы. Фильмы подбирать ему не приходилось: их список был известен заранее и ничем не отличался от других, направленных из Москвы в тысячи городов и поселений по всей стране, в такие же фильмохранилища, клубы и кинобудки.

Костю Мамалыгин принял не ласково и не грубо, а совершенно равнодушно. Что он подумал, увидев невысокого худощавого паренька с густыми черными бровями и настороженным взглядом серых глаз, понять было невозможно. На Костиного отца инженер и вовсе старался не смотреть — по лагерной привычке не попадаться на глаза любому начальству, а если уж попался, стоять столбом и смотреть в землю, ожидая решения своей участи. Эту науку жизни в него вбили крепко. Начальника в Борисе Ивановиче он признал сразу, едва тот вошел в помещение уверенно и ловко, как входят люди, которые ничего не боятся, кого не допрашивали по несколько суток кряду и не заталкивали в камеру к блатным, возлагая на тех задачу «перевоспитания гнилых интеллигентов».

Отец и сын, конечно, не могли угадать все это в сутулом человеке с задумчивым взглядом и сведенными к переносице бровями.

Узнав о цели их визита, Александр Михайлович произнес ничего не выражающим тоном:

Да, мне требуется помощник. Внимательно глянул на Костю и добавил с сомнением: Только молод уж очень. Боюсь, не справится…

Отец сразу вскинулся:

Это ничего! Ему скоро шестнадцать. Гайдар в его годы полком командовал. И я тоже кое-какие дела проворачивал… Было бы желание! Он у меня парень старательный, хваткий. Выучится будет вам помощником. Денег не надо, бесплатно поработает. Дело ведь не в заработке. Пусть привыкает к труду, пусть учится строить коммунизм, как его отец!

Инженер бросил на Бориса Ивановича быстрый взгляд и тут же опустил голову, словно застыдившись.

Что ж, я не против. Раз вы так хотите… И медленно развел руки, показывая на стопки круглых металлических коробок с фильмами, на железный стол, где стоял кинопроектор, на полки вдоль стен, на которых лежали в беспорядке всякие детали и приборы.

Все это было непонятно и отчасти таинственно. У Кости сразу разгорелись глаза.

Вы не сомневайтесь, я смогу! выпалил он, глядя на инженера. Я буду вас слушаться!

Я и не сомневаюсь, ответил тот. Главное это прилежание. Будет прилежание, будет и толк. Ты как в школе учишься? Много пятерок?

К вопросам об учебе Костя давно привык: ими его терзали с первого класса. Всех взрослых неизменно интересовали его школьные оценки, будто в этом был смысл всей жизни. Только обычно спрашивали про двойки «Много двоек нахватал?» или даже: «Много колов в дневнике?» и при этом заговорщицки подмигивали: дескать, шутка. А этот дядька спросил про пятерки и при этом был очень серьезен… Вообще, он сразу понравился Косте. Немногословный, внимательный и, как видно, жутко умный. Только по-настоящему умные люди разговаривают так не пытаясь острить и выглядеть всезнайками.

Пятерок-то не очень много. Зато троек почти нет, ответил Костя сдержанно. А если понадобится, то совсем не будет!

Мамалыгин едва заметно улыбнулся, его пышные усы пепельного цвета дрогнули и немного разошлись.

Хорошо, сказал он. Приходи завтра к девяти. Не рано будет?

В самый раз, ответил за Костю отец. Первое время я сам буду его привозить. А там посмотрим.

После этого Борис Иванович и Костя зашли к Лаврентьеву заведующему культурно-воспитательной частью. Тому было некогда долго говорить, он без лишних слов записал в журнал имя и фамилию, мельком глянул на подростка и произнес единственную фразу:

Смотри, парень, отец за тебя поручился. Если что, с него спросим!

Борис Иванович заверил Лаврентьева, что все будет отлично, сын его не подведет. На том и расстались.

Так Костя стал сотрудником всемогущего УСВИТЛа организации, при одном упоминании которой у людей отнюдь не робкого десятка бледнели лица, а язык пересыхал и становился шершавым. Организация эта в тридцать седьмом году уже обладала большой властью и внушала страх очень многим, особенно тем, кто жил на материке и в глаза не видал ни Колымы, ни бухты Нагаева с однообразными сопками, протянувшимися в бесконечность.

Косте же все было в новинку, казалось веселым и жутко интересным. Он рьяно принялся за дело. Быстро разобрался с устройством кинопроектора, научился вставлять пленку в лентопротяжный механизм и следить за тем, чтобы дуговая лампа горела ровно и не гасла посреди киносеанса. Когда такое случалось, зрители почему-то неизменно радовались, заливисто свистели в темноте, сунув в рот два пальца, и все как один дружно топали ногами и кричали: «Сапожники!» или «Включите свет, дышать темно!»

Но однажды лампа погасла в тот самый момент, когда по ходу фильма доблестные работники НКВД производили арест немецких шпионов на явочной квартире, и последовало совсем другое продолжение. В кинобудку ворвались точно такие, как на экране, энкавэдэшники и с кулаками набросились на Костю, который как раз следил за этой самой лампой. За такие вещи могли не только уволить, но и завести дело о вредительстве. В тот раз пронесло: приняв во внимание Костину неопытность, чекисты ограничились парой оплеух.

Костя этот случай воспринял легкомысленно, и Борису Ивановичу пришлось сделать ему внушение. Он в деталях рассказал о внешних и внутренних врагах, напомнил о бдительности перед лицом империалистической угрозы, отругал подлеца Гитлера за все его выходки и призвал сына быть предельно внимательным во время показа кинофильмов.

Больше такого быть не должно! произнес Борис Иванович, строго глядя на Костю.

Ладно, отмахнулся тот.

Не «ладно», а обещай мне, что это не повторится!

Ну хорошо, я обещаю…

Так закончился этот разговор, оставивший в душе подростка неприятный осадок. Он не испугался сотрудников НКВД, угрожавших ему арестом и золотыми приисками: просто не воспринял их слова всерьез. Его не привела в ужас матерная ругань инспектора кинобазы Рубана, который был очень серьезен и убедителен, но не обладал карательными полномочиями. Зато отец не то чтобы испугал Костю, но расстроил и озадачил. Слишком уж близко к сердцу он воспринял это пустячное дело. Подумаешь, зрители немного посвистели да начальство повозмущалось… Эка невидаль! В новосибирском Клубе железнодорожников пленка рвется по нескольку раз за сеанс, и ничего. Все к этому привыкли и шумно радуются, когда вдруг гаснет экран… Отцу все это Костя говорить не стал, уже усвоив, что иной раз лучше промолчать. Однако случай этот запомнил и, действительно, решил сделать все, чтобы подобное больше не повторилось. Не хотелось расстраивать отца, да и с начальством объясняться тоже не бог весть какое удовольствие. Хоть он и работает бесплатно, но спрос с него настоящий, как со взрослого!

Единственным человеком, не сказавшим ему ни одного худого слова, был Мамалыгин. Неизвестно, что инженер думал про себя в продолжение всех этих разбирательств, но лицо его было непроницаемо, голос нисколько не изменился и глядел он все так же спокойно и невозмутимо. Александра Михайловича стаскали к оперуполномоченному, где задавали наводящие вопросы: дескать, не он ли научил своего наивного помощника такой подлости, которая способствовала дискредитации советских чекистов? Однако Мамалыгин был тертый калач, на все вопросы он дал простые и ясные ответы, а угроз не испугался или, по крайней мере, не подал вида. Да и так было понятно и ему, и дознавателям, что неопытный пацан просто не доглядел за электродами. Мамалыгин в это время перематывал вторую бобину, чтобы сразу вставить ее в аппарат, как только завершится первая часть. Он находился в другой комнате, отделенной перегородкой, и никак не мог влиять на действия своего подопечного. А дуговая лампа штука капризная, это всем известно. Нечего тут искать подвох.

Тем и закончилось это курьезное происшествие, которое, сказать по правде, могло иметь весьма печальные последствия.

 

В жизни Костиного отца тем временем произошли перемены. В конце лета его неожиданно избрали председателем профкома «Дальстроя» и сразу предложили ехать в Москву на Всесоюзное совещание профсоюза рабочих по добыче золота и платины.

Это было явное повышение, знак доверия со стороны властей!

Борис Иванович, конечно же, согласился. Перемена должности, новые впечатления, возможность побывать в Первопрестольной это были очень весомые аргументы.

Костя воспринял новость с восторгом.

Пап, а мы правда в Москву поедем? На поезде?

Правда, отвечал отец, пряча довольную улыбку. Сначала на пароходе, а потом на поезде. Забыл, как сюда добирался? Мы с тобой поедем в отдельном купе, как министры!

Ты точно возьмешь меня с собой?

Конечно, возьму! Ведь ты мой сын. К тому же ты сотрудник «Дальстроя», стало быть, имеешь полное право. Я уже договорился с Лаврентьевым, с работы тебя отпускают. Не будешь же ты жить тут один без меня. Это и по закону не положено, ведь ты несовершеннолетний.

Борис Иванович был в отличном настроении, повышение по службе воодушевило его. О своем решении уволиться он совершенно забыл. Вернее, не забыл, а как бы отложил в сторону, как убирают в дальний ящик ненужные или неприятные бумаги. Ситуация коренным образом переменилась, и теперь он считал себя не вправе покидать свой пост.

Второго сентября Костя с отцом отбыли из Магадана на пароходе «Дальстрой». Он почти ничем не отличался от того, на котором прибыл сюда Костя: те же широкогорлые трубы и квадратные палубные надстройки, такая же широченная деревянная палуба и такие же вместительные трюмы в самой глубине. Судно шло ходко. Трюмы были почти пусты, а корабельная команда и немногочисленные пассажиры торопились скорее попасть на материк. Среди последних были в основном вольные, но имелись и заключенные инвалиды, списанные по причине полной непригодности к тяжелому физическому труду. Этих Костя не видел, они занимали один из отсеков трюма. Было их всего несколько сотен никакого сравнения с тем, что творилось на рейсах Владивосток Магадан.

Погода всю неделю держалась отличная. Море было темно-синим, и, хотя оно дышало холодом, воздух становился заметно теплее и ласковее по мере продвижения на юг. Небо тоже лучилось синевой, чайки с пронзительными криками проносились над палубой, молниями сверкали между труб и улетали прочь; пароход мерно раскачивался на тягучей волне, то мощно вздымая нос к небу, то почти зарываясь им в воду, и тогда казалось, что он вот-вот провалится в глубину и темные волны сомкнутся над ним…

Так до самого Владивостока.

А уж там все завертелось, как в калейдоскопе. Великолепная бухта Золотой Рог со множеством застывших на рейде кораблей, живописный причал, резкие крики вездесущих чаек, снующие во всех направлениях катерки и буксиры и неожиданно твердый берег, блестящая черным лаком служебная машина, вокзал и скорый поезд Владивосток — Москва!

Время в отличном двухместном купе пролетело незаметно. Поезд мчался по Транссибу под мерный перестук стальных колес и сиплый посвист паровозного гудка сквозь тысячекилометровые пространства Дальнего Востока и Даурских степей, Восточной и Западной Сибири, сквозь Уральские горы, по Среднерусской равнине в самое сердце великой страны.

И вот она Москва! Красная площадь, древние кремлевские стены и Мавзолей Ленина! Костя не чуял под собой ног, когда передвигался в огромной толпе, тянущейся по булыжникам через всю площадь. Словно во сне, медленно сходил по гранитным ступеням. Еще несколько метров, и вот он в святая святых! Под хрустальным куполом лежит на своем ложе Владимир Ильич Ленин гениальный революционер, основатель первого в мире социалистического государства, друг детей и непримиримый борец за правду и справедливость во всем мире, за всех угнетенных и обездоленных, против засилья мирового капитала, против буржуев и проклятых капиталистов. Так говорил отец, и то же самое безотчетно чувствовал Костя, когда передвигался в молчаливой толпе среди сосредоточенных лиц и горящих взоров. Ему отчего-то было жутко в этом полутемном помещении, где время, казалось, остановилось. Восторг в его душе мешался с ужасом, он смутно чувствовал что-то грандиозное и непостижимое, чему не мог найти название, словно прикоснулся к великой тайне, стал сопричастен общему стремлению к светлым идеалам и будущему счастью. Вокруг стеной стояли люди, а вдоль прохода вытянулись в струнку красноармейцы с отполированными штыками. У Кости кружилась голова, ему все труднее было дышать; он едва переставлял ноги и думал только о том, как бы не грохнуться без чувств на каменные плиты…

Этот пасмурный день крепко врезался ему в память. Он на всю жизнь запомнил массивный гранитный склеп и величественную Красную площадь, широкие московские проспекты и многоэтажные дома со шпилями, похожие на сказочные замки. Унылая осенняя погода и холодный ветер придавали городу вид грозный и величественный. Хотелось целый день ходить по нескончаемым улицам и вдыхать всей грудью холодный воздух, наполненный запахами сырой земли, мокрых деревьев, асфальта и проезжающих мимо автомашин.

Костя не знал, что в Москве идут аресты, каждую ночь по гулким улицам снуют черные воронки.

Три месяца назад закончился суд над героем Гражданской войны командармом Тухачевским. Двенадцатого июня первого советского маршала расстреляли как предателя и немецкого шпиона. Вместе с ним казнили других видных военачальников: Якира, Уборевича, Путну, Эйдемана, Примакова и Корка. В те же погожие летние деньки НКВД арестовывал и своих сотрудников доблестных чекистов, чем-то не угодивших родной власти. В их число попал и Глеб Иванович Бокий соратник Ленина и непосредственный начальник Костиного отца. Да что там Бокий, когда врагом народа и предателем объявили бывшего главу НКВД Генриха Ягоду! Бокия расстреляют в ноябре тридцать седьмого, Ягоду в марте тридцать восьмого. Всего же на протяжении полутора лет будут замучены и казнены без долгих разбирательств сотни тысяч людей по всей огромной стране. Каждый день в застенках НКВД погибали по тысяче и более человек.

Этот абсурд совершался втайне от населения. Взрослые ходили на работу. Дети исправно посещали школу и делали уроки. Ездили по привычным маршрутам трамваи и автобусы; восхищал своими размерами только что открытый метрополитен; театры каждый вечер показывали спектакли, а синематографы радовали публику веселыми комедиями. В московских магазинах можно было купить белый хлеб и колбасу, сахар и конфеты то, чего давно уже не видели в провинции.

Так жила Москва осенью тридцать седьмого года.

 

В Магадан Борис Иванович и Костя вернулись как раз к началу зимы. Плыли с комфортом на большущем пароходе, носящем гордое и грозное имя «Николай Ежов»*. Это был настоящий океанский лайнер со стремительными линиями, с хищным заостренным носом, огромной трубой посреди палубы и снастями, в которых могло запутаться стадо слонов, если бы оно вдруг здесь очутилось. Корабль был английской постройки: его внутренние помещения, отделанные мореным дубом, блестели лаком, металлические поручни сверкали, во всем чувствовались основательность и благородство, надежность и внутренняя мощь.

На этом же пароходе плыли на Колыму какие-то важные чины: пузатый круглолицый военный, то и дело бросавший вокруг настороженные взгляды, и широкогрудый крепыш с постоянно откинутой назад головой, вечно думающий о чем-то своем. Были еще несколько человек все военные, важные и неприступные, с суровыми лицами. Окружающие заметно их побаивались, во время разговора с ними пригибали голову и вымученно улыбались.

Борис Иванович все сильнее хмурился, наблюдая эту группу, и однажды обронил:

Берзина снимать едут. Порядок будут наводить на Колыме.

А Берзин это кто? спросил Костя.

Отец повернул к нему удивленное лицо.

Разве ты не знаешь? Это на Колыме самый главный человек! Он здесь все построил, с тридцать первого года тут работает.

Костя подождал, не скажет ли отец чего-нибудь еще, но тот замолчал.

А почему его хотят снять? Он что-то замышляет против Сталина?

Вместо ответа Борис Иванович взял его за плечо и поспешно увел с палубы.

Больше мне таких вопросов не задавай! строго произнес он, когда они были уже в каюте. И вообще, зря я тебе сказал. Но раз уж проговорился… Смотри теперь, держи язык за зубами, а то и мне не поздоровится!

Костя обиделся на такую отповедь, но вида не показал. Он уже свыкся с тем, что кругом сплошь секреты, тайные задания и опасные миссии. Раз решили Берзина снять значит, так надо. Да и какая ему, Косте, разница, кто тут всеми командует…

 

Когда пароход прибыл к месту назначения, на Колыме уже стояла настоящая зима: сопки покрыты непролазным снегом, берег затянут крепким льдом, с низкого неба сеется мелкая белая крупа; холодно, промозгло и неприютно. Холод намертво сковал землю, обратив ее в камень. Промывка золотоносных песков стала невозможной, и бригады шурфовщиков и забойщиков, откатчиков и землекопов перешли на зимний график работы. Всем выдали теплую одежду и сократили рабочий день.

Никто еще не знал о катастрофе, которая разразится после того, как «Николай Ежов» высадит на берег своих пассажиров. Беда коснется всех: и тех, кто жил в арестантских бараках и утепленных на зиму армейских палатках, и тех, кто, подобно Берзину, ночевал в добротных домах, спал в мягкой теплой постели и был облечен всею полнотою власти.

В первый день зимы тысяча девятьсот тридцать седьмого года на замерзшую колымскую землю уверенно ступили два природных палача, два подлинных душегуба: полковник Гаранин и старший майор госбезопасности Павлов. С ними прибыли их помощники — под стать своим патронам: заместитель Павлова комбриг Ходырев, начальник политчасти Гаупштейн, прокурор Метелев и начальник НКВД по «Дальстрою» Сперанский.

Новое начальство готовило множество самых неприятных сюрпризов. Избежали их немногие, успевшие уехать на материк: отбывшие срок, комиссованные инвалиды и те заключенные, кого этапировали на доследование или в какую-нибудь шарашку.

Полковник Гаранин возглавит громадную сеть колымских лагерей, сменив на этом посту Филиппова, а Павлов заменит Берзина, став директором «Дальстроя». Филиппов и Берзин будут вскоре расстреляны, а для сотен тысяч заключенных наступит настоящий ад. Нормы труда в одночасье вырастут и станут непосильными. Будут отменены зачеты рабочих дней и всяческие выплаты за ударный труд, уйдут в прошлое «ударные» пайки и премиальные блюда. И без того скудное питание резко ухудшится, а медицинской помощи не станет вовсе. Успевшие обустроиться колонисты будут загнаны обратно в лагеря, расконвоированные утратят последние остатки свободы, а та видимость законности, которая существовала при Берзине, обратится в полный произвол властей. На приисках войдут в практику ежедневные расстрелы заключенных (метко прозванные «гаранинскими») за невыполненный план, за отказ выйти на работу из-за болезни, за косой взгляд или неуместную шутку в присутствии начальства (или просто потому, что у начальника плохое настроение). Специальные бригады будут день и ночь рыть могилы в жесткой колымской земле, а измученные, оклеветанные, проклятые своей страной люди тысячами ложиться среди холодных камней и песка, чтобы пролежать там до Страшного суда, когда пред очами Всевышнего предстанут все без исключения: те, кто стрелял, и те, в кого стреляли, подлецы по службе и страстотерпцы поневоле…

Но все это случится потом. А пока, в первых числах декабря, на Колыме все было так же, как и год, и два, и три года назад.

 

Костя давно мечтал посмотреть на настоящую северную зиму, узнать, что такое полярная ночь и пятидесятиградусные морозы, царство снегов и бескрайние белые просторы. Эта его мечта осуществилась даже с избытком: ему предстояло вынести такое, чего он не мог увидеть и в страшном сне. Было бы безопаснее для него, если бы он послушал Бориса Ивановича и сошел с поезда в Новосибирске. Но тогда Костя жил бы, многие годы не зная, что случилось с его отцом, и никогда бы его больше не увидел. В эпоху абсурда нельзя уверенно сказать, что лучше: оказаться в гуще событий и пытаться влиять на них (хотя и без всякой надежды на успех) или находиться вдали, терзаясь неизвестностью.

Конечно, Костя ни о чем таком не думал, сходя по трапу на заснеженный берег Нагаевской бухты, а лишь оглядывался вокруг, вдыхал резкий ледяной воздух, от которого кружилась голова и резало грудь. Борис Иванович хотя и предвидел зловещие перемены, но вслух ничего не говорил. Он чувствовал, что совершается что-то такое, чему он не способен помешать, даже если бы захотел. Держа сына за руку, он тяжело ступал по заснеженному берегу, пряча лицо от задувающего сбоку ветра. Никто не встретил их на берегу, и это его неприятно удивило. Зато встречали приехавших с ними чинов: Павлова, Гаранина, Ходырева, Гаупштейна, Метелева и Сперанского. Те вели себя уверенно, по сторонам смотрели по-хозяйски; от этих взглядов окружающие ежились и отводили глаза.

Был среди встречающих и Берзин; держался с достоинством, улыбался, но не заискивал. Он еще не знал, что через три дня покинет неласковую колымскую землю, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Этому суровому краю он отдал шесть лет своей героической жизни. При нем здесь стали добывать золото в промышленных объемах, при нем заключенные получали зачеты, достаточное питание и теплую одежду. Да, жизнь была трудной и зачастую опасной но без бессмысленной жестокости, без массового уничтожения людей. Напротив, создавалась более или менее разумная система, которая оставляла каждому шанс оставаться человеком даже в таких жесточайших условиях.

Несколько первых дней прошло относительно спокойно. Костя ходил в школу, наверстывая упущенное, а его отец каждое утро уезжал на работу и возвращался за полночь. Борис Иванович входил в дом угрюмый, долго отряхивался и обхлопывался от снега возле порога в прихожей, затем снимал шубу и валенки и направлялся к столу. Костя отчего-то робел, боялся спросить отца, как у него дела. А тот все молчал и отводил взгляд; с тем же мрачным выражением лица резал хлеб и сало, садился и, тяжко вздохнув, приступал к ужину. В какой-то момент поворачивал голову и говорил со значением:

Так-то, брат!

Не получив отклика, спрашивал:

Как твоя учеба?

Нормально, уклончиво отвечал Костя, хотя нормально не было.

Он утратил всякий интерес к урокам и отчаянно жалел, что не остался с матерью в Новосибирске. Теперь он точно знал: его дом там! Там его друзья, знакомые с детства улицы и родная школа, в которую он ходил с первого класса и в которой знал каждый уголок. Он даже с какой-то нежностью вспоминал учителей и свои детские тетрадки с прописями, в которых когда-то делал кляксы и выводил каракули. В Новосибирске все было теплое, родное, понятное. А здесь один лишь холод и недоброжелательство. И еще нарастающая тревога. Костя стал бояться каждого стука в доме, вдруг зазвеневшего стекла, подъехавшей машины. Он и сам не мог понять, чего опасается и откуда взялся этот страх. Но видел, что отец тоже неспокоен: по ночам встает и курит, сидя на табурете у печки и отвернувшись в угол, тяжело вздыхает и все думает о чем-то…

Однажды вечером отец сообщил как бы между делом:

Протасова арестовали!

Костя, не дождавшись пояснения, спросил:

Кто это?

Борис Иванович едва заметно усмехнулся.

Мой заместитель. Карьерист и трепач, но не враг, это я точно знаю. Ему в прошлом году даже орден дали. Хватило же ума переплыть ледяную реку в самый мороз! Нужно было провод прокинуть на другой берег, вот он и полез… Выслужиться хотел перед Берзиным. Ну, получил «Красное знамя», добился своего! А теперь его обвиняют во вредительстве… Да какой же он вредитель? Дурак, карьерист и больше ничего. Этак и меня можно обвинить в чем угодно!

Костя вскинулся:

Но ты же не враг?

Отец посмотрел на него с удивлением.

Конечно нет. А ты что, сомневаешься?

Да нет, ты меня не так понял.

Отец устало покачал головой, на лице показалась виноватая улыбка.

Ты вот что… Если со мной что-нибудь случится, сразу езжай домой, к матери. Один тут не живи.

А что с тобой может случиться?

Я этого не знаю. На всякий случай тебе говорю.

Борис Иванович отвернулся. Видно было, что эти слова дались ему с трудом. Он не хотел пугать сына, но должен был дать ему свой отцовский наказ: мало ли что…

А события происходили все диковинней. В конце декабря поползли слухи об аресте Берзина. Шепотом передавали друг другу подробности: сняли с поезда под самой Москвой. Теперь он в тюрьме и уже дает показания!

Никто ничего не мог понять. Поверить в вину бывшего комдива латышских стрелков Эдуарда Петровича Берзина было невозможно, слишком хорошо все знали его преданность революции и высокую личную порядочность. Арест казался нелепицей, абсурдом. Тем упорнее были разговоры и пересуды: все искали доводы и причины. Но разумных объяснений не было. К тому же арестовали не только Берзина. Еще раньше, в середине декабря, взяли Филиппова, только что снятого с должности начальника Севвостлага*. Этого допрашивали тут же, в Магадане, и он сразу стал давать нужные показания: о заговоре с целью свержения правительства, о шпионаже в пользу Японии, Германии и еще бог весть кого… Этот бред, выбитый жесточайшими пытками, послужил поводом для массовых арестов и казней по всей Колыме. Уцелеть в этом разгуле абсурда было очень сложно, и так же невозможно заранее предугадать, кого судьба пощадит, а кому выпадет смертный жребий.

Пытаясь отвести от себя угрозу, Борис Иванович сдал в комендатуру свой именной пистолет. Партия требует разоружиться перед ней, вот он и разоружился в буквальном смысле этого слова. Но он не мог предугадать универсальности новой сталинской терминологии: всех этих «разоружиться перед партией», «враг народа», «вредитель», «кулак», «шпион», «террорист», «двурушник» и прочая, и прочая… Террористом могли признать и двенадцатилетнего мальчика, шпионом никогда не выезжавшего за пределы своей деревни полуграмотного мужика, вредителем толкового инженера, усомнившегося в выполнимости спускаемых сверху пятилетних планов. А «разоружиться», как оказалось, значило не только сдать оружие или признать свои ошибки, но и взять на себя несуществующую вину, сознаться в небывальщине, в самых фантастических вещах, какие и в голову-то нормальному человеку не придут… Костин отец не мог предвидеть того, что с ним случится в самое ближайшее время, просто потому что это было лишено логики, находилось за гранью справедливости и элементарных человеческих уложений.

А случилось вот что: однажды вечером, в январе, Бориса Ивановича Кильдишева пришли арестовывать.

Костя был дома один и читал интересную книжку, лежа на кровати. Вдруг он услышал звук подъехавшего автомобиля. Хлопнули дверцы, заскрипел снег под сапогами, и в дом решительно вошли двое военных.

Костя быстро поднялся и с раскрытой книгой в руках вышел в прихожую. Удивленно глянул на запорошенных снегом незнакомцев: головы и плечи их были белыми, и даже на лицах сверкали снежинки. Холод на улице стоял изрядный, метель мела вторые сутки.

Отец дома? быстро спросили вошедшие.

Он на работе. Придет не скоро, сурово ответил Костя. Что ему передать?

Военные многозначительно переглянулись. Тот, что был ближе, снял шапку и стряхнул снег на пол. Второй стоял истуканом, только глаза рыскали по комнате.

Не скоро, говоришь… задумчиво протянул первый. Помедлил секунду, затем водрузил шапку на голову и глянул на товарища. Поехали в Управление! И оба поспешно вышли на улицу.

Костя выбежал за ними на крыльцо. Задыхаясь от ледяного ветра, прокричал в спину:

А вы зачем приходили? Что отцу-то передать?

Не надо! Мы сами! донеслось из темноты.

Военные залезли в салон «эмки». Заурчал мотор, вспыхнули желтые фонари, и машина покатилась. Костя проводил ее взглядом, потом вернулся в дом. Этот визит ему страшно не понравился. Вдруг вспомнился тот лейтенант, который допрашивал его в Палатке. Он точно так же смотрел на Костю, как эти двое: пристально и недружелюбно. Так же цедил слова и ничего не объяснял. Тогда на выручку пришел отец, но сейчас его не было. Хуже того: теперь, похоже, требовалось выручать самого отца.

Костя остановился посреди комнаты. Сердце гулко стучало, на душе было муторно. Он должен немедленно что-то предпринять… Но что? Бежать к отцу в Управление? Это почти три километра. В такую метель он будет добираться целый час и все равно не успеет… Но и оставаться дома невозможно. Костя больше не мог думать о книге про индейцев, не мог лежать на удобной мягкой кровати; и не сиделось ему, и не стоялось на месте.

Мальчик начал поспешно одеваться. Натянул валенки, продел руки в рукава теплой шерстяной кофты, намотал на шею длинный верблюжий шарф, нахлобучил шапку и сдернул с вешалки белый тулупчик. Вышел на улицу, плотно затворил входную дверь, чтобы ее не распахнуло порывом ветра и не намело в дом снега. Спрыгнул с крыльца и, увязая в рыхлых сугробах, побежал к распахнутым настежь воротам.

Сердце отчаянно билось, косо летевший навстречу снег сек лицо. Впереди распахивалось мутное пространство без конца и края, в этом пространстве беспорядочно летали мириады снежинок; подхваченные ветром, они неслись из жуткой тьмы, словно армия злобных существ безжалостных, равнодушных, неудержимых в слепой ярости. Но Костя и не думал отступать. Через несколько минут он перестал чувствовать и холод, и неудобство, и липкий снег на лице.

Ничего, это только поначалу бывает больно и страшно! Нужно перетерпеть первое время, и тогда уже ничего не будешь бояться. Сможешь целую вечность идти сквозь ледяную ночь, одолевая и холод, и сбивающий с ног ветер, и свою слабость. В такие-то минуты и проверяется, проясняется до конца характер: наружу выступает то, что таится глубоко в душе человека, его суть. Не у всех людей есть такой внутренний несгибаемый стержень, но у Кости он был.

Мороз в эту ночь резко усилился. Казалось, что небеса разверзлись до самых дальних пределов, космический холод всей мощью обрушился на беззащитную землю и земля обратилась в камень. Оледеневший воздух со свистом врывался в легкие, разрывая грудь; глаза слезились, и все вокруг представлялось Косте размытым и нереальным, словно он попал в жуткую сказку. Шагая по глубокому снегу, он временами забывался. Ему казалось, что он уже давно идет по уводящей во тьму белой дороге, что весь мир погрузился в ночь и холод, что солнца и тепла больше никогда не будет, а ему суждено так идти, пока он не свалится без сил. Позади остался опустевший дом, а впереди ждало что-то невыразимо страшное, и он двигался навстречу неизвестности, обмирая от ужаса, но понимая, что должен идти и принять все, что ниспошлет ему судьба.

К счастью, Костя не сбился с пути в эту ночь, не замерз и не остался лежать в придорожном сугробе. Он из последних сил одолел обледенелые ступени деревянного крыльца двухэтажного дома и постучал в дверь кулаком. Открывать никто не спешил, но через минуту все же послышались шорохи и приоткрылась щель. Выглянул вахтер, с удивлением глянул на гостя.

Тебе чего, малец?

Костя едва унял дыхание.

Я к отцу пришел… Отец мой тут работает… Начальник он…

Какой еще начальник? Дверь отворилась чуть шире, вахтер наполовину высунулся на улицу.

Костя узнал его: видел раза два, когда приезжал сюда с отцом. Фамилия у вахтера была странная Рябоконь. Отличался он неряшливостью, а еще подобострастностью перед начальством любого ранга. Но теперь вел себя иначе: смотрел холодно, ни тени сочувствия не было на окаменевшем лице с грубыми неприятными чертами.

Борис Иванович Кильдишев! задыхаясь, выкрикнул Костя. Это мой отец. Я к нему… Да пропустите же! И он сделал попытку пройти внутрь.

Но вахтер встал у него на пути.

Да погоди ты, куда лезешь? Нельзя сюда! Отца твоего тут нету, забрали его. А ты иди домой, нечего шляться по ночам!

Костя отодвинулся.

Как забрали? Куда?

А я откуда знаю? Тебе видней, был ответ. Яблочко от яблоньки недалеко падает.

Какое еще яблочко?

Давай-давай, двигай отсюда! А то позвоню куда следует тоже загремишь, узнаешь тогда, где твой батя! Вахтер отступил и резко захлопнул дверь.

Костя с силой ударил по ней рукой.

Где мой отец? Немедленно откройте!

В доме Васькова он, глухо донеслось изнутри.

Какой еще дом Васькова?

Вахтер высунулся снова, насмешливо глянул на Костю.

Тюрьма это, понял? Арестовали твоего батю. За дело, стало быть. У нас зря никого не арестовывают. А ты больше сюда не приходи!

И дверь захлопнулась, на этот раз окончательно. Костя постоял несколько секунд, потом медленно спустился по ступенькам. Ледяной ветер задувал за воротник, снег облепил щеки и ресницы; Костя этого не замечал. Новость оглушила его, он вдруг утратил все чувства: не ощущал ни холода, ни неудобства; не сознавал себя и плохо понимал, где находится. Машинально повернулся и побрел в кромешную тьму. В эту минуту он ничего не боялся, и если бы перед ним разверзлась пропасть, он без колебаний шагнул бы в нее. Ему было все равно. Но заснеженная дорога возникала словно ниоткуда, и Костя все шел и шел вперед, не замечая времени, сам не зная, куда и зачем идет. В какой-то момент ощутил внутренний толчок и резко остановился. Провел ладонью по замерзшему лицу, стал осматриваться… Он стоял посреди ночной улицы. Все это время он шел под уклон, просто потому что это было легче. Но что там впереди? Костя присмотрелся. Вдали угадывались дома, окна их были темны. Стояла глубокая ночь, все давно уже спали.

Его вдруг обожгло: отец! Где же он? А что, если он уже вернулся? Да, конечно, отец наверняка теперь дома, а Рябоконь зачем-то соврал про тюрьму. А может, и не соврал, а просто не так все понял. Отца пригласили на беседу, а потом отпустили. И даже отвезли домой на служебной машине! И теперь он пьет чай из своей любимой кружки и с беспокойством поглядывает в окно, недоумевая, куда подевался его сын…

Костя стал оглядываться, пытаясь понять, в какой стороне их дом. По всему выходило, что он забрел в самый дальний конец поселка, перевалил через макушку горы и движется к бухте Гертнера. А раз так, нужно поворачивать назад. Он развернулся и побрел обратно в гору. Ветер с новой силой ударил в лицо, на секунду ослепив глаза и сбив дыхание. Костя прижал подбородок к груди, покрепче запахнул воротник и заботился только о том, чтобы не упасть в сугроб. Так он шел, задыхаясь, несколько минут, пока не оказался на самом верху. Ветер здесь задувал с удвоенной силой. Улица по-прежнему была пуста. Тяжело бухая валенками, Костя шагал теперь под уклон, думая лишь об одном: как бы поскорее попасть домой. Отец может пойти его искать, и тогда они разминутся. Надо было оставить записку мол, так и так, ушел в поселок, скоро вернусь, тогда Борис Иванович не стал бы беспокоиться, а теперь он точно уйдет… Нужно поскорее очутиться на той единственной дороге, которая ведет в поселок. Тогда отец заметит Костю, даже если поедет на машине. Заметит, посадит в теплый кузов, и они вместе вернутся домой…

 

Этим мечтам не суждено было осуществиться. Борис Иванович Кильдишев в это время сидел в кабинете следователя на втором этаже каменного здания на улице Дзержинского. Ярко светила двухсотваттная лампочка, в черные окна бился ветер со снежной крупой, дробно стучала печатная машинка, сизый дым от папирос «Казбек» струился к потолку. В кабинете находились четверо: два следователя, подследственный и машинистка. Последняя заправила в машинку очередной печатный лист, ее длинные костлявые пальцы резко ударяли по твердым клавишам, отчего раздавался сухой перестук, отдаленно напоминающий пулеметную очередь.

Следователь, сидевший за столом, неотрывно смотрел на арестованного, словно тот мог в любую секунду испариться. Другой энкавэдэшник все время оставался на ногах, он то подходил к окну и рассеянно вглядывался в черноту ночи, то вставал у стола, то приближался к подследственному и тогда на его лице читались презрение и брезгливость.

Подследственный (а это был Костин отец) переводил вопрошающий взгляд с одного следователя на другого. Он никак не мог взять в толк, чего от него требуют эти люди. Еще вчера они отдавали ему честь на улице, а сегодня задают странные вопросы. Битый час он им втолковывает очевидные вещи, и все напрасно!

Значит, продолжаете упорствовать! внушительно произнес тот, что сидел за столом. Не желаете разоружиться перед советской властью!

Машинистка задвигала пальцами, раздалась очередная «пулеметная очередь».

Борис Иванович подался всем телом вперед.

Товарищи дорогие, о чем вы говорите? Я ничего не понимаю! Какой заговор? Против кого? Что за ерунда?

Машинистка быстро оглянулась и, что-то решив для себя, снова застучала по клавишам.

Вы полностью изобличены вашими подельниками, бесстрастно ответил следователь за столом.

Какими подельниками? Вы с ума сошли!

Ваш заместитель Протасов дал против вас развернутые показания.

Да не мог он ничего такого сказать! вскинулся Борис Иванович. Это все клевета!

Допустим, кивнул следователь. А что вы скажете про вашего бывшего начальника Бокия?

А он тут при чем?

Вы ведь работали под его руководством?

Да, работал, еще в Москве. Это что, преступление?

Следователи быстро переглянулись, на лицах появились кривые ухмылки.

Этого мы пока не знаем. Но обязательно выясним. А лучше вам самому во всем признаться.

Еще раз повторяю: мне не в чем признаваться! Я тут работаю третий год, все время на виду. В чем вы меня обвиняете?

Вы обвиняетесь в организации Колымской антисоветской шпионской, повстанческо-террористической вредительской организации.

Впервые слышу о такой.

Не прикидывайтесь! Нам все известно.

Борис Иванович внимательно посмотрел в лицо следователя за столом. Ему вдруг показалось, что все это шутка, нелепый розыгрыш. Вот сейчас этот следователь живо поднимется, подойдет, хлопнет с размаху по плечу и рассмеется: «Ловко мы вас разыграли! А вы и поверили… Ну ничего, считайте, что это тренировка. Если попадете в лапы врагов, вам этот опыт пригодится. Вы должны будете вести себя так, как и сегодня, мужественно и непреклонно, как настоящий советский человек, преданный делу великого Сталина!»

Но следователь продолжал сидеть и все так же сверлил Кильдишева взглядом; его скуластое лицо казалось высеченным из камня. Вдруг он с размаху ударил кулаком по столу:

Ты нам все расскажешь, сволочь! Отвечай быстро, кто твои сообщники!

Борис Иванович ничего подобного не ожидал. Столь резкая смена настроения поразила и оглушила его. Возникло чувство полной нереальности происходящего. Он быстро оглянулся, посмотрел на входную дверь. Но там никого не было, следователь обращался к нему, именно его назвал сволочью! Это звучало так дико, несуразно, что он даже обидеться не успел.

Послушай, лейтенант, Борис Иванович чуть придвинулся к столу, наклонился. Не надо на меня кричать. От крика толку не будет. Я уже сказал, что ни в каких организациях не участвовал и признаваться мне не в чем. Свое личное оружие я сдал в комендатуру на прошлой неделе. Да вы сами посудите, он перевел взгляд на того следователя, что стоял сбоку, зачем мне бороться с советской властью? Ко мне сын приехал полгода назад, я теперь за него отвечаю. Он сейчас один остался, не знает, что со мной. Совсем еще малец, всего шестнадцать лет парню!

О сыне заботишься? мрачно усмехнулся следователь. Вот признаешься и сразу пойдешь к сыну… Ну, говори быстро! Нас тоже дома ждут, не один ты такой.

Борис Иванович раскрыл было рот и не смог выдавить из себя ни слова. Он готов был повиниться в каком-нибудь реальном промахе, но не объявлять же себя предателем или террористом! Когда-то он сам работал в ВЧК и отлично знал все эти методы. Если он сейчас признает себя заговорщиком, то сразу же начнутся вопросы о сообщниках и его не отпустят, пока не вытянут все ниточки, смешивая правых и виноватых. Фактически от него требуют, чтобы он впутал в это дело своих знакомых, придумал для них вражеские роли, сочинил провокационные речи, составил планы по свержению советской власти… Нет, соглашаться на такое никак нельзя! И он решил стоять до конца.

 

В первый день его не били и даже не оскорбляли (если не считать оскорблением само обвинение в терроризме). Но и домой не отпустили. Дело его только начало раскручиваться согласно обычному сценарию сотрудников НКВД, успешно применявших эту нехитрую схему по всей огромной стране в разных, даже самых замысловатых случаях. Ситуации случались всякие, и люди все наособицу, но метод разоблачения всегда был одинаков. Сначала следовали стандартные вопросы и требования признаться в несуществующей вине. От вопросов очень быстро переходили к угрозам, которые тоже не отличались разнообразием: стращали физической расправой (что и происходило через непродолжительное время), пугали арестом близких людей (члены семей подследственных становились заложниками и тоже шли в лагеря или на расстрел). Еще применялся такой иезуитский способ: обвиняемым предлагали признать вину в интересах партии и ее борьбы с многочисленными врагами советской власти. И совсем уже подлый прием это когда человека обещали отпустить в обмен на признание несуществующей вины. Такое практиковалось на публичных процессах, когда уродовать обвиняемых было нельзя, а единственным доказательством их вины был самооговор. Те, кто соглашался, в конечном итоге все равно получали пулю в затылок, их расстреливали сразу после вынесения приговора.

Отец Кости мало что об этом знал, даже несмотря на то, что сам когда-то был чекистом. В начале двадцатых тоже избивали и расстреливали, особо не разбираясь. Но тогда шла Гражданская война и уничтожали подлинных врагов: попов, бывших князей и разную интеллигентскую сволочь, которая только и ждала, когда придут белые и перевешают всех, кто бьется за дело рабочего класса. А теперь хватали своих героев Гражданской войны, ветеранов ЧК, секретарей крайкомов и большевиков с дореволюционным стажем.

Уже сидя в камере, видя избитых заключенных, которых Борис Иванович знал как честных, преданных партии людей, он с ужасом стал осознавать, что мир, похоже, перевернулся с ног на голову. Его допрашивают и судят бывшие товарищи! Ему приписывают преступления, которых он не мог совершить даже гипотетически! Все это на полном серьезе, с непоколебимой верой в его вину. Как тут быть, что делать и что говорить, Кильдишев придумать не мог. В других обстоятельствах он бы просто отвергал все обвинения, не признавал вздорные вымыслы и предоставил следователям самим искать улики и доказательства, которых не существовало. Но в том-то и заключалась подлость нынешних дознавателей: никаких улик они искать не собирались. Вина считалась установленной заранее, ее требовалось лишь закрепить собственноручным признанием. И этого признания добивались во время следствия всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

Но чуть ли не больше собственной участи Бориса Ивановича беспокоило, чем занят его сын, оставшийся один-одинешенек в доме на краю света, в краю так мало пригодном для людей вообще и для оставшегося без присмотра подростка в частности.

 

Костя, с трудом добравшись в ту вьюжную ночь до дома, никого там не нашел. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отец не приходил. Костя все же внимательно осмотрел все углы, потом замер в глубокой задумчивости, не зная, на что решиться. Его тянуло немедленно бежать куда-то, что-нибудь предпринять… Но разумнее было подождать до утра, пойти в поселок и там все разузнать.

Наметив такой план, Костя немного успокоился и занялся печкой. Это была привычная работа, которая не требовала особых усилий. Руки машинально подбирали поленья по размеру и складывали их в топку, затем брался кусок бумаги, подносилась зажженная спичка и вот уже занялся крошечный огонек, послышалось потрескивание, вкусно запахло дымком. Костя захлопнул дверцу и выпрямился. В доме сразу стало уютнее, и даже метель снаружи словно бы поутихла, уже не так сильно билась в окна. Теперь, когда дверь была на крепком запоре, а в печке шумело пламя, мальчик расслабился и начал приходить в себя.

Отца отпустят завтра не могут не отпустить! Эта вера помогла Косте пережить первую ночь в его жизни, когда он остался совсем один и понял, что помощи ждать не от кого.

А утром над миром как ни в чем не бывало блистало солнце. Метель угомонилась, небо очистилось, и все вокруг играло разноцветными искрами. Стоял крепкий мороз, воздух был неподвижен и яростно покусывал нос и щеки. Костя вышел на минуту проверить температуру и, убедившись, что холод не шутит, поспешил обратно в тепло. События вчерашнего вечера казались страшно далекими и нереальными, будто все это было во сне: темнота, злобная метель, путешествие в поселок среди ночи, ужас и отчаяние в душе… Вот сейчас он разогреет чайник на плитке, напьется горячего чая и побежит в поселок прямиком в Управление. Отца, наверное, уже отпустили, и он теперь на службе, занимается важными делами. Костя не станет ждать до вечера, забежит на минутку, проверит, что с отцом все в порядке, а потом поспешит в школу. Проберется потихоньку в класс и сядет за парту. Быть может, Ида Григорьевна и не заметит его отсутствия.

После уроков он вернется домой по скрипучему снегу. Короткий отдых, затем нужно будет быстренько протопить печь, расчистить большой лопатой снег во дворе, вымыть в тазике посуду и подмести пол. А уж потом делать уроки, разогревать ужин и ждать с работы отца. Отец обычно приходил поздно, но сегодня он наверняка вернется пораньше и подробно расскажет о случившемся недоразумении. Они, конечно, посмеются, но и подумают вместе о скорейшем возвращении домой в Новосибирск.

Костя как-то разом осознал, что ничего интересного в этом суровом краю нет. Совсем не так он представлял себе Крайний Север! Вместо необъятных просторов сплошные запреты; вместо многодневных переходов и каждодневного риска обычная жизнь в довольно скучном поселке, школа, уроки, учителя… Никакой романтики и героизма. Уж лучше тогда учиться там, где закадычные друзья и ласковая природа! Да и с отцом дома ничего не случится, не то что здесь.

В таком приподнятом настроении Костя согрел чайник, выпил два стакана сладкого чая и съел два куска хлеба с маслом. Потом, чувствуя растущее нетерпение, облачился в свои «доспехи» шубу, шапку и валенки и выскочил на улицу, на мороз. В первую секунду дыхание перехватило, голова закружилась, а глазам стало больно от сверкающего снега и ослепительного солнца.

Костя побежал в поселок, иногда замедляя шаг, чтобы перевести дыхание. На душе было и тревожно и радостно, ледяной воздух обжигал легкие, глаза слезились. Временами Костю переполнял восторг и тут же подступал к сердцу ужас. Он гнал свои страхи прочь, старался подавить их усилием воли, и это как будто удавалось, но стоило отвлечься и ноги тяжелели, уже не хотелось никуда идти, а хотелось упасть лицом в снег, ничего не видеть и не знать.

Когда он подходил к Управлению связи, его сердце бешено стучало. Скорее всего, отец работает как ни в чем не бывало в своем кабинете, разбирает бумаги. Увидев на пороге сына, он живо поднимется, подойдет и начнет объяснять, где был и почему не пришел домой. Но это будет уже не важно главное, с ним все в порядке!

Костя взошел по ступенькам и потянул на себя тяжелую, обитую войлоком дверь. На него пахнуло теплом, он переступил порог и остановился. Перед ним тут же словно из-под земли вырос красноармеец с винтовкой.

Тебе чего? спросил он, оглядывая подростка с ног до головы.

Я к отцу пришел, он тут работает! задыхаясь от волнения, проговорил Костя.

К какому еще отцу? Как фамилия?

Кильдишев. Борис Иванович.

А-а… Нету его! Иди домой, тебе сюда нельзя.

Лицо красноармейца сделалось брезгливым.

Погодите! А где он? Я его ищу!

Костя сделал порывистое движение и остановился. Дальше хода не было. Красноармеец сверлил его взглядом и явно решал, как с ним поступить.

Отца твоего вчера арестовали. Больше сюда не ходи, а то и тебе не поздоровится.

Где он? в отчаянии воскликнул Костя. Он готов был заплакать и держался из последних сил. Пожалуйста, скажите! Мне очень нужно!

Красноармеец словно бы заколебался, взгляд его стал отстраненным, и он тихо произнес, едва шевеля губами:

В Управление увезли… Потом добавил, заметив недоумение подростка: В дом Васькова. Там ищи. И отвернулся.

Костя плохо помнил, как вышел на улицу и спустился по усыпанным снегом ступенькам. Свет словно померк. Голова была пустой и тяжелой, а внутри все замерло и окаменело. Сначала он взбирался в гору, потом спускался, машинально обходя встречных и не интересуясь, кто перед ним.

Вдруг, как будто кто-то дунул ему в лицо, тяжесть отступила. Он поднял голову и узнал место. Здесь он летом ходил на работу в клуб НКВД. Если немного пройти назад и свернуть в парк, то сразу будет фильмохранилище. Быть может, там еще работает инженер Александр Михайлович Мамалыгин.

Костя воспрянул духом. Вот кто ему нужен! И как он сразу не подумал о Мамалыгине? Этот немногословный человек знает так много, он и подскажет, что теперь делать!

Костя развернулся и ускорил шаг. Пройдя полтораста метров, он перебежал дорогу и, свернув под круглую арку, ведущую в парк, увидел слева знакомое каменное здание. На крыльце было пусто, вход никто не охранял. Спустя минуту Костя уже с трудом открывал массивную дверь.

Александр Михайлович был занят привычным делом просматривал коробки с фильмами, тряпочкой стирал с них пыль и неспешно раскладывал по полкам. Из Москвы то и дело поступали специальные депеши, и приходилось перебирать все коробки, откладывая в одну сторону те, что попали под запрет (или вообще подлежали уничтожению), а в другую рекомендованные к просмотру. Всякий раз Мамалыгин делал это неторопливо и вдумчиво: ошибка могла стоить ему свободы и даже головы.

В последнем полученном из столицы предписании говорилось о немедленном изъятии из оборота фильма «Заключенные», снятого по пьесе Погодина «Аристократы». Мамалыгин хорошо помнил этот фильм. Картина ему жутко не понравилась, в ней было много вранья того, чего в действительности происходить не могло. Но запретили ее не из-за лживости (это как раз устраивало советскую цензуру), а потому что в одном из эпизодов мелькнул портрет бывшего начальника НКВД Генриха Ягоды. По ходу фильма начальник лагеря беседует в своем кабинете с вором-рецидивистом Костей Капитаном проводит, так сказать, воспитательную работу с «друзьями народа». И все бы ничего, но позади него со стены смотрит бывший глава чекистов, непримиримый борец с многочисленными врагами советского государства, а ныне враг народа, арестованный и дающий признательные показания в том, что он агент десяти иностранных разведок, много лет готовил покушение на товарища Сталина и мечтал о свержении советской власти. Той самой, за установление которой сам же боролся с пятнадцатилетнего возраста, попал на царскую каторгу и едва не сгинул в горниле Гражданской войны. Это настолько противоречило здравому смыслу, что хотелось просто взять и застрелиться, чтобы не видеть весь этот абсурд и всю эту мерзость.

Неспешно перекладывая круглые металлические коробки и грустно усмехаясь своим мыслям, Мамалыгин не услышал, как открылась дверь и в помещение вошел посторонний.

Костя постоял несколько секунд у порога, потом осторожно кашлянул. Мамалыгин резко обернулся, вскинул брови.

Костя, ты? Каким ветром тебя занесло?

Мальчик сделал пару шагов и остановился. Губы его задрожали, на скулах заходили желваки.

Александр Михайлович отложил коробку, лицо стало очень серьезным. Он внимательно посмотрел на подростка.

Что случилось? спросил тихо.

Вопрос был излишним, он уже все понял. В поселке каждый день шли аресты, и до Мамалыгина уже дошли слухи о Костином отце. Кроме того, инженер видел такие лица, как теперь у Кости. Такое же выражение было у его жены, когда его самого уводили из дома ночью пять лет назад.

Костя силился что-нибудь сказать, но с трудом выдавил лишь одно слово:

Отец…

Горло перехватила судорога, и он отвернулся, изо всех сил прижимая ладони к лицу, чтобы не расплакаться.

Мамалыгин быстро подошел, взял мальчика за плечи.

Ну-ну, не надо так! Ну чего ты?

Прижал Костю к себе, чувствуя содрогания худенького тела. Сердце болезненно заныло, вспомнилась дочурка. Сейчас ей должно быть восемь лет. Пятый год без отца… Чтобы самому не заплакать, инженер отвернулся, отошел в угол. Глухо произнес:

Ты вот что… Не хорони отца раньше времени! Может, еще и отпустят. Всякое бывает.

Сказать правду убитому горем подростку он не решился. Тех, кого взяли за политику, никогда не отпускали, это он знал слишком хорошо. Если человека арестовали значит, он виноват. Советская власть никогда не ошибается, потому как она за народ и за высшую справедливость!

Костя с мольбой смотрел ему в спину.

Александр Михайлович, что же мне делать?

Мамалыгин медленно повернулся.

Езжай домой, к матери.

Как же это? А отец?

Отец потом приедет, когда все выяснится и его отпустят.

Костя замер от неожиданности.

Но я не могу его бросить. Я должен быть с ним!

Инженер отвел взгляд.

Ты ему ничем не поможешь. Только хуже сделаешь.

Хуже? переспросил мальчик. Но почему? Мой отец ни в чем не виноват!

Мамалыгин уже пожалел, что затеял этот разговор. Надо было сослаться на занятость и ничего не слушать. Мало ему своих проблем!

Ты вот что, произнес он отстраненно. Иди сейчас домой и жди отца. Если к вечеру не вернется, тогда утром ступай прямиком в Управление НКВД. Знаешь, где это?

Костя кивнул. Конечно, он знал. Отец несколько раз показывал ему это здание на центральной улице поселка. Там всегда стояли красноармейцы, подъезжали и отъезжали черные «эмки» и все были страшно озабочены и куда-то спешили. Косте было отчего-то не по себе, когда он бывал рядом. Но теперь он твердо решил, что войдет в это здание любой ценой.

С минуту длилось молчание. Наконец Мамалыгину стало неловко, и он спросил:

Как у тебя с продуктами? Деньги есть?

Костя неуверенно кивнул.

Есть немного.

Вот и хорошо. Ты приходи, если что понадобится.

Костя подумал секунду, потом в упор посмотрел на инженера.

Александр Михайлович, возьмите меня обратно на работу!

Зачем это? Тебе учиться нужно! Какая работа?

Костя горько улыбнулся.

Сами говорили про деньги. Как закончатся, что я буду делать?

Мамалыгин неопределенно повел плечами.

Отец к тому времени вернется.

А если не вернется?

Александр Михайлович внимательно поглядел на Костю. Он вдруг увидел, что это уже не ребенок. С худого скуластого лица на него смотрели глаза взрослого человека. В этом взгляде читалась неизмеримая боль, но было и твердое намерение бороться. Инженеру стало как-то неуютно. Перед ним стоял подросток, который это он понял с предельной отчетливостью не отступит перед страшной силой, что ломала судьбы, превращала в ничто мечты, уничтожала любовь и привязанности. Выходит, не все готовы пресмыкаться перед нею и не все можно уничтожить! Эта надежда прозвучала внутри Александра Михайловича как глас Божий. А источником ее был худенький мальчик, так не по-детски решительно смотревший на него…

Мамалыгин подошел к Косте, взял его за руку.

В общем, так. Я тебя с удовольствием возьму помощником. Ты ведь уже работал, дело знаешь. Завтра вместе сходим к Лаврентьеву. Он должен тебя помнить. Возьмет, никуда не денется! И уверенно кивнул головой, подкрепляя свои слова.

На самом деле он вовсе не был уверен, что Костю примут на работу. Борис Иванович Кильдишев арестован, и его сын теперь не просто мальчик, он теперь сын врага народа. Его и самого могут арестовать вслед за отцом, а если оставят на свободе, то поместят в детдом. Или вышлют на материк. Или он просто умрет от голода: на работу его не примут и даром кормить тоже никто не станет. А будет побираться или воровать конец тот же: арест, приговор, и марш в лагерь хлебать баланду и кайлить с утра до ночи мерзлый камень, пока не околеешь!

Всего этого бывший заключенный ГУЛАГа, конечно, вслух Косте говорить не стал. Сам все узнает, когда придет пора. А может, и не доведется ему испить эту горькую чашу. Вон как грозно смотрит! Волчонок ни дать ни взять! Может, так и надо себя вести с этой властью? Когда тебя уничтожают бороться, отвечать ударом на удар! Даже если не получится уцелеть, все равно это лучше, чем покорно идти на заклание. Чудовище никогда не насытится. Нужно его извести, развеять по ветру, отправить в ад, в геенну огненную! И, может, тогда спасутся хотя бы будущие поколения…

Мамалыгин поразился самому себе. Ни в момент ареста, когда он был возмущен несправедливостью, ни во время следствия, когда его обвиняли во всевозможных злодеяниях и били смертным боем, ни в лагере, ни даже теперь, когда он относительно свободен и размышляет спокойно, его не посещали такие мысли.

Мальчик ушел, а инженер все думал, все ходил по комнате, машинально перекладывая предметы с места на место. Ему вспомнился покинутый дом, с детства знакомая улица, он видел летнее ленинградское небо и висящие в нем легкие облачка… Где это все? И почему он стоит в этой темной комнате, не смея сделать то, к чему стремится всем сердцем? Почему его дочь растет без отца, а жена работает с утра до позднего вечера и едва сводит концы с концами? Отчего все вокруг объяты страхом и ждут от нового дня чего-то плохого? За что им такое?

В нем поднималась горечь, а ответа не было.

 

Костя в это время спешил домой. Внутри него зрело новое, пока непонятное ему самому чувство злость, непреклонность, бесстрашие? Словно откуда-то из тайных глубин его естества сейчас прорастало что-то важное, пробивалась некая истина. Понятнее он не смог бы сказать, потому что не придумали еще таких слов. Обычные слова бессильны, когда речь заходит о жизни и смерти. В такие моменты чувства сумбурны, мыслей почти нет, а в душе клубятся странные, туманные вихри; и что-то там, на глубине, постепенно складывается и рождается новый человек, какого до этого не было, о котором и догадываться никто не мог!

Вот что Косте предстояло вскоре пережить или же сломаться и погибнуть.

Но сейчас он, ни о чем таком не помышляя, приближался к дому. Да, он будет ждать отца. Тот вернется среди ночи, загремит железным замком… Костя подбежит к нему, прижмется к осыпанной снегом шубе. Потом отец разденется, сядет к столу и станет рассказывать о том, что с ним приключилось. Он будет говорить медленно, раздумчиво, отводя взгляд, словно бы погружаясь в прошлое. Все объяснит, успокоит Костю, вернет ему веру в справедливость. Уже под утро вдруг рубанет воздух рукой и скажет решительно: «Ну все, давай укладываться. Поспим чуток, а потом будем собираться. Баста! Домой поедем, к матери! Я уже обо всем договорился с начальством. Через неделю придет пароход, и мы на нем поплывем во Владивосток. А там на поезд и фьють! прямо до дома. Вот мать-то обрадуется!..»

Костя представлял лицо матери и счастливо улыбался. Они войдут в дом, поставят на пол чемоданы; мать бросится к отцу, обнимет и долго будет так стоять, причитая и вздрагивая от сдерживаемых рыданий. Да, так все и будет!..

Но ни в эту ночь, ни утром, ни в последующие дни и ночи отец не пришел. Костя крепился из последних сил, придумывал всяческие оправдания и причины задержки. Он выходил на улицу и до рези в глазах всматривался в сверкающую даль. Мир словно оцепенел. Время застыло. Ничто не двигалось; укрытые снегом горы уснули. В сердце Кости проникала острая тоска. Казалось, никогда не наступит лето, не растают льды, всегда будут сугробы, мертвые холмы и это холодное солнце, словно вплавленное в небосвод. И он всегда будет жить в этой избушке, ждать отца, а отец не придет. Никогда.

Костя леденел от таких мыслей, от этих жутких предчувствий. Торопливо возвращался в дом, захлопывал дверь и несколько минут стоял, медленно приходя в себя. Потом, словно опомнившись, обводил комнату удивленным взглядом, снимал шубу и садился за стол. Голова клонилась на грудь, он закрывал глаза и погружался в полусон-полуявь. Дом выстывал, угли в топке прогорали, печально потрескивая. Все обволакивала тишина. Чувствуя пронизывающий холод, Костя с трудом поднимался и шел к печке. Подбрасывал поленья и подолгу смотрел на огонь, ни о чем не думая.

Так протекали его одинокие дни и ночи в неприветливом краю, где сама природа, казалось, обрекала человека на жестокость и забвение всего, что дорого и близко.

 

О том, что происходило с Борисом Ивановичем Кильдишевым, мы не будем говорить подробно. Все это и так хорошо известно: садистские избиения во время допросов; «выстойки», когда человека держат на ногах несколько суток кряду, не позволяя сесть или прислониться к стене; имитации расстрелов, когда ему объявляют приговор и ведут в подвал, где наводят винтовки, но в последний момент стреляют мимо… Власть над ближним, оказавшаяся в руках малограмотных следователей, разбудила в их нестойких душах звериные начала, ранее таившиеся на самом дне, и породила в головах самые извращенные фантазии.

Костин отец прошел все эти круги рукотворного ада. Его не убили лишь потому, что он не признал своей вины в тех фантастических преступлениях, в которых его обвиняли, не подписал ни одного протокола допроса. Он выжил, но какой ценой… Ему выбили все передние зубы, сломали несколько ребер, изуродовали лицо. Все это время он почти ничего не ел и не получал никакой медицинской помощи. Психика его была сломлена, в свои сорок шесть лет он превратился в изможденного, трясущегося от слабости старика, хотя до ареста был дороден и силен…

К счастью для себя, Костя ничего этого не знал. В таких ситуациях неведение благо. Не имея никакой информации об отце, подросток сохранял веру в то, что тот когда-нибудь вернется и все станет как раньше. С этой надеждой он и жил все последующие месяцы, по этой причине не уехал домой. Он не мог бросить отца в беде и решил дождаться его во что бы то ни стало.

Когда он снова появился в клубе УСВИТЛа, вошел в фильмохранище и предстал перед инженером Мамалыгиным, тот опять понял все с одного взгляда: отец мальчика проходит круги пыточного следствия, никаких сведений об отце сыну не предоставляют и отовсюду гонят, в том числе выгнали и из школы как сына врага народа. Теперь у него нет ни средств к существованию, ни веры в справедливость. Осталась лишь злость, а еще чувство долга, которое у таких людей умирает только вместе с ними. Мог ли Александр Михайлович отвернуться от этого паренька?

Мамалыгин шагнул к подростку, который смотрел на него не то с ожиданием, не то со злостью. Так смотрит зверь, вышедший из леса к людям в смутной надежде на спасение от голода или стужи, но не доверяющий им. Александр Михайлович положил ладонь ему на голову и чуть пригладил волосы, успокаивая. Это получилось само собой.

Костя понял его бессознательное движение: «Не бойся! Теперь мы вместе, я тебе помогу». Горло мальчика перехватил спазм, в груди стало жарко. Костя задохнулся от пронзительной жалости к себе, из его глаз брызнули слезы. Он закрывался рукавом, стыдясь, но не в силах с ними совладать. А инженер, этот крепко битый жизнью человек, обнимал его и сам готов был заплакать от бессилия. Он понимал, что изменить ничего нельзя. Все, что он сейчас мог сделать для Кости, это помочь ему устроиться на работу.

Но и здесь не все зависело от него. Заведующий контрольно-воспитательной частью клуба Лаврентьев хорошо помнил, как оформлял Костю восемь месяцев назад. И, уж конечно, знал о том, что приключилось с его отцом. Брать на работу сына врага народа он не мог. То есть мог, но не хотел. А сказать правильнее боялся. В то же время заведующий понимал, что его отказ означает для Кости детский дом, а то и что-нибудь похуже. Находиться в режимном поселке без родителей и без определенного занятия несовершеннолетним было запрещено.

Лаврентьев призадумался. Он вдруг представил, что однажды к нему зайдет Борис Иванович Кильдишев, его старый товарищ, посмотрит в упор и сурово спросит: «Почему ты не помог моему сыну, когда он остался совсем один?» Такой возможности исключать было нельзя. И, представляя этот разговор, Лаврентьев зябко поводил плечами. Вся его мясистая фигура колыхалась, грузная голова беспокойно ворочалась на короткой толстой шее. Он то порывался встать и выйти вон, то едва сдерживался, чтобы не прикрикнуть на смиренно стоящих перед ним просителей, но все не мог принять определенного решения.

Наконец, надумавшись до изнеможения, он спросил Костю:

А в детский дом ты не хочешь? Тебе ведь нельзя одному.

Костя решительно помотал головой.

В детский дом не пойду! Мне это уже предлагали. Там одни детишки, а я взрослый. Вам ведь нужен помощник киномеханика? Я уже работал у вас. Вы что, забыли?

Мамалыгин согласно кивнул, неотрывно глядя на Лаврентьева. Инженер прекрасно видел внутреннюю борьбу, которая отражалась на лице заведующего клубом, читалась в его фигуре, в неуверенных порывистых движениях. Он не осуждал своего начальника, лишь надеялся, что совесть для того окажется весомее, чем страх.

Прошу принять Кильдишева на работу! твердо произнес Александр Михайлович. Он знаком с аппаратурой. Уже работал у нас и показал себя с самой лучшей стороны. Так что не вижу никаких причин…

Он не докончил фразу, лишь пожал плечами, как бы давая понять, что тут и обсуждать нечего. Не стал напоминать заведующему про мизерную зарплату помощника киномеханика и про то, что они уже несколько месяцев не могут найти желающих на эту довольно ответственную и совсем не простую работу.

Заведующий все это знал и сам. И, сказать по чести, ему было жалко парня. Просто время теперь такое, что нужно держать ухо востро и хорошенько все взвешивать, прежде чем… В конце концов он шумно выдохнул и вдруг гаркнул:

Ладно, черт с тобой! Быстро пиши заявление. Только смотри, ежели чего вот где ты у меня будешь!

И он поднял перед собой крепко сжатый кулак с побелевшими костяшками. Что он хотел этим кулаком показать, он и сам не вполне понимал. Но ему вдруг стало легко и радостно, как будто он сломал у себя внутри некий барьер, который раньше не позволял ему свободно вздохнуть и расправить плечи. Все-таки выбор, сделанный по велению совести, многое значит!

 

Так Костя вступил во взрослую жизнь, теперь уже безо всяких оговорок. Пока рядом был отец, Костя знал, что ничего плохого с ним не случится. Двойка по математике, драка с одноклассником, невыученные уроки, детское непослушание все это вдруг умалилось, обратившись в ничто. Он бы и хотел теперь сделать что-нибудь такое, за что его пожурили бы взрослые, но понимал, что это невозможно. Детство ушло безвозвратно. На Костины плечи легла самостоятельная жизнь со всеми ее тяготами.

Идя утром на работу, он с трудом отрывал ноги от земли, как будто сила притяжения увеличилась втрое. Заправляя бобину с кинолентой в проектор, дрожал от слабости и никак не мог надеть тяжелый круг на железную ось. Часто присаживался отдохнуть, чувствуя себя вконец измотанным. Ему постоянно хотелось спать. Минуты, когда он склонял голову на подушку и погружался в сон, были самыми благостными. Зато утренние часы превращались в настоящую пытку. Жизнь потеряла краски, сделалась серой и однообразной.

Мамалыгин видел мучения подростка и поддерживал его как мог. Кипятил утром воду на плитке, и они вдвоем пили чай из больших алюминиевых кружек, обжигая губы и постепенно сбрасывая с себя сонную одурь. К чаю добавлялся кусок черного хлеба и пара кусочков пиленого рафинада, о который с непривычки можно было сломать зубы. Костя навсегда запомнил вкус этого чая, а еще то, как он прихлебывал кипяток из пол-литровой кружки, как смачно хрумкал сахар и каким необыкновенно вкусным был этот черный, не до конца пропеченный хлеб. Горячий напиток согревал внутренности, и Костя словно оттаивал с мороза. Уже не так мрачно смотрел на окружающее, в душе его снова просыпалась вера, что рано или поздно все образуется.

 

Так миновали два зимних месяца январь и февраль тридцать восьмого. Жуткая колымская зима заканчивалась, словно истаивая, неслышно уходя сквозь камни в почву. Солнце с каждым днем поднималось все выше, небо распахивалось во всю ширь и насыщалось лучистой синевой, а ветер с залива приносил незнакомые запахи, которые отзывались в душе смутной надеждой на что-то не выразимое словами, но заставляющее душу трепетать и стремиться вдаль. Суровая северная природа очнулась от бесчувствия и жадно потянулась к теплу и свету.

Но не всем весна тридцать восьмого года несла добро и лучшую долю. Волна арестов, прокатившаяся по Колыме, по всем ее лагерям и командировкам, по наспех созданным совхозам и поселкам и по судьбам самых разных людей, вся эта вакханалия бессмысленной жестокости имела свое продолжение. Никто из десятков тысяч арестованных и обвиненных в самых фантастических преступлениях не был оправдан. Половину расстреляли сразу. Другая половина отправилась в лагеря искупать свою мифическую вину вполне реальным трудом до кровавого пота, до полного упадка жизненных сил и до смерти, которая для многих стала благом, потому что избавляла от нечеловеческих мук. Отец Кости не избежал общей участи, даже несмотря на то, что не признался ни в одном преступлении из тех, которые ему предъявляли. Если гражданин арестован доблестным НКВД, то это само по себе доказательство его вины.

Бориса Ивановича Кильдишева не расстреляли, а всего лишь отправили в лагерь. Благо и ехать далеко не пришлось, ведь все лагеря были тут же, на безжизненном Колымском нагорье. Колымская трасса тянулась от бухты Нагаева точно на север, затем отклонялась на запад, образую гигантскую дугу, замыкающую безлюдную и бесплодную территорию в несколько миллионов квадратных километров. Усеянная белесыми камнями дорога пересекала промороженные долины и распадки, взбиралась на открытые всем ветрам перевалы и, скатываясь на равнину, вытягивалась среди дикой, словно бы придушенной травы, чахлых кустиков и множества речушек и ледяных ручьев, в которые даже летом нельзя войти без дрожи, и так две тысячи верст до Якутии. Строительством трассы занимались заключенные. Лагеря а их здесь несколько сотен также были построены ими. В ту пору все на Колыме возводилось руками советских граждан, насильно привезенных в это царство холода и смерти и обреченных здесь на непосильный труд, какой и не снился каторжанам царского времени.

Костиному отцу повезло. Он закончил следствие без передних зубов, с переломанными ребрами, с безобразными шрамами на лице и со страшной душевной травмой, но все же стоял на своих ногах, мог обходиться без посторонней помощи и не сошел с ума. Последнее было почти чудом, но Борис Иванович каждую минуту помнил про сына и выжил ради него. Эта тоненькая нить удержала его сознание, помогла выстоять там, где ломались многие другие.

Костя не догадывался, что отца жестоко избивают на допросах, заставляют признать несуществующую вину, грозя арестовать сына и привезти на очную ставку жену. Все это не было пустой угрозой. Будучи на свободе, Борис Иванович знал и про казнь Тухачевского, и про арест Бухарина, и про повальное уничтожение сторонников Троцкого подлинных и мнимых; но эти новости скользили мимо его сознания, как тучки, что рано или поздно уйдут за горизонт, оставив ясный небосклон. Теперь, когда его самого схватили и пугали арестом жены и сына, он начал прозревать истинную суть творящейся на его глазах истории. И хотя он еще сопротивлялся, спорил со следователями и пытался внушить им очевидное что никакой он не враг и может принести много пользы советской власти, но уже понимал, что все это ни к чему не приведет. В ответ на заверения в преданности он получал только новые оскорбления и побои.

 

Мамалыгин подбадривал Костю, хотя понимал, что надеяться не на что. Уж он-то знал, как добываются «чистосердечные» признания и фабрикуются следственные дела. Косте инженер ничего об этом не говорил и на все вопросы туманно отвечал: дескать, нужно немного подождать, «там» должны во всем разобраться. Мол, дел таких очень много и все страшно перепуталось, но все равно нужно набраться терпения и верить.

А давай-ка попьем чайку! Как ты на это смотришь? вдруг предлагал инженер, и они откладывали коробки с фильмами и переходили в дальний темный угол, где размещалась самодельная плитка с нагревателем из витой проволоки, стоял металлический чайник и большие алюминиевые кружки. В чайник наливали холодную воду, плитку включали в розетку, садились на табуретки и ждали, когда кипяток забурлит и пойдет пузырями.

Но однажды Мамалыгин затеял непростой разговор. Он готовился к нему давно, да все не мог подобрать нужные слова. Боялся, что Костя не так поймет и натворит что-нибудь такое, чем погубит и себя, и отца, и самого Мамалыгина. План был очень зыбкий и чрезвычайно опасный, хотя шансы на успех имелись… Неизвестно, сколько бы инженер еще откладывал, но сама жизнь его поторопила. И Александр Михайлович решился.

Вот что… проговорил он буднично, отодвигая кружку.

Подросток глянул на него таким ясным, испытующим взглядом, что инженер тут же смешался.

Вы хотите что-то сообщить про моего отца? спросил Костя дрогнувшим голосом.

Он все время ждал, что откроется дверь и в комнату войдет улыбающийся отец. Но одновременно боялся, что ему вдруг сообщат об отце что-нибудь ужасное такое, от чего жизнь разом закончится. Это мог сделать кто угодно, любой знакомый или вовсе посторонний человек.

Мамалыгин понял его волнение и поспешил успокоить:

Да нет, я не об этом! Тут, понимаешь, такое дело… Он снова замялся и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужные выражения. В общем, говорю тебе по большому секрету! Приблизил лицо и, приглушив голос, забубнил, пристально глядя на Костю: Сегодня утром к Лаврентьеву приходил оперуполномоченный. Оттуда! Он сделал выразительное движение бровями куда-то вверх и в сторону. Ты меня понимаешь?

Костя насторожился и кивнул.

Ну так вот, продолжил Мамалыгин. Он выспрашивал про тебя!

Зачем? Чего ему надо?

Инженер усмехнулся.

Помнишь, летом был случай, когда дуговая лампа погасла во время сеанса?

Это когда мы про шпионов крутили? с готовностью подхватил Костя.

Точно! Нас еще к Лаврентьеву тогда вызывали, всё допытывались, не было ли злого умысла с нашей стороны.

Ну да, я помню, ответил Костя. И что с того? Опять про дуговую лампу спрашивали? Мы же всё объяснили. Чего им еще?

Мамалыгин печально вздохнул.

Лампа это лишь предлог. Они теперь под тебя подкапываются!

Как это? не понял Костя.

Александр Михайлович задумался на секунду, потом встряхнул головой.

В общем, так, дорогой Костя. Ты уже взрослый, и говорить с тобой я буду как со взрослым. Скажу тебе все как думаю. А уж ты сам решай.

Костя рывком придвинул табуретку, резко выпрямился, будто в спину вогнали железный штырь.

Этот уполномоченный все подводил к тому, что ты неблагонадежный элемент и тебя надо хорошенько прощупать. Яблочко от яблоньки недалеко падает, и все такое… Мамалыгин внимательно смотрел на Костю, а тот слушал, внутренне леденея и не вполне понимая сказанное. Нет, ты не подумай! вдруг вскинулся инженер. Лаврентьев ничего плохого про тебя не сказал. Но им и не нужны доказательства. Арестуют тебя, а там поминай как звали.

За что меня арестовывать? удивился Костя. Я ничего плохого не сделал!

Да пойми ты, дурья башка! Ведь это ничего не значит сделал или не сделал! быстро заговорил Александр Михайлович. Глаза его лихорадочно блестели в полутьме. Я же тебе говорю: им все равно. Отец твой сидит. Этого вполне достаточно!

Отца скоро выпустят! дрожащим голосом выкрикнул Костя.

Да, пожалуй, смущенно пробормотал Мамалыгин. Но ведь это когда еще будет! А тебя могут арестовать прямо сейчас. Войдут вот в эту дверь, и адью! Отец вернется, а тебя нет! Что мы ему скажем?

Костя открыл было рот, но так и не нашелся, что ответить.

Александр Михайлович почувствовал его неуверенность и заговорил быстро, с напором:

Тебе нужно срочно уехать. На некоторое время! Пойдем прямо сейчас к Лаврентьеву, напишешь заявление, получишь расчет и быстро мотай из поселка! Отсидишься где-нибудь, пока все уляжется, а потом вернешься. Послушай опытного человека, я тебе теперь вместо отца. Верное дело говорю! Потом благодарить меня будешь.

Инженер выпалил эту тираду на одном дыхании, будто боялся, что ему не дадут закончить.

Костя оторопело смотрел на него. Он никак не мог взять в толк, почему он должен куда-то уезжать. Да и куда ему ехать? Не было у него здесь ни друзей, ни знакомых. Он даже паспорт еще не успел получить…

Но Мамалыгин уже все решил.

Я дам тебе записку к одному человеку. Поедешь к нему, он выручит в первое время. А если тут что-то изменится, я сразу дам тебе знать. Ну же, соглашайся! Эти ироды не отстанут, уж я знаю! В тридцать четвертом тоже так было: кто оказался пошустрее — уехали из Ленинграда. Их не тронули: про них просто не вспомнили. А всех остальных загребли. Я тогда дурак был, не послушал умных людей, вот и загремел сюда… У чекистов ведь так: им надо план выполнять. Берут подряд всех, кто под руку попался. А если проскользнул сквозь пальцы твое счастье! Через год эта муть осядет и все про тебя забудут, живи дальше. Если сможешь, конечно…

Мамалыгин крепко сжал кулаки, устремил невидящий взгляд на щелястый пол. На скулах заходили желваки, несколько секунд он сидел неподвижно, словно борясь с чем-то внутри себя. Потом шумно выдохнул и просветлевшим взглядом посмотрел на Костю.

Ну что, по рукам али как?

Костя еще думал. На самом деле он и сам уже догадывался, что оставаться здесь опасно. И спорил больше для вида, а еще от обиды и бессилия. Поэтому, когда Мамалыгин встал, Костя решительно поднялся и пошел за ним.

 

Лаврентьев сидел за столом и, склонив на грудь тяжелую голову, изучал лежащий перед ним циркуляр. Услышав шорох, несколько секунд смотрел на вошедших пустым взглядом. Потом очнулся и коротко кивнул:

Чего вам?

Мамалыгин сделал пару шагов по ковровой дорожке и остановился.

Вот, мальца привел. Поговорить нужно.

Лаврентьев оглядел Костю с ног до головы.

Поговорить… это можно. Только давайте быстро. Некогда мне. Что там у вас?

Инженер повел плечами.

Да вот… промолвил он как бы с сомнением. Костя наш увольняться надумал. Учиться ему надо, экзамены сдавать. Сегодня последний день у нас работает.

Как последний день? вскинулся заведующий. А заявление где, почему я ничего не знаю?

Заявление он сейчас напишет! с готовностью подхватил Мамалыгин и повернулся к подростку. Умеешь писать? Научили в школе?

Научили, усмехнулся тот.

Тогда бери вот бумагу, садись и пиши! Так, мол, и так, прошу уволить меня с первого марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года… в связи с тем… э-э-э… что мне нужно, стало быть, учиться. Фамилию внизу напиши и дату поставь… сегодняшнюю. Помнишь, какое сегодня число?

Александр Михайлович говорил безостановочно, обращаясь главным образом к помощнику, но краем глаза наблюдая за Лаврентьевым. Тот сидел молча, думая о чем-то своем. Это и хорошо. Незачем ему знать, что Костя увольняется неспроста. Станут заведующего потом спрашивать: куда девал малолетнего агента мировой буржуазии? И он честно ответит: ничего не знаю! Агент уволился, потому как имел на то право. А куда уж он потом делся, никому не ведомо.

И Лаврентьеву поверят, ведь он будет говорить с полной убежденностью и с неподдельным чувством. Свидетели, если понадобится, подтвердят, что прямых контактов с подростком он не имел, договориться ни о чем не мог: тот сразу пришел с заявлением, и Лаврентьев это заявление подписал без всякой задней мысли. А значит, и придраться к нему нельзя!

Все эти размышления вихрем пронеслись в голове Мамалыгина. Опыт старого лагерника подсказывал ему верные решения, которые приходили откуда-то изнутри уже в готовом виде. Если его самого начнут мотать, он скажет то же самое: парню было не с руки ходить каждый день по три километра на работу да обратно столько же. Жил он один-одинешенек, ни поесть сготовить, ни постирать для него некому. Вот и плюнул на все, решил уехать. Что же тут удивительного?

Костя тем временем заполнил каракулями тетрадный листок в синюю клетку и подал его Лаврентьеву. Тот принял трепещущий лист двумя руками, поднес к лицу и стал разглядывать, хмуря брови и морща лоб, потом протяжно выдохнул:

Что ж, все с тобой ясно. Стало быть, я тебя увольняю. Катись на все четыре стороны! Учиться тебе надо. Наработаешься еще, когда подрастешь…

Заведующий взял со стола перьевую ручку, обмакнул в стоявшую тут же чернильницу и нацарапал на бумажке несколько слов.

Все, свободен! провозгласил он, откидываясь на спинку. И ты тоже свободен! перевел взгляд на Мамалыгина. Чтобы завтра вечером все было в полном ажуре! Начальство к нам придет кино смотреть. Со звуком там помаракуй, а то вечно слов не разобрать… Все, шуруйте оба! Мне еще отчет писать нужно.

Инженер и Костя двинулись к двери, но на пороге Мамалыгин задержался. Обернувшись, спросил как бы между прочим:

А расчет ему когда получать? Хорошо бы сегодня. Зачем он завтра сюда попрется? Сами же сказали, начальство тут будет. Увидят пацана, разные вопросы станут задавать… Вам же еще и влетит за него!

Лаврентьев досадливо поморщился. Никак он не мог приступить к своему отчету. Захотелось вдруг выругаться и врезать изо всей силы кулаком по столу. Но он сдержался, лишь поджал губы и буркнул:

Пусть к пяти в кассу подходит. Я скажу Клаве, чтоб выдала ему зарплату за февраль. И чтоб я его тут больше не видел!

Александр Михайлович послушно кивнул, попятился вон из кабинета, подтолкнул Костю локтем, и они оба вывалились в коридор. Несколько секунд молча смотрели на затворившуюся дверь. Наконец Мамалыгин обернулся и произнес с важным видом:

Так-то, брат! Я сейчас нацарапаю записку нужному человеку. Получишь расчет в кассе забирай из клуба все свои вещи, чтобы ничего не оставалось, и дуй домой. Хорошо бы тебе сегодня же уехать, но не получится. Тут не Москва, трамваи не ходят. Завтра с утра от нас пойдет машина на двести восьмой километр. Я попрошу, чтобы тебя посадили в кузов. Прокатишься с ветерком… Ты молодой, выдюжишь! Приходи утром ровно к восьми. Только в клуб не заглядывай, а жди на улице, чтобы никто не видел. Я сам к тебе выйду. Да смотри не опоздай! Тебе сейчас нужно так укрыться, чтобы ни одна живая душа не знала, где ты. Даже я! — Александр Михайлович едва заметно усмехнулся и посмотрел сверху вниз на Костю. — Не бойся, я тебя не выдам. На двести восьмом долго не сиди. Там транспортная база, народу полно. Поживешь пару месяцев, до тепла, а потом езжай дальше по трассе. Где-нибудь перекантуешься, пока тут все уляжется! Езжай на Стрелку, а еще лучше — на Левый берег. Там большая больница. Может, санитаром тебя возьмут… Не знаю, сам смотри, не маленький уже. До лета как-нибудь перетерпишь, пока навигация начнется. А там и на материк можно рвануть, если, к примеру, отца твоего не отпустят. Ну а отпустят, тогда вместе решите, как вам быть…

Костя согласно кивал. Последняя реплика ему понравилась.

Я все понимаю, — сказал он. — Работать буду, в автомастерские попрошусь… Я тут, в поселке, познакомился с ребятами, помогал им моторы чинить. Они мне все объясняли. Я уже многое умею. Машину могу сам водить!

Вот и хорошо, это то что надо! — одобрил Мамалыгин. — Автослесари везде нужны. Трасса большая, машин много, ломаются часто. А ремонтировать не каждый умеет. Тут, брат, нужно разбираться! Ну да ничего, ты парень толковый, научишься. Главное, слушайся взрослых! Что тебе говорят, мотай на ус, а сам знай помалкивай. Станут про родителей спрашивать, скажи, мол, ничего не помню. Или лучше скажи, что нет у тебя ни папы, ни мамы — сирота, и весь сказ! — Он вдруг замер, пожевал губами и махнул рукой. — В общем, сам гляди. Начнут копать — все равно разнюхают. Уж больно громкая у тебя фамилия. Отца твоего тут многие знают, да и про тебя небось слыхали. Не все отцы своих детей сюда привозят, а вот твой батя не побоялся. Эх, знал бы он, что так обернется, не стал бы тебя зазывать! Сидел бы ты дома возле мамки, в школу свою ходил, девчонок дергал за косы. Принесла же тебя нелегкая, теперь вот выпутывайся…

Инженер еще что-то бормотал, но Костя уже не слушал. Он понял одно: в его жизни наступает перелом. Не будет больше домашнего уюта и родителей, не будет школы. К матери он не поедет, чтобы не навлечь на нее беду. А отца теперь долго не увидит. С отцом случилось страшное несчастье, и помочь ему ничем нельзя. Опасность для себя мальчик не столько понимал, сколько чувствовал, как зверь чует опасность и покидает привычное место, как кедровый стланик загодя опускает ветви, предугадывая близкую стужу. И Мамалыгин советует Косте уехать как можно дальше — стало быть, тоже не верит в счастливый исход. Вон как смотрит — печально и сочувственно. Это ничего, что он ворчит. Костя уже научился подмечать эту двойственность в поведении взрослых: губы произносят одно, а глаза говорят другое…

Чтобы не видеть этого взгляда, Костя отвернулся и стал собирать в мешок свои вещи: потемневший от чая граненый стакан и гнутую ложку, тетрадку, химический карандаш и круглое зеркальце. Больше ничего у него тут не было. Он бы и этого не взял, но инженер настоял, чтобы ничего не осталось. Видно, в этом тоже был некий смысл. Костя не спорил. Мамалыгину он подчинялся беспрекословно, потому что знал: этот человек его не подведет, не выдаст. Наоборот, он за Костю переживает, старается помочь, хотя ему самому несладко.

Да и кому здесь сладко? За все эти месяцы Костя не видел ни одной улыбки на лицах. Все были чем-то встревожены, все куда-то спешили и вообще вели себя так, будто через минуту случится что-то ужасное. Костя чувствовал всеобщее напряжение, которое нарастало с каждым днем, но не понимал, что же в действительности происходит. Раньше было по-другому. Учителя и воспитатели говорили правильные слова о любви к Родине и о том, что лучше этой Родины нет ничего на свете. Дети с упоением читали стихи на утренниках, пели хором песни, приносили клятву верности и были горды тем, что живут в такой замечательной стране в такое прекрасное время… Косте все это вспоминалось как сказка или сон. А теперь он проснулся, увидел реальность, и она оказалась совершенно другой — безжалостной и непонятной. В этой реальной жизни не было ни утренников, ни песен и стихов, ни улыбок и ободряющих взглядов. Совсем наоборот: все смотрели друг на друга настороженно, оценивающе, будто каждую секунду ждали подвоха. И Костя тоже научился так смотреть. Общий настрой подействовал и на него, проник в его душу, и Костя больше не улыбался, а ждал от жизни только плохого.

 

В этот же день в пять часов пополудни Костя получил в кассе клуба свою последнюю зарплату — сто сорок семь рублей. Эта сумма показалась подростку громадной, он никогда не держал в руках столько денег разом! И, возвращаясь домой, он по совету Мамалыгина зашел в продуктовый магазин и накупил себе продуктов на дорогу. Продавщица — полная женщина с усталым лицом — отвесила ему по килограмму «подушечек» и сахарных пряников, затем поставила на прилавок две бутылки лимонада. Подумала несколько секунд и поинтересовалась:

А деньги у тебя есть?

Костя вытащил из кармана мятые купюры.

Откуда столько? — изумилась продавщица.

Зарплату получил! — гордо ответил Костя.

Так ты работаешь?

Ага.

А где? Что-то ты больно молод.

В клубе, помощником киномеханика. Кино показываю.

А-а-а, — протянула продавщица. — Знаю. Бывала у вас, «Веселых ребят» смотрела. Так ты, стало быть, кино крутишь? — Оперлась двумя руками о прилавок, едва заметно улыбнулась. — А есть у вас там фильмы про любовь?

Есть. Только я в клубе больше не работаю. Уволился сегодня. Завтра уезжаю.

Во как! — опешила продавщица. — И куда же ты собрался?

Пока еще не знаю, — соврал Костя.

Он вдруг вспомнил наставления инженера. И хотя продавщица не походила на шпионку, но ведь всякое бывает. Вот и в фильмах показывают: уж так они маскируются, что никогда не догадаешься, кто шпион, а кто честный человек. Ему припомнился красочный плакат с надписью: «Не болтай!» На нем была нарисована точно такая же женщина, как эта продавщица; на голове у нее был красный платок, а к губам она крепко прижимала палец и смотрела так, что хотелось от нее куда-нибудь спрятаться.

На материк ты сейчас не уедешь, — рассуждала продавщица. — На прииск тебя не возьмут… А может, ты мне все тут врешь? — вдруг встрепенулась она. — Стащил у кого-нибудь получку и пошел тратить? Ну-ка, быстро говори, где столько денег взял?

Костя насупился и отстранился от прилавка.

Ничего я не стаскивал! Чего вы придумываете? Спросите вон у Лаврентьева, если не верите. Я сегодня в кассе расчет получил. Мне продукты нужно купить на дорогу, я завтра в Атку еду! — выпалил он.

Продавщица с шумом втянула воздух, расправила плечи и согласно кивнула:

Ну ладно, коли так. В Атку так в Атку. Далековато… Только чего же ты одних конфет набрал? Ты лучше хлеба возьми, тушенка вон есть… Крупы бери побольше! Одними конфетами сыт не будешь. — Она подождала, что ответит подросток, и, не дождавшись, решительно сказала: — Дай-ка я лучше сама тебе продукты соберу!

И направилась к полкам у стены, где расположились в виде ромба замасленные банки с тушенкой. Тут же стояли большие склянки с крупами и мукой.

Через минуту на прилавке разместилось пять банок тушенки, три буханки ржаного хлеба, несколько кульков с сахаром, пшеном, гречкой и мукой.

Продавщица придвинула счеты и звонко защелкала костяшками.

С тебя пятьдесят рублей! — объявила она, отодвинув счеты и подняв взгляд на Костю.

Тот отсчитал деньги, положил на прилавок.

Продавщица взяла купюры, несколько секунд внимательно их разглядывала, потом небрежно бросила в выдвижной ящик.

Можешь забирать. Дотащишь до дому? Небось тяжело тебе будет!

Дотащу, — ответил Костя, складывая покупки в большую холщовую сумку, которую ему в клубе предусмотрительно сунул в руки Мамалыгин. — До свидания! — крикнул с порога.

Будь здоров! — ответила продавщица. — Заходи, если чего еще нужно будет.

Костя коротко кивнул и толкнул дверь свободной рукой. В лицо ему дохнуло холодом, он покрепче перехватил матерчатую ручку и бесстрашно шагнул в мороз.

 

Мамалыгин исполнил свое обещание: уговорил водителя трехтонки взять с собой в поездку пассажира. Водитель был рослый парень с веселым нравом. Он сам недавно освободился из лагеря, и ему не надо было растолковывать прописные истины. Он все быстро понял и произнес, широко раскрывая рот и обнажая на удивление крепкие белые зубы:

Да пусть едет, мне-то что! Посажу его в кузов. Помчим так, что он и замерзнуть не успеет!

Александр Михайлович довольно улыбнулся. В который раз он ловил себя на мысли о том, что завидует такой простоте и непосредственности. Эх, зря он мучился в институте электротехники, напрасно зубрил диамат и сопромат! Шел бы лучше учиться на шофера (была такая мысль в самом начале). Голова бы теперь ни о чем не болела — вот как у этого простодушного парня. Отсидел свой трешник, и все ему нипочем, радуется жизни. Оно и не удивительно: проходил он по бытовой статье и жил неплохо в сравнении с «политическими». Даже если снова посадят, так же будет водить машину или устроится в авторемонтную мастерскую, станет расконвоированным. Не жизнь, а малина!

Ничего, не дрейфь! — продолжал водитель. — Доставлю пацаненка в лучшем виде.

И в подтверждение своих слов с размаху хлопнул инженера по плечу, отчего тот покачнулся и невольно отступил.

Таким образом дело уладилось.

Ранним утром Костя тащился со своей поклажей через весь поселок. Было морозно, безлюдно и оттого как-то дико. Все его чувства теперь противились этой затее. Почему он едет не домой к матери, а совсем в другую сторону — вглубь материка, в неоглядные дали, которые только в первый день показались ему привлекательными, а теперь страшили? Что ждет его в этих дебрях, среди безжизненных сопок, на промерзшей земле, среди чужих людей? Почему он убегает и прячется, хотя не сделал ничего плохого? При мысли об отце болезненно сжималось сердце. Борис Иванович тоже ничего дурного не совершил, сын свято в это верил. Но все равно сидит в тюрьме, и что с ним будет, никто не знает…

Костя шагал по сыпучему снегу. В руках его были две тяжелые сумки, и он едва не волочил их за собой. Но эта тяжесть была ничто по сравнению с той, что лежала на душе. Тропинка под ногами нудно поскрипывала, каждый вдох отзывался болью в легких, а засыпанная снегом сопка выглядела зловеще; да и весь этот поселок на покатом склоне хребта, протянувшегося на несколько километров, внушал подростку страх. Костя знал одно: нужно скорее добраться до клуба, сесть в машину и убраться как можно дальше от этого места. Что потом — неведомо. Но благодаря извечному оптимизму юности он подспудно надеялся, что все беды как-нибудь разрешатся и завтрашний день будет лучше сегодняшнего.

Так он и дотащился до центрального городского парка. Прошел под каменной аркой и свернул в боковую аллею, опустил сумки на снег, вытер рукавом покрытый испариной лоб. Лишь тогда стал оглядываться. До клуба было метров двести, и он видел, как по крыльцу прохаживался часовой с заиндевевшей винтовкой за спиной. Два шага вправо, затем разворот и два шага обратно. Недолгая остановка, брошенный вскользь взгляд на центральную аллею — и снова два шага туда и два обратно… Костя знал часового, но не стал подходить, помня наказ инженера. Раз Мамалыгин сказал, что сам к нему выйдет, значит, так и будет. И он терпеливо ждал, кутаясь в свою шубейку и потирая мерзнущие щеки.

Прошло очень много времени, как показалось Косте; он уже хотел зайти в клуб и спросить Мамалыгина, но тот наконец появился. Он подошел сзади и дернул Костю за рукав. Подросток в испуге отпрянул, потом увидел знакомое лицо и радостно вскрикнул.

Тихо, не кричи! — быстро произнес инженер. Лицо его было сосредоточено. — Бери свои мешки и дуй за мной, машина ждет!

Он сам подхватил обе сумки и заторопился к выходу из парка. Костя бросился за ним. Миновали каменную арку, и Костя, приотстав, увидел невдалеке грузовичок — обычную трехтонку с открытым кузовом. Инженер быстро шел к машине, на ходу обернулся и крикнул:

Чего ты там копаешься?

Костя ускорил шаг. Мамалыгин забросил сумки в кузов, потом подсадил пассажира, помог ему перевалиться через борт. Костя упал боком на жесткий деревянный настил, прополз между ящиками и забился в угол за кабиной, у правого борта. Сумки он подтянул к себе и крепко держал двумя руками, словно боялся, что их утащат. Но кроме него в кузове никого не было. Машина уже катилась по снежной дороге, мелко трясясь и подпрыгивая на неровностях; двигатель натужно ревел, поверх бортов в кузов задувал холодный ветер. Костя втянул голову в плечи и лег на доски. Грузовик набирал ход, вдоль бортов вилась снежная пыль, ящики и тюки то и дело подпрыгивали на досках, Костя тоже то и дело подлетал на несколько сантиметров, хватаясь за борт и чувствуя внутри сосущую пустоту. Повернув голову, он увидел далеко позади крошечную фигурку человека, неподвижно стоящего посреди дороги. Тот поднял руку и помахал вслед уходящей машине. Костя приподнялся на досках и махнул в ответ.

Сердце болезненно сжалось. Из его жизни уходил еще один хороший знакомый. Так странно получилось, что все добрые, хорошие люди куда-то исчезли один за другим, и Костя вдруг остался один на один с неласковой жизнью. Теперь только от него зависело, придавит она его своей страшной тяжестью, заглушит чувства, лишит воли — или он выстоит в этой борьбе и останется человеком. Теперь он сам будет решать свою судьбу. Одни в шестнадцать лет командуют полками, поступают в университеты, ставят рекорды, а другим приходится проверять крепость характера в дальних краях и отстаивать свое право на существование. Примерно так думал Костя, когда тряский грузовичок уносил его в снежную пустыню.

 

Почти все поселки на Колыме имели двойные названия. Огромный пересыльный лагерь на сопке Крутая сразу за Магаданом назывался «шестой километр». В двух километрах дальше по трассе расположился совхоз Дукча, который чаще называли «восьмым километром». Центральная Колымская больница на тысячу коек именовалась «двадцать третьим километром». Поселок Уптар располагался на сорок первом километре, Сокол — на пятидесятом, Палатка — на восемьдесят втором, Атка — на двести восьмом, Дебин — на четыреста сорок восьмом. Дальше вдоль Колымской трассы расположились поселки Ягодное (пятьсот двадцать третий километр), Сусуман (шестьсот двадцать седьмой), Кадыкчан (семьсот двадцатый), Аркагала (семьсот двадцать седьмой) и еще несколько десятков поселков и больших лагерей, превышающих населением небольшой уездный город, — так до самого конца двухтысячеверстной, постоянно петляющей меж скалистых гор и распадков трассы.

Все это неспроста. Ведь коварный враг не дремлет, поэтому нужно шифроваться и скрывать истинные названия поселков и лагерей, маршрутов и вернейших планов освоения громадной территории, до которой на самом деле никому в целом мире не было никакого дела. Мало ли на свете оледеневшей земли, на которую не ступала нога человека! Никто по доброй воле не отправится в эти ледяные копи, в эту глушь, где нет места людям со всеми их слабостями, с извечной жаждой покоя и комфорта.

На советской Колыме все было не так: людей сюда завозили огромными пароходами, словно скот, и здесь, среди безжизненных пространств, заставляли строить лагеря, в которых они в большинстве своем должны были умереть. Это напоминало крупномасштабную войсковую операцию со всеми ее атрибутами: решительностью, безжалостностью, грубым произволом, беспрекословным подчинением любому, самому вздорному приказу и полным отсутствием человеческого сочувствия, да и обычного здравого смысла. Вся эта бестолковость отразилась и в обыденной речи. Так все и говорили: «Направляемся на сорок седьмой километр». Или: «Приказываю доставить партию заключенных в количестве пятисот человек в лагерь такой-то на четыреста сорок восьмой километр» (в поселок Дебин, стало быть).

Костя в такие дали не собирался. Путь его лежал в поселок Атка, что находится на огромной заболоченной равнине в районе двести восьмого километра Колымской трассы. Трехтонный грузовичок «ЗИС-5» преодолел двести восемь километров за девять часов. И это было довольно быстро, особенно если учесть две остановки на обед и ужин — в Палатке и на Яблоновом перевале. В Палатке они пообедали в придорожной столовой, возле которой останавливались все проходящие машины, будь в них гражданский груз, военное оборудование или небольшая партия заключенных по спецнаряду. В столовой Костя и жизнерадостный водитель срубали по тарелке супа и по котлете с макаронами. Это было в половине двенадцатого. А без четверти четыре, когда грузовик, трясясь от натуги и оставляя за собой едкий черный дым, одолел крутой подъем знаменитого Яблонового перевала, они съехали с трассы и подождали, пока не остынет мотор; за это время они съели по два холодных пирожка с капустой и выпили по кружке крепко заваренного чая, который прямо в кабине ловко вскипятил у себя на коленках на все гораздый шофер.

Вот так вот! — подмигнул он Косте, бросая видавшую виды кружку в стоящий в ногах деревянный ящик. — Поживешь с мое — всему научишься! Ты, главное, ничего не бойся. Держи хвост пистолетом!

С этими словами он запустил двигатель и выехал на трассу. До Атки оставалось каких-нибудь сорок километров — пустяки по местным меркам.

Когда въезжали в поселок, Костя снова крепко пожалел, что согласился на это путешествие, а не остался в Магадане. Вот если бы ему предложили добираться на собачьих упряжках до Северного полюса, или ползти, изнемогая, по глубокому снегу сквозь вековой лес, или идти на лыжах без остановки вокруг земного шара — он бы согласился без раздумий. Это было бы страшно и почти невозможно — зато жутко увлекательно, романтично, мужественно! Он бы стал героем, и даже если бы замерз насмерть среди вечных льдов, как Витус Беринг, все равно оставил бы о себе героическую память. О нем слагали бы песни, его ставили бы в пример, как Павлика Морозова, злодейски убитого кулаками, или Аркадия Гайдара, командовавшего полком в шестнадцать лет. Но что ему делать в этом жутком поселке, где дома по крыши завалены снегом и все так серо и скучно, что не высказать словами? Как он будет жить в этой глуши, для чего? В этом нет никакого героизма и ни капли романтики. Зачем он здесь?

Он уже откуда-то знал, а может, просто чувствовал, что бессмысленность и бездействие быстрее всего убивают душу, отнимают силы и глушат жизнь в самой ее основе. Лишь когда человек продолжает сражаться, когда он деятелен и бодр, когда не сдается — у него есть шанс на спасение. И даже если надежда на самом деле призрачна, само движение, отчаянная борьба становятся смыслом и порой избавляют от гибели наперекор всему: обстоятельствам, логике и козням врагов. К тому же это гораздо благороднее — бороться до конца, стремиться к цели до последнего дыхания! Это именно то, что выделило человека из сонма когтистых и зубастых тварей и сделало его царем всего живого на планете, заливаемой потопами, сжигаемой вулканами, сотрясаемой тектоническими сдвигами, иссушаемой палящими лучами расположенной рядом звезды.

Судьбе было угодно забросить Костю в этот Богом забытый поселок на краю огромного материка. Справедливости ради надо сказать, что в те страшные годы десятки тысяч его сверстников содержались в исправительных лагерях наравне со взрослыми. Расстреливали несовершеннолетних не часто (в сравнении, опять же, со взрослыми, с которыми власть не церемонилась). Но и пребывание за колючей проволокой не сулило подросткам ничего хорошего. Косте казалось, что несчастнее его нет никого на свете. Но если бы он заглянул в один из тех лагерей, что попадались ему на пути, если бы провел там пару дней и попробовал баланду из общего котла, которую не всякая собака станет есть, если бы пообщался с потерявшими человеческий облик блатарями и покатал двенадцать часов кряду неподъемную тачку в золотом забое, то он бы не так сокрушался о своей незавидной доле. Он бы понял тогда, что судьба оставила ему шанс остаться человеком. Он шел по краю бездны, но не падал в нее. Что его удерживало от падения? Помощь добрых людей или незримая сила, имя которой — родительская любовь? Вряд ли кто-то сможет дать точный ответ на этот вопрос.

 

В небольшом поселке, расположенном посреди безжизненного Колымского нагорья на промороженной до самых недр земле, Косте предстояло прожить несколько месяцев весны и лета тридцать восьмого года. Этот наступивший год стал самым жутким, самым жестоким на Колыме. Страшное слово «гаранинщина» прочно вошло в обиход и стало символом эпохи. Установленный на этот год для Колымы «лимит первой категории»* в сорок тысяч человек был многократно превышен расстаравшимся сталинским сатрапом. Сам он, правда, тоже не уберегся от расправы, но это уже не имело значения для десятков тысяч загубленных на Серпантинке, в Мальдяке, Штурмовом, Бурхале, Аркагале, Скрытом, Ударнике, Бутугычаге, Ледяном, Диком, Торфянке, Ветвистом, Известковом, на приисках имени Горького и Водопьянова и в других местах. В тот самый день, когда Костя со страхом озирал гигантскую равнину, замкнутую зловещими скалами и придавленную свинцово-серым небом, почти во всех лагерях Колымы шли расстрелы. Над всей этой землей незримо витал Дух Скорби, и те, кто безвинно сходил в могилу, чувствовали его мертвящее дыхание. Но его также чувствовали и палачи! Где-то в глубине своего естества они знали непреложный, от века данный нам закон, по которому тот, кто убил своего собрата, будет навеки проклят Богом и людьми. Потому что нельзя исправить содеянное, как нельзя взрослому снова стать ребенком и как невозможно дважды прожить свою единственную, неповторимую жизнь.

 

Наш рассказ близится к безрадостному концу. Мы не будем подробно рассказывать, как шестнадцатилетний подросток мыкался по углам и спасался не только от голодной смерти, но и от недремлющего ока советских чекистов. Скажем об этом всего несколько слов.

Письмо Мамалыгина сыграло свою роль: хорошие люди в Атке приютили Костю на время. Его взяли на работу учеником в авторемонтные мастерские. Не то чтобы он был большим специалистом по этой части. Но в любом деле требуются расторопные помощники, которых очень точно характеризует известная присказка «принеси-подай». С утра до поздней ночи Костя пропадал в мастерских, выполняя поручения чумазых автослесарей: подносил инструмент, подметал пол, протирал детали промасленными тряпками, подкручивал гайки и собирал с пола разлетевшиеся железки. Работяги относились к нему по-отечески. Половина недавно освободилась из лагерей, а вторая половина были сплошь расконвоированные заключенные из числа «бытовичков». Узнав о том, что Костя тут совсем один, а отец его сидит, эти суровые люди мягчали сердцами и старались подбодрить подростка. У многих остались на материке семьи, и, разговаривая с Костей, они словно видели перед собой своих детей, которым приходилось ненамного легче. Быть может, думали они, их сыновьям тоже кто-нибудь протянет руку помощи, не даст умереть с голоду.

Так прошло четыре месяца. А летом Косте неожиданно предложили работу киномеханика в Северном горно-промышленном управлении, на прииске Штурмовом, где имелась своя киноустановка. Недолго думая, Костя согласился: все-таки это была интересная работа, связанная с поездками и новыми впечатлениями. Однако действительность оказалась не столь радужной. Прииск Штурмовой, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от поселка Ягодное, был настоящим лагерем смерти. И все лагеря вокруг него — прииски имени Водопьянова и Горького, Челюскин, Ледяной, Свистопляс, Хатыннах, Таскан, Джелгала, Эсчан, Саганья, Бурхала и многие другие — были ничем не лучше. В этих лагерях заключенные добывали из непокорной колымской земли золото. Объемы выработки в начале тридцать восьмого были резко увеличены, а нормы питания доведены до самой нижней черты. Зэки вымирали целыми бригадами в течение промывочного сезона; для них не успевали рыть могилы, трупы складывали штабелями, как дрова, в каком-нибудь заброшенном бараке или прямо на улице. Все это Костя видел каждый день, и от этого зрелища у него сжималось горло. Он до дрожи боялся встретить здесь отца.

Но Бориса Ивановича Кильдишева в этих местах не было. Он находился в инвалидном лагере на пятьдесят шестом километре. Отправили его туда, потому что он был искалечен во время допросов с пристрастием. Но еще неизвестно, что хуже: попасть относительно здоровым в какой-нибудь Хатыннах и погибнуть там в течение трех месяцев или мыкаться с выбитыми зубами и переломанными ребрами в инвалидном лагере, где все равно приходится работать, питаться баландой из сгнившей капусты и мерзлой картошки, — и в конце концов умереть от истощения и нежелания жить после всего, что довелось испытать…

Глядя на измученных людей, напоминавших восставших из могил мертвецов, Костя не мог не думать об отце. При мысли о нем сердце юноши стискивала ледяная рука, он весь покрывался холодным потом и не мог успокоиться, пока усилием воли не заставлял себя вернуться к работе.

Это был уже не тот восторженный подросток, который два года назад ступил на прибрежный песок бухты Нагаева и с волнением и любопытством взирал на уходящие вдаль сопки. Вот он и попал в эту даль, увидел, что там, — и увиденное не принесло ему ничего, кроме горечи и душевной боли… Однако Костя не делал попыток уехать домой. Ведь здесь оставался его отец и юноша до сих пор ничего не знал о его судьбе. Однажды, правда, ему передали скомканную записку от Бориса Ивановича, в которой он с трудом разобрал несколько слов. Смысл их сводился к тому, что Костин отец жив и ни в чем не виноват. Расспросить посыльного не удалось: тот сразу куда-то исчез, не назвав даже своего имени. Но Костя все равно был ему безмерно благодарен, ведь тот сильно рисковал, передавая записку на волю, и к тому же потратил время и силы, чтобы найти Костю на этих тысячекилометровых просторах. В любом случае эта весточка от близкого человека уже была сродни чуду.

 

А другим чудом — без всякого преувеличения — стало то, что Косте все же удалось повидаться с отцом! Их встреча произошла летом тридцать девятого. Костя получил записку от Миши Кирсанова, с которым они учились в одном классе, когда Костя жил с отцом в Магадане. Миша писал, что один из заключенных, некий Виктор Чайкин, киномеханик, обслуживающий лагеря вокруг Магадана, располагает сведениями о Костином отце. Подробнее в записке Миша сказать не мог, но настоятельно звал друга приехать в Магадан и лично поговорить с Чайкиным, который может ему устроить встречу с отцом. Как понял Костя, этого нового киномеханика взяли на работу в клуб НКВД вместо Мамалыгина, который все-таки решил вернуться домой к семье, в Ленинград.

Едва прочитав Мишину записку, Костя уже не мог усидеть на месте. Он сразу пошел к начальству и упросил отпустить его на несколько дней в Магадан по личной надобности. Потом был двухсуточный переезд на попутках. К вечеру второго дня, преодолев более шестисот километров по страшно пыльной, усеянной камнями Колымской трассе, одурев от пронизывающего ветра и жуткой тряски, Костя выпрыгнул из кузова на землю и, с трудом переставляя затекшие ноги, направился в клуб НКВД, где на правах расконвоированного теперь работал киномехаником Виктор Петрович Чайкин — бывший главный механик крупного авиационного завода, попавший на Колыму за «вредительство на производстве».

С Костиным отцом Чайкин познакомился во время следствия. Конечно, он знал о Кильдишеве-старшем гораздо больше того, что сказал Косте. Он не стал упоминать про зверские избиения и каждодневные унижения, справедливо решив, что если Борис Иванович захочет, то сам все расскажет сыну. А его дело — устроить им встречу.

План был простой, хотя и рискованный: Чайкин согласился взять Костю с инспекционной поездкой в инвалидный лагерь на пятьдесят шестом километре. Они должны были проверить имевшуюся в лагере киноаппаратуру и решить, возможна ли на ней демонстрация фильмов. Администрация лагеря была заинтересована в такой «культурной работе среди заключенных», да и сама бы не отказалась посмотреть киноленты, доставленные гидропланами из Москвы. Трудность заключалась в том, что Бориса Ивановича в лагере хорошо знали, поскольку он работал в столярной мастерской и делал для начальства мебель по индивидуальным заказам. Если бы у Кости спросили документы, то сразу заметили бы совпадение фамилий. Последствия могли быть плачевными как для отца, так и для сына, а заодно и для Чайкина. Но Виктор Петрович согласился рискнуть. Для Кости же вопрос, ехать или не ехать, и вовсе не стоял; он предчувствовал, что второго шанса может не быть.

 

Костя Кильдишев и Виктор Петрович Чайкин приехали в лагерь на передвижной кинобудке в третьем часу дня. Охранник проверил пропуск и впустил машину внутрь. Кинобудка проехала через уродливые четырехметровые ворота с извечным транспарантом, гласящим, что «труд есть дело чести, славы, доблести и геройства», и, повернув направо, медленно покатилась под уклон по ухабистой дороге. Чайкина здесь хорошо знали, поэтому поверили ему на слово и документы у Кости проверять не стали.

Сначала киномеханики для вида посетили аппаратную в местном клубе, походили вокруг проектора, покрутили рукоятки и протерли ветошью объектив. Потом Чайкин отвел Костю в расположенный рядом с клубом барак и велел ждать. Сорокаметровый барак с двухэтажными нарами по обеим сторонам был пуст. Кто в нем живет и куда все подевались, юношу абсолютно не интересовало. Он прошел на середину и присел на узкую скамью возле протянувшегося во всю длину стола, сколоченного из плохо пригнанных занозистых досок. Думать Костя ни о чем не мог. Сердце сильно стучало, временами он как будто забывал дышать, и тогда на него нисходила тьма; он судорожно втягивал воздух, напрягая грудь; мрак рассеивался, и он снова видел нары с каким-то тряпьем и деревянную дверь напротив. В эту дверь должен был войти отец.

Стояла мертвая тишина. Костя знал, что в лагере больше пяти тысяч заключенных, признанных инвалидами; их свезли сюда со всей Колымы. Но сейчас казалось, что лагерь пуст, что все заключенные и все конвоиры, все начальство и злобные собаки вдруг исчезли и он никого не увидит. Быть может, он даже хотел, чтобы время остановилось, чтобы все в этом мире замерло и ничего не происходило. Да пусть бы и вовсе прекратилась на планете та кромешная жизнь, которую он видел вокруг себя, в которой участвовал и которую ненавидел всей душой!

Но лагерь вовсе не был пуст. Все, кому положено, были на своих местах; и чему предназначено было свершиться, то и свершилось.

В какой-то миг входная дверь дрогнула и медленно отворилась. На пороге показался сгорбленный человек, одетый в какие-то лохмотья. Помедлив секунду, он двинулся неверной походкой по проходу прямо на Костю; а тот все смотрел и никак не мог понять, кто это. Ему казалось, что какой-то старик случайно забрел в чужой барак, не разобрав сослепу, куда попал. Сейчас он приблизится, постоит несколько секунд, а потом, поняв свою ошибку, развернется и так же медленно уйдет…

Человек подходил все ближе; вот уже слышно шарканье его изношенных чуней и хриплое дыхание, видны глубокие морщины на иссушенном лице; голова подрагивает при каждом шаге, а слезящиеся глаза смотрят пристально, не отрываясь.

Костя все не узнавал…

Наконец старик приблизился вплотную, постоял секунду, словно раздумывая, и вдруг упал на колени, обхватил обеими руками ноги юноши и затрясся в беззвучных рыданиях. Лишь тогда Костя понял, кто перед ним. Его словно пронзило раскаленной иглой, воздух вспыхнул ярчайшим свечением — и разом все исчезло и погасло. Он жалобно вскрикнул, как подстреленный, упал грудью на это сгорбленное, безжалостно смятое пережитыми пытками тело, крепко обхватил его руками и уже не помнил ничего, не чувствовал, не знал, где он находится, что с ним…

Об этом нельзя доподлинно рассказать.

Что чувствуют близкие люди, расставаясь навечно? Какую муку испытывает мать, когда прощается со своим ребенком? И какая буря неистовствует в душе сына при виде отца, которого превратили в калеку, в жалкое подобие человека?

Не дай нам бог это узнать…

В жизни бездна ситуаций, которых не должно быть, тьма переживаний, для которых невозможно подобрать точные слова… Поэтому — помолчим. Склоним скорбно головы в память о миллионах разбитых судеб, о безвинно погибших, о немыслимых страданиях, которые ничем не оправданы и ничему не служат.

 

Костя плохо помнил, как покинул этот жуткий лагерь. Но воспоминание об отце, стоявшем на коленях, он пронес через всю жизнь. Ему не потребовались рассказы о том, что делали с самым дорогим и близким ему человеком: результат этой бессмысленной жестокости он увидел собственными глазами — и содрогнулся от этого зрелища, словно прикоснулся обнаженным сердцем к чему-то страшному и непостижимому в своей жути. Так всегда бывает с истинно любящими людьми: им легче погибнуть самим, чем видеть мучения близких…

Историю не повернуть вспять, а жизнь не переписать заново. Мертвых не поднять из могил, и ослепшим от слез глазам не вернуть зрение. Миллионы детей утратили отцов, а их матери не дождались мужей — несмотря на мольбы, слезы, отчаяние и бесконечное терпение. Те, кто ушел, не вернулись домой ни через десять, ни через двадцать, ни через восемьдесят лет… И не вернутся уже никогда.

Костя больше не видел своего отца — ни живым, ни мертвым. Судьба подарила им эту последнюю встречу, и, как она ни была безрадостна, воспоминание о ней каждый из них берег в душе, как нечто сокровенное, до последнего вздоха.

Костя прожил довольно долгую жизнь и умер в Москве полвека спустя.

Его отец упокоился среди сопок бескрайнего Колымского нагорья. Все оставшиеся ему годы он хранил в памяти минуты, когда видел сына и не мог вымолвить ни слова из-за сотрясавших его рыданий. С этим он и покинул грешную землю.

Мир его праху!

 

 

* Палатка — поселок в Магаданской области. В описываемое время в нем находилось три лагерных пункта.

*** «Дальстрой» в начале 1930-х гг. государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы.

**** Касситерит оловянная руда.

* УСВИТЛ Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.

* Пароход «Николай Ежов» (впоследствии «Феликс Дзержинский») получил свое название в 1937 г. в честь наркома внутренних дел СССР Н.И. Ежова, одного из организаторов «Большого террора» 1937—1938 гг. В 1939 г. Ежов был репрессирован и спустя год расстрелян.

* Севвостлаг Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь, существовал на территории «Дальстроя» как его производственное подразделение в 1932—1951 гг.

* «Лимит первой категории» —количество «врагов народа», подлежащих расстрелу.

100-летие «Сибирских огней»