Вы здесь
Почтальон Игнат
Ку-ку
Подросший мальчик-идиот,
что кычет в пустоту квартиры,
промямли тихо, где живёт
и причитает умный чибис.
Скажи му-му, скажи бе-бе
и покажи язык собаке,
сыграй ламбаду на губе,
спугни синицу на трубе.
Что жизнь тебе? — пустые враки!
Кто эту кашу заварил?
И то — с тобой не сваришь каши.
Вот ты в разодранной калоше
стоишь и нюни распустил.
Ну-ну, не плачь: орехов горсть
возьми из моего кармана,
найди на стройке гнутый гвоздь
и в лужицу кривую брось,
войди в бездумную нирвану,
перескажи, как плачет мама.
Подросший мальчик-инвалид,
скажи по правде, где болит?
Аттила Йожеф
Вот бунтари, обритые под ёжик,
на корточках с цигарками в больничных
пижамах. И один — Аттила Йожеф.
И нет ни слов, ни взглядов околичных.
На потолке лишь точка ходит смелой
заглавной буквой, или это муха?
Хотя какая муха? — снег горелый,
звезда ль слепая, состоянье ль духа?
Ты замахнулся на святое Слово,
твои стихи, как будто сбор черешен,
кровавят. Разговаривая с Богом,
рискнув — и так, что даже Пешт опешил,
ты заглянул туда, куда не можно,
в зияние Его зрачка свалился,
и повлекли в воронку стропы мозга:
ум помутился.
Отчаянья скупой первопечатник,
в твоём Ничто полно стихов-галактик.
В конце тоннеля — свет, но поезд катит
убить тебя. Бессмертия не хватит,
чтоб видеть, как горит Его хрусталик,
следящий нас. Но сердце — адвокат и
усилие, что крутит этот шарик.
* * *
Поэтка, суфражистка, дура:
ни торт испечь, ни суп сварить.
Но говорит литературой
и снова лезет в словари:
там между ижицей и ятью,
где на снежке всё стёжки слов,
пройти всего невероятней…
С Аполлинером над кроватью,
как с фрэндом, с Фрейдом липких снов
живёт и ни о чём не тужит,
и светом внутренним горит —
слепая лампочка под стужей
в подъезде, где кумар разлит.
Когда, до Выхино доехав,
она отмахивает путь
до сгинувшего сельсовета,
ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть,
то и собаки в лае глохнут,
и гопота уходит на…
и заполняет южный округ
внушительная тишина.
Где не найдётся проповедник,
где над землёй не видно звёзд
сквозь слёзы, но вершит на небе
земную стужу белый Фрост.
Осенняя баллада
В осенних листьях — жизнь не удалась —
написано, подсвечено багровым.
Ты отдалилась, светом налилась...
И сын, к тебе привязанный суровой
посконной нитью.
Из каких глубин,
с каких чердачных высей голубиных
оборвалась одна из пуповин,
что нас с тобой, когда-то неделимых,
соединяла?
Гули-гули-гу —
ах, воркотня с мелодией соитья!
Пересказать сегодня не могу,
как под ребром болит — сквозит — болит, я
плетусь в больницу к капельницам. И —
я сяду на колёса — нет, не «мазды».
Так влей, сестричка, в потроха мои
то, что изменит свойства протоплазмы,
отменит всё, иль переменит всё:
лимфоузлы, планиду и трахею.
Покуда вихрь сентябрьский трясёт
осинник и в траву бросает семя
распада.
Городская карусель
ещё полна плодов, семян — детишек,
но механизм внутри слегка осел
под бликами семейных фотовспышек.
Всё крутится проржавленная ось
(как нам с тобой кружить не привелось
в осеннем вальсе, в мирозданьи старом),
ещё скрипит, как колесо сансары.
* * *
Дойдя до точки, «запятые» дружбы
запойные оставив молодым,
я горю говорю: — Тут нет беды,
что ты ко мне приходишь, как на службу!
— Я слышу речь не мальчика, но мужа, —
оно мне отвечает, — без балды.
Иди домой, неси своё оружье
орущее…
Я подниму опять
сынишку верещащего на руки,
ведь вот и он однажды на поруки
взял жребий мой, поскольку дал начать
жизнь заново — с пустышек и азов,
и с родничка на темечке, и с мамы…
С святителей? С Григория Паламы? —
пускай не так. Но в глубине основ
плоть изнутри живит фаворский свет.
Так ангельски мне сын его агукал,
что понял я: для ангела и Духа
возможно всё. У Бога лишних нет,
случайных нет.
Так из пучин греха
достань меня и заключи в работу,
как Ты из под огня выводишь роту
и душу отвращаешь от стиха.
Пусти пропеть три раза петуха,
и пусть никто ни словом, ни на йоту
не отречётся!
Сходит позолота
с церковных риз, но остаётся кто-то
нам неделимой дробью на руках.
* * *
Вот так и просидим за праздничным столом,
беседуя, с рождения до смерти:
о том, что жизнь горчит, а в небе тот же дом:
шумит Эвксинский Понт, в таверне за углом
рицину подают не ангелы, не черти,
а Велес или Пан…
Со сладостной тоской
заходят в порт с утра чужие субмарины.
Плющом увито всё. Блаженство и покой.
«Малина»?
Не так всё, нет, не так: стучит карданный вал,
коррозия в паху у «мазды». Руки в масле.
Хозяин до весны платить не обещал,
а дочери ходить в детсад — в галошах разве?
Опять не так: июль. Отложены дела,
суббота, отпуск ли. Звенит комар над ухом.
Спит на руке жена, что в среду родила
наследника, и он посапывает глухо
у самой стенки. Я? Я — состою из слуха.
Итак: на что же нам глубокая душа?
Концлагерь или рай?
А жизнь, она прекрасна
(порой на самом дне, в мучительных клещах
страданья самого) —
пока она напрасна…
Писание
Почтальон по душу твою идёт
(извещенье тебе несёт).
Мимо пустоши, где замолчал завод,
где сугробы из-под ворот.
В холостом рукаве у него письмо,
и, уродством своим богат,
он смущает свет одиночеством,
холостой почтальон Игнат.
Отворяй ворота: там опять беда?
И любое письмо прими.
В нём мороза звон: благовест? набат?
Он звонит по тебе, звонит!
За заводом — овраг. Там твердит стекло
перебитое
о судьбе
неудавшейся. Ждёшь ли ещё письмо,
причитающееся тебе?
Николаустаг
Пока декабрь ещё на половине,
пока не клюнул жареный петух,
и достаёт пространство, как Гудини,
гагачий пух
из наволочек ангелов Господних,
и в Рождество уносится трамвай,
и сын, как ангел, в комнатах субботних
развешивает крохотных животных,
тех, что Тебе служили,
оседлай,
что ишака, отчаянье, въезжая
в Сибирию, как в Иерусалим,
где праздничное древо наряжает
для мамы одинокой и не знает
мой сын,
как сердце у отца порой страдает
о сыне,
за окном несущем маме
пустынь
колеблющийся воздух, и о чаше
с попкорном
лишь беззвучно говорящем.
* * *
Я помню июнь, Летний сад и студентку из Пфальца:
смешные косички и вздёрнутый нос знатока.
Там голуби мира садились на голову Марса,
взлетали, следы оставляли, подобьем мелка.
И юная немка, увидев шажок голубиный —
значок пацифистский, ведущий из лужи в траву,
сказала по Хармсу: — Я лютик-цветок не сорву!
Пусть смотрится в тучи-руины.
Пусть древние руны тевтонцев на приступ зовут,
она защищает работу о русском барокко.
…Пять дней — и ко мне возвратится из армии друг:
вот он порасскажет про свой стратегический полк!
Вот мы погуляем — на тачку: искать недотрог.
Дворцы от Растрелли дождём расстреляла погода.
Ах, немочка, что ж, как история, ты близорука? —
туман разойдётся, и выйдут, незримы для слуха,
туман и проруха…
Критские каникулы
1.
Всю ночь за кипарисом било море
и говорило мне: memento mori! —
здесь всё столь хрупко: посмотри в глаза
Тельцу небес, светилам, Минотавру,
пока прибой дурниной — как в литавры —
в предсердья бьёт, и дождь, зрачки слезя,
стучит об эспланаду, крыши гулом.
Я видел лабиринт, я вышел новым
из гнутых улиц Кносского дворца.
А ты, Икар, обученный Дедалом
летать, ты, сын, в суровом мире стылом
мне подарил мечтание отца,
отправившего чадо в поднебесье,
как в северное наше мелколесье,
где с оттепельным звоном хрусткий снег,
как ангел, сквозь миры летит за правдой.
И ты лети, но никогда не падай
с высот, ещё свободный, человек.
В зените солнце. Но уходит след
за горизонт. И белый лайнер ждёт
в сибирский город запустить моторы…
И не о нас рыдают хоэфоры.
2.
Уже недолго мне здесь быть,
уже недолго морю бить
о мол, — так гонит кровь по венам
мотор. И северной тоске
найдётся место на песке.
И море высохнет, наверно.
А в небесах гневится Зевс,
и я, квартировавший здесь,
в медвежий угол свой уеду.
Чтоб ненасытный Минотавр
среди целебных гор и трав
досрочно праздновал победу.
У Ариадны нить из рук
ненастье выхватило вдруг.
И мы порознь. И только сына
сюда на время я привёз,
и под аккорд прибойных слёз
подолгу он глядит мне в спину.
Как я плыву до волнолома.
И в волосах его — солома
да лавр…
3. Фоделе. Греция
Бог где-то здесь! — у крохотных базилик
нехитрый облик пропускного пункта
на небеса. Туман плывёт без спешки.
И на асфальте козии орешки,
и в мусоре маслина да орешник —
лишь для того, чтоб нас чуть-чуть запутать.
И по дорогам гнутые деревья
вас тянут за рукав. И дух деревни
сельчанин Зевс расщелкнул птицей Крита.
И за прилавком служит старец древний,
идите мимо, мимо, в мрак и тернии,
там, где блестит лампадка на таверне,
и он вас по-небесному окликнет.