Вы здесь
Стихи мальчика Теодора
Бахыт КЕНЖЕЕВ
СТИХИ МАЛЬЧИКА ТЕОДОРА
От автора. Мало кто ожидал от моего доброго знакомого, одиннадцатилетнего мальчика Теодора, что он внезапно увлечется сочинением поэзии. С одной стороны, мальчик может целый день проваляться на диване с томиком Хармса, Асадова или Анненского. С другой стороны, сам он, по известным причинам психиатрического порядка, изъясняется с трудом, почти бессвязно, не умея — или не желая — сообщить окружающим своих безотчетных мыслей. Стихи мальчика Теодора значительно яснее, чем его прямая речь; надеюсь, что создаваемый им странноватый мир (где верная орфография соседствует с весьма приблизительным воспроизведением русских склонений и спряжений, а логика строится по своим, находящимся в иных измерениях, законам) достоин благосклонного внимания читателя.
* * *
то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приемной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мертвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору
откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом — звездный водоем
впервые в жизни волю божью
как некий дар осознаем
* * *
сизый рак в реке трепещет
в ожидании дождя
и на господа клевещет
пальцев в рану не кладя
потому ли бесполезна
вся подводная растит
что федотовская бездна
не обманет не простит
да и правда поле брани
с падший ангел за спиной
переломленный в коране
шаткий мост волосяной
а еще густой ребенок
земноводное дитя
тащит крылья из пеленок
лоб ладонью обхватя
и безденежный младенец
всех молекул иждивенец
оснований легких князь
содрогается смеясь
* * *
меркнут старые пластинки
мертвым морем пахнет йод
вася в каменном ботинке
песню чудную поет
и вампир, и три медведя,
эльф, ночное существо, —
грустно ловят все соседи
бессловесную его
Ах, любители распада!
Обнимать — не целовать.
Умоляю вас, не надо
друга васю убивать.
Он певец и безутешен,
а среди его алён —
кто расстрелян, кто повешен,
кто при жизни ослеплен.
Умоляю вас, не стоит!
Погодите, он и сам
полумузыкой простою
долг заплатит небесам
До-ре-ми! Соль-ре! На хлипкой
почве мира, как малы
те, что стали хриплой скрипкой
в желтых капельках смолы
Мэтру Цветкову
что мне кэнон что мне кодак
ерофеевское «ю»
запорожский зимородок
лишь тебя я воспою
ах магистер клочья пены
бурно стряхивать с ботфорт
сколь светлы твои катрены
и канцоны и офорт
нет не зря с парнаса гонит
аполлон меня взашей
никогда мне, он долдонит,
не бывать таких виршей
не сосать мне жизни соки
чтоб светился томный стих
в ровных строках волооких
в рифмах фирменных златых
оттого-то друг мой леха
покоряясь октябрю
я в глаза твои со вздохом
с черной завистью смотрю
* * *
неровным коротким хореем
сшивая горящую нить
любителям грустным евреям
небритые ритмы ценить
а может быть проще верлибром
глухим спотыкалась душа
своим безобидным калибром
смущать гражданин сша
а есть еще друг-амфибрахий
свет-дактиль кремень-анапест
описывать старые страхи
ходячие новости с мест
а если флиртуй с дифирамбом
и одой отвергнут давно
попробуй возлюбленным ямбом
но знаешь все это равно
когда задаваешь вопросы
о том как в назначенный час
сияют морозные осы
во тьме настигающей нас
* * *
Человек согрешил, утомился, привык,
что ему попирание прав?
Он, урча, поедает телячий язык
предварительно кожу содрав.
Поднимая на зверя копье и колун,
он ужасен в своей наготе.
Пересмешник и вепрь, артишок и каплун
истлевают в его животе.
Он воздвиг Орлеан, Гуанчжоу и Брест,
он кривит окровавленный рот —
а телячий язык человека не ест,
даже если от голода мрет.
* * *
гражданины империи русской
изучая кун-фу и у-шу
варят водку с селедкой закуской
только я подходить не спешу
пусть есенин тоска ножевая
по церквам воспевает сион
я другой предпочту проживая
незначительный свой пенсион
я иной подвергаюсь забаве
полюбил я другой дежавю
пеликана и ласточку славя
но душой ни за что не кривю
слушай неблагодарный читатель
то есть слушатель я никогда
не бывал я щелей конопатель
нет бывало а все-таки да
ни за что независимый лирик
даже в железнодорожном купе
не возжаждет писать панегирик
или оду в угоду толпе
путешествуя разным дорогам
молча слушает шелест дождя
и один голосит перед богом
в потаенную бездну сходя
* * *
покуда смерть играет в прятки
и для того кто сам большой
двуногой жизни беспорядки
шуршат мышиною душой
не унывай просись на ужин
не огорчайся сам не свой
пускай нежданный и не нужен
осколкам скорби мировой
а я твой брат остервенелый
жуть верещу огарок грусть
как бы рождественской омелой
за ветку шаткую держусь
и с распростертыми руками
в воронку синюю лечу
покуда капля точит камень
и ночь похожа на свечу
* * *
В те времена носили барды
носы, чулки и бакенбарды,
но Исаак и Эдуард
не признавали бакенбард.
Они, чужие в мире этом,
где звери бьют друг друга в пах,
предпочитали петь дуэтом
для говорящих черепах —
тех самых, что шагали в ногу
и с горьким криком «Облегчи!»
наперебой молились богу
в лубянской, стиснутой ночи.
В те времена большой идеи
Россией правили злодеи
но Эдухард и Исабак
любили бешеных собак.
Жевали истину в горошек,
не знали, что господь велик,
на завтрак ели рыжих кошек,
и в чай крошили базилик.
Интеллигент — не просто педик.
Сорока спит, попав впросак,
от взрослой астмы умер Эдик,
от пули помер Исаак.
Но мы-то помним! Мы-то знаем!
Нам суждена судьба иная!
Как Афродитин сын Эней,
мы просвещенней и умней,
и, заедая пшенной кашей
прожженный панцирь черепаший,
на кровь прошедшую и грязь
глядим, воркуя и смеясь
* * *
Спускается с горных отрогов,
с цветущих памирских лугов
Сергей Саваофович Бугов,
известный любимец богов.
Он помнит синайские грозы,
ребячьего мяса не ест,
сжимает десницею — розу,
а шуйцей — ржавеющий крест.
Он тем, кто напрасно страдали,
нелестно твердит: «Поделом!».
Ремни его легких сандалий
завязаны смертным узлом.
Всесильный пасхальный барашек!
Покорны и ангел, и бес
спасителю всех чебурашек,
особому другу небес.
И даже писатель бездымный,
осадочных мастер пород,
поет ему дивные гимны,
сердечные оды поет.
Пусть в мире, где грех непролазен,
и мучима волком коза,
сияют, как маленький лазер
его голубые глаза!
* * *
когда во гроб его несли
он спал мыслитель всей земли
как некий первобытный атом
и не споткнулся у ворот
где горячительное пьет
старик в халате волосатом
чужой убыткам и трудам
и лепету прекрасных дам
в каком-нибудь канибадаме
лишенный голоса немой
лишенный зрения не твой
плашмя в полупесчаной яме
валяй несладкого налей
за мусульманский мавзолей
за кирпичей его опрятных
и глинобитных бей до дна
чтобы с изнанки фергана
в узлах веревочках и пятнах
а что звезда гостит горит
с подругой быстро говорит
льня к полумесяцу кривому
а ночь а персиковый сад
все позабудут все простят
не женскому так неживому
* * *
отрада вольного улова
веселый складывать слова
положим за день только слово
бывает за ночь три и два
пусть: мертвоед окаменелый
проморщив в муке ржавый рот
бывает что и жизнью целой
ни хорды не произнесет
хоть сквозь хрустальну чечевицу
но проморгав и смысла нет
сражался титул очевидца
звезд обездвиженных планет
жаль homo ludens неразумный
стучись и я к тебе прильну
замоскворецкий зверь беззубный
как ницше воет на луну
и на излете волчьих трелей
как бы любовное письмо
прочтя спит мачеха творений
земных и видит сны быть мо
* * *
и пел и плясал но утешить не смог
отдавший обиду взаймы
и душу свою заключил на замок
в преддверии чистой зимы
когда декабрем наливается грудь
простыл огляделся устал
остался соблазн на морозе лизнуть
беззвучный железный металл
замок ли подкову такая беда
в земной ли вморожены лёд
осколки другого небесного льда
до смерти иной не поймет
но если подростку и плеть — благодать
зачем этим гневом кипеть
когда ты имеющий право рыдать
имеющий волю терпеть