Вы здесь
«Там, где раньше были канцтовары…»
* * *
земля безвидна и пуста.
карбункулом в дыре
горит багровая звезда,
как шапка на воре.
на все узлы, во все углы
живцов и мертвецов
глядят чугунные орлы
глазами праотцов.
и смерть красна, и кость бела,
и синий черный люд.
и голубой экран дотла
прожжен враньем малют.
идет на выборы гора,
за нею — магомет.
и я кричу: «ура, ура!» —
и просыпаюсь?
нет.
* * *
— Как ты, поехала? — Бабушка, полетела:
вот «Журавли» с голубой этикеткой, вот…
Слово со словом слепить — половина дела,
хуже — за дело словить кулаком в живот,
мягкий настолько, что даже почти не жалко
горькой настойкой жечь его изнутри.
Бабушка, про меня говорили «жаба!»
— Внученька, жабья шкурка легко горит,
ты — остаешься, маленькая царевна.
— Я остаюсь, но опять остаюсь одна!
Если не жить, то не выживешь — так, наверно,
а поминать — до беспамятства и до дна.
В полупустой постели — ни сна, ни принца,
только колода подкинутых дураков.
Пусть президент запрещает глазам слезиться!
Я не могу! А еще — не писать стихов.
Старый хрусталь по столу твоему катаю,
как в этой рюмке, во мне сердцевины нет.
Я улетаю, бабушка, улетаю
в синюю сказку за журавлями вслед.
* * *
Большой кобылы белая спина,
сутулая парабола сугроба.
Весна еще почти что не видна:
летает снег, подвешенный на стропах.
Покойная чугунная земля,
и в ней вода, как замершее зелье.
Под стенами елового кремля
озимые припрятывают зелень.
Но небеса становятся синей,
надколотые стрелами сосулек.
Берется настом серый след саней,
и белый свет становится сказуем.
День короток, и снег еще не сник,
и неподвижны каменные зерна.
Синица, залетевшая в денник,
звенит весной из горлышка, из горна.
* * *
мимо красной «комбикорма»
мимо серого где тюрьма
под чугунным что над дорогой
небо пахнет как бастурма
поворот мясокомбинат
слева делают ламинат
справа спят и не знают проку
бьется колокол об заклад
бесконечное ми ли ре
троеточие три тире
ни спасения и ни схрона
город выстроенный в каре
по кирпичику на авось
над трубой дымовая гроздь
я снимаюсь с тебя как с кона
проезжаю тебя насквозь
* * *
Телик включаешь — и будто бы не один,
будто бы нужен какой-то живой душе.
В пледе, как в танке, целостен-невредим,
уши подставил сыплющейся лапше.
Словно тебя бомбят, отнимают Крым
и по костям разбирают в «Пусть говорят».
Там, за экраном басково-голубым,
будто живые люди троятся в ряд.
Падаешь в норку дикторова рта.
Смертный, господний — запрятан в тени вещей.
Выключишь телик, страшная пустота —
нет ни тебя, ничего вокруг вообще.
* * *
в чистом поле за рекою
ил черпая в сапоги
ходят наши к пивопою
молодежной музыки
как слепни жужжат гитары
и не ведают они
лучше пластиковой тары
коллективной толкотни
в возлияниях ванильных
где мои семнадцать лет
ни монет ни порнофильмов
ни элизиума нет
торбы с волком груз заплечный
бочки жирные щелчки
бунт недорогой и вечный
диски майки и значки
и ухватистый как пинчер
и ужимистый как мим
константин евгеньич кинчев
бьет из танка по своим
* * *
челюсти в надколотом стакане,
помните московский сервелат,
серый телик, рябенькую пани,
жизнь, стремглав идущую на лад?
там, где раньше были канцтовары,
красное и белое горит
там, где раньше был портрет тамары,
екает все время и болит
черепаший люк под слоем ила,
чем скрежещешь, пьяный ты дурак?
только б это все не уходило
вовсе — ни на пенсию, никак