Вы здесь

Темные комнаты

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_kolosov_tk.zip (44.31 КБ)

День рождения

Сергей Рокот, отпусти он волосы, более всего походил бы на постаревшего Джона Леннона. Портретное сходство было феноменальным: интеллигентное лицо, очки, узкие плечи и длинные музыкальные пальцы. У совсем узколобых людей природная мягкость и некоторая манерность Сергея вызывали подозрения в его нетрадиционной сексуальной ориентации. Кое-кто даже высказывал мнение, что он старый одинокий гомосексуалист. Для своих пятидесяти двух лет Рокот выглядел прекрасно. Невысокий, жилистый, сухопарый, с большой головой и телосложением, которому позавидовали бы юноши-атлеты: ни грамма жира, каждая мышца, идеально накачанная, казалась изваянной из мрамора.

Сергей был холост, бездетен и жил один, все свободное время посвящая выращиванию экзотических растений. Некогда он работал официантом на пароходе и отдал этому непростому занятию пятнадцать лет жизни. Затем — администратором в гостинице «Сибирь». Через год работы, в результате кадровой оптимизации, его понизили до оператора машинной чистки ковров. После девяносто восьмого года Рокот запил. Отлежал в лечебнице. В две тысячи третьем устроился директором плавучего ресторана «Золотой легион». Спустя три года запил снова. Был уволен. Закодировался. Долго искал работу и, наконец, стал продавцом в мебельном магазине с иностранным капиталом. Начальство и коллеги ценили Рокота за профессионализм и умение ладить с клиентами и закрывали глаза на его чудаковатость. Сам он ни капли не жалел о своей якобы не сложившейся судьбе и ни в коем случае не считал себя неудачником. Ему нравился его нынешний образ жизни. Он был по-своему счастлив.

 

Рано утром двадцать третьего июля, в день рождения Сергея, по случаю которого он взял отгул на работе, неожиданно зазвонил домашний телефон.

Сергей Иваныч, дорогой! Принимай поздравления! — раздалось в трубке.

Спасибо, Ксей Саныч! — дрогнувшим голосом ответил именинник.

Здоровья тебе, дружище! Что еще пожелать в нашем возрасте? — Алексей Александрович засмеялся. — Ну разве что вторую половину найти. Какие твои годы! Или ты убежденный холостяк?

Ой, убежденный, Лёш! Не женился в двадцать, теперь-то уже точно не светит.

Да не зарекайся! Звезды наши вон и в семьдесят женятся. Найдешь девчонку помоложе, нарожаете с ней ребятишек... Тамара тебе тоже привет передает. С днем рождения, говорит. И долгих лет жизни.

Спасибо, Лёш! Спасибо! И ей привет! Заезжайте как-нибудь в гости.

Ну как-нибудь заедем, конечно. Сейчас что? Дача, сам понимаешь. Начинает уже к земле тянуть, — Алексей опять рассмеялся. — Ну, бывай, друг! Приятного дня!

Рокот повесил телефонную трубку и посмотрел на себя в зеркало. Покрутил головой, выискивая седые волосы. Шевелюра у него была богатая, на зависть многим полысевшим ровесникам, но яркий темно-каштановый цвет с годами стал уходить. Сергей прошествовал в ванную, привычно натянул шуршащие перчатки и, зачерпнув из плошки небольшой кисточкой густую, заранее приготовленную массу, нанес состав на волосы. Закончив процедуру покраски и надев на голову полиэтиленовую шапочку, сел на кухне, затянулся беломориной (папиросы эти, по неистребимой привычке, он курил еще с армии) и принялся листать рекламный журнал, который ему подбросили в почтовый ящик.

Цвет получился иссиня-черным.

Позавтракав гренками с кофе, Сергей выкурил еще одну папиросу и отправился поливать растения, которых в его совсем небольшой «однушке» обитало великое множество. Горшками были заставлены два подоконника и практически весь балкон. Значительную часть пола в комнате занимали три гигантских глиняных кашпо с пальмами. У Рокота росли драцены, бегонии, фикусы, кипарисы, орхидеи и герани разных цветов, два лимонных дерева, а в маленьких горшочках пробивались побеги манго и папайи — из косточек, оставшихся от привезенных друзьями из Таиланда гостинцев.

Зажужжал мобильный. Пришло СМС-сообщение от Саши.

«С днем рождения, садовод!» — прочитал Сергей.

«Спасибо, малыш! — ответил он. — Жду тебя сегодня на чай с пирогом».

В десять утра он вышел из дому и направился в ботанический сад на прогулку.

 

Саша пришла в пять. Одета она была на этот раз очень странно и для нее не типично — в стиле «милитари»: тяжелые замшевые ботинки, штаны и куртка цвета хаки и какая-то полувоенная кепка, какие в зарубежных фильмах обычно носят американские полковники. Распущенные длинные волосы цвета меди ровным блестящим полотном укрывали плечи и грудь. Лицо сияло свежестью, молодостью и здоровьем. И ни грамма макияжа, лишь глаза, и без того яркие, слегка подведены.

Вот, держи, именинник! — звонко произнесла Саша, протягивая Сергею круглый кактус. — Знаю, тебе такие не нравятся, но мне подумалось, что ты зря обделяешь их вниманием. Они же такие прикольные!

Спасибо, родная! — улыбнулся Сергей и, приняв жестяное ведерко, обнял ее одной рукой и поцеловал. — Проходи! У меня уже все готово.

Это эхинопсис, — сказала Саша. — Смотри, тут даже название есть.

И она повернула ведерко так, чтобы было видно белую наклейку с обширным текстом.

Переводится как «ежеподобный».

Вот спасибо! — засмеялся Сергей. — Со смыслом подарок!

Да нет, ну что ты! Он просто цветет очень красиво. Вот в этом месте у него должен распуститься белый цветок.

Ну я же говорю: со смыслом. Я уже расцвел, и мой цветок — это ты. Снимай свои буцалы! Ноги, поди, гудят.

Ты сегодня жгучий брюнет? — улыбнулась Саша, запустив тонкие пальцы в черную копну волос именинника.

Ага. Передержал, — пожал плечами Рокот. — Зачитался рекламой стройматериалов. Проходи, радость моя.

Саша помыла руки и уселась за стол. Сергей, в переднике и рукавицах-прихватках, полез в пышущую жаром духовку и вытащил противень с треснувшим лимонным пирогом.

А запах... — прошептал он.

Саша улыбнулась и налила себе в кружку свежезаваренный чай.

Сейчас надо еще музычку замутить, — Рокот элегантно скинул рукавицы и скрылся в комнате. Через секунду оттуда послышался шум дождя и раздался раскат грома.

Это что у тебя? Релакс-музыка? Типа звуки природы? — спросила Саша, откусывая горячий пирог.

Дудочка ты! — коверкая язык, засмеялся Сергей. — Это же The Doors, Riders on the storm! Ты, поди, такого не слышала никогда. Вам теперь Дэвида Гетту подавай.

О, да ты продвинутый дедуля! — улыбнулась Саша. — Знаю я, что это. Фильм смотрела, с Вэлом Килмером. С днем рождения, любимый! За тебя!

И она подняла вверх чашку с чаем.

 

Через полчаса, нагая, она перевернулась на живот, приподнялась и спросила, в полутьме вглядываясь в лицо Сергея:

Ты боишься смерти?

Ты знаешь, боюсь, — прошептал Рокот, тоже пытаясь рассмотреть выражение ее молодого лица. — Почему ты спрашиваешь?

Саша пожала плечами.

Немного помолчав, Сергей произнес:

Чем становишься старше, тем смерть все страшнее и страшнее. Точнее, ее ожидание, осознание того, что она скоро придет... А ты? Не боишься?

Не знаю, — ответила Саша, выводя острым ногтем замысловатые узоры на груди любимого. — Рано умирать, конечно, не хочется.

Да... А все-таки, почему ты спросила? Возраст мой тебя смущает? — он засмеялся.

Нет, что ты! — улыбнулась Саша. — Просто в голову пришло.

Вообще, я собрался дожить до девяноста шести лет, — сказал Сергей, — до глубокой, дряхлой старости. Чтобы так устать от жизни, что захотелось бы умереть. Вот тогда, мне кажется, не будет страшно. Я просто буду готов.

Почему именно до девяноста шести?

Отец мой умер, когда ему было сорок восемь, и в тот момент я решил, что обязательно проживу в два раза больше, чем он. Сейчас мне пятьдесят два — значит, осталось еще каких-то сорок четыре года. — На последних словах Рокот улыбнулся.

Я буду к тому времени совсем старая,— хохотнула Саша, — и ты меня разлюбишь и бросишь!

Дурная ты девка! — выкрикнул он. — Тебе еще жить и жить!

И, схватив ее за шею, повалил на спину.

 

Родители тебя не потеряют? — спросил Сергей, разливая только что сваренный кофе в миниатюрные чашки с золотой каймой.

Ну, как бы я уже взросленькая, — Саша усмехнулась, обматывая полотенце вокруг мокрой головы.

Сашка, Сашка! — вздохнул он, подсаживаясь к ней. — Нашла бы себе молодого парня, нарожала бы детей...

А ты был хоть раз женат? — спросила она и подула на дымящийся кофе. — М-м-м, как вкусно пахнет!

Друг из Китая привез. Шикарный кофе. Нет, женат не был.

А меня бы взял в жены?

Взял бы, будь я лет на двадцать моложе.

Ну что ты все про возраст да про возраст! — вспылила Саша. — Какая разница, сколько кому лет! Не зацикливайся на этом. Ты совсем не старый, ты зрелый. Зрелый, опытный мужчина.

Перезрелый! — Сергей захохотал. — Я тебя сейчас еще халвой угощу. Халва обалденная! Пальчики оближешь!

Он вскочил со стула и, открыв ящик кухонного шкафа, достал оттуда большой кусок халвы, завернутый в серую промасленную бумагу.

Любишь халву? Я обожаю!

У моих бабушки с дедушкой была разница в семнадцать лет, — произнесла Саша, забросив в рот небольшой кусочек восточной сладости. — Всю жизнь вместе прожили. Деду было тридцать пять, когда бабушка, восемнадцатилетняя медсестричка, вытащила его на себе с поля боя. Дед подорвался на мине, и ему оторвало правую ступню. Бабушка у меня еврейка, а дед мордвин. Ее семью из девяти человек в начале войны расстреляли немцы, она одна спаслась — спряталась в навозе под убитой коровой. И у деда вся семья погибла: деревню фашисты разбомбили. Дед был в сознании, когда бабушка его тащила, и спросил, как ее зовут. А она постеснялась назваться Руфью и ответила, что ее зовут Рита. И представляешь, он ведь ее нашел после войны! Три года искал, зная только имя, которое, ко всему прочему, было неверное. И нашел! Они поженились, родили троих детей. И всю жизнь, а прожили они сорок два года, он так и звал ее — Рита. Хотя по паспорту она была Руфь Иосифовна.

Да... — вздохнул Сергей. — Как в кино всё.

Красивое имя, правда? Руфь... — Имя бабушки Саша произнесла нарочито протяжно. — Я всегда хотела, чтобы меня Руфью звали. Точнее, уже в сознательном возрасте начала сожалеть, что меня не назвали в честь бабушки. У папы как-то спросила, почему я не Руфь, а он ответил, что вообще-то они с мамой ждали мальчика и хотели его назвать в честь деда, героя войны, Александром. Так я и стала Сашей. А прикинь, сейчас бы ты был влюблен в Руфь. Классное имя, очень красивое! И бабушка у меня очень красивая была. Да она и сейчас такая. А в молодости на Элину Быстрицкую походила. Мне от нее глаза достались. Ашкеназские.

Рокот сидел за столом, подперев ладонью подбородок, и с умилением слушал оживленный лепет своей возлюбленной.

Меня папа все время в детстве называл «вдова с персидскими глазами», — Саша засмеялась.

Почему «вдова»? — Сергей недоуменно поднял брови.

Ну, это цитата из Ильфа и Петрова, из «Золотого теленка», — улыбаясь, ответила Саша. — Мой папа очень веселый человек.

Это да, — вздохнул Сергей. — Поздравил меня сегодня по телефону. А мне что-то так неловко стало...

Саша своими черными «персидскими» глазами исподлобья посмотрела на него и ничего не сказала в ответ. Над столом повисла неприятная пауза.

Ну как халва? — спросил Сергей.

Очень вкусно, — сухо улыбнулась Саша. — Тоже из Китая?

Из Казахстана, — тихо ответил Рокот.

 

Ушла Александра в девять, на прощание поцеловав именинника в лоб.

Сергей с тяжелым сердцем и серьезным лицом уселся в единственное кресло, глубоко надвинув на брови забытую ею военную кепку. В левую руку он, словно державу, взял подаренный Сашей кактус, в правую — пульт от музыкального центра. Поставив громкость на максимум, включил композицию Summertime в исполнении Дженис Джоплин. Не меняя позы, он прослушал эту песню семнадцать раз, хотя изначально планировал двадцать три — по количеству полных лет своей возлюбленной. Но его прервал настойчивый звонок домашнего телефона.

Сережка, милый мой! — кричал в трубку пьяный голос. — Ты прости меня, дуру грешную!

Кто это?

Аня Плоткина... Беспалова. Одноклассница твоя!

Нюсь, чего это ты? — встревожился Рокот.

Да совсем забыла про твой день рождения, старая я балда! Выпила полбутылки вина, а когда в новостях-то услышала, что сегодня двадцать третье июля, опомнилась!

Нюся, все хорошо. — Сергей закивал головой, хотя его собеседница этого не видела. — Ты успела, моя дорогая! Еще двадцать третье на дворе. Когда ты приехала?

Да вчера. Ты представляешь, я же вчера еще помнила! Меду тебе алтайского купила в подарок. Бочонок такой кедровый, с резным медведем на крышке. А сегодня все из головы вылетело.

Ну вот видишь, помнила же. Чего ты расстраиваешься?

Ой, Сережка, Сережка...

Слушай, Нюся! У меня есть бутылка вина. Я сейчас возьму такси и к тебе приеду. Ты не спишь еще? На работу когда?

Приедешь? На ночь глядя?.. На работу... Ой, да у меня еще два дня отпуска! Дура, че я так рано вернулась!

Ну все, жди! — бросил Сергей и побежал одеваться.

Отыскав бутылку вина, спрятанную между стопками постельного белья, он покрутил ее, выискивая дату производства, а потом, сочтя, что все равно вино с годами не портится, а наоборот, становится только лучше, залихватски подбросил и поймал другой рукой.

 

К своей школьной подруге Нюсе Беспаловой Сергей нагрянул в половине двенадцатого ночи.

Ой, Сережка! — Нюся, полная рыжая женщина, картинно взмахнула пухлыми руками. — Ты все-таки приехал!

Привет, Аннушка! — Сергей нежно обнял однокашницу и прижался своей сухой и уже колючей щекой к ее, мягкой и разгоряченной алкоголем.

А у меня и на стол нечего поставить... — виновато протянула Нюся.

Да бог с ним. Вино есть, и ладно. Давай, садимся, успеваем еще!

Сергей прошмыгнул в кухню, открыл ящик стола и начал искать штопор.

Сереж, не ищи его! Потеряла где-то. Я вилкой открывала.

Нюся подошла к зеркалу, висящему на стене в прихожей, и потерла пальцами нижние веки, широко открыв при этом рот.

Ой, размазалось все! Я же тебя не ждала, Сереж...

Рокот в ответ лишь закряхтел: он пытался ручкой вилки сдвинуть пробку вниз по горлышку.

Давай я. — Нюся запросто отодвинула постаревшего одноклассника, вырвала у него бутылку и, совершенно не напрягаясь, забила пробку внутрь.

Облизав вилку, она аккуратно положила ее на стол.

Коля у меня, не к ночи будь помянут, пальцем всегда открывал. Ты помнишь?

Сергей утвердительно кивнул и сел на табурет.

Проплакала опять весь вечер, — всхлипнула Нюся. — По всем местам в Белокурихе прошлась, где мы с ним гуляли...

По ее раскрасневшимся щекам поползли черные ручейки.

Все, все, не плачу, не плачу! — защебетала Нюся и замахала ладошкой перед мокрыми глазами.

Рокот виновато уставился в пол.

Тебе наливать? — спросила Нюся. — Так и не пьешь? Сколько уже?

Семь, — коротко ответил Сергей.

И правда, уже семь лет... Господи, как время-то летит! — покачала головой Нюся и, вздохнув, уселась рядом. — Кажется, вот только с Колей расписались. А двадцать семь лет — раз, и как один день пронеслись! Думала, всю жизнь так будет. А он сгорел за месяц, здоровенный мужик!

Нюся завыла, прикрывая скривившийся рот тыльной стороной ладони.

Ванны эти радоновые...

Нюсь, ну перестань, — Рокот попытался успокоить подругу, у которой год назад муж скоропостижно скончался от цирроза печени.

Все, все, не плачу, — Нюся опять замахала рукой перед глазами. — Ну все, Сереж, за тебя! Давай! Ты прости меня. Может, тебе хоть чаю налить?

Сергей замотал головой.

Осушив бокал до дна, Нюся икнула и небрежно утерлась воротником халата.

Вот и пью теперь, — вздохнула она. — Машка замуж выскочила, и все — я совсем одна осталась. — Подперла голову рукой и, захрустев свежим огурцом, замолкла.

Через пару минут она вдруг ожила, бросила ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь и захохотала.

В Белокурихе один дед ко мне яйца подкатывал! Ой, Сережка, не могу! Семьдесят два года. Ну, приличный такой, молодится... Северянин — из Сургута, кажется. Ой, кино и немцы! Дети, говорит, выросли, с женой разведен, квартира большая, «мерседес», акции нефтяные... К себе жить звал! Прям замуж! Уж так я ему понравилась!

Рокот улыбнулся.

А я как представила: что я с ним делать буду? О-о-ой! Съедемся и станем про болячки друг другу нудеть?.. Ну, сказал, ждет. Телефон свой оставил и адрес.

Звонко хохоча, Нюся опять наполнила бокал.

Владимир Аполлинарьевич! Я не могу!

А я с девкой молодой роман закрутил, — тихо произнес Сергей.

Нюся резко успокоилась и неодобрительно посмотрела на него.

Двадцать три года, — все так же негромко продолжал Рокот, — в дочки мне годится.

И чего она хочет? — с подозрением в голосе спросила Нюся. — Квартиру отжать?

Сергей от неожиданности вопроса хохотнул.

Да ну что ты! У нее родители богатые. Не знаю. Любит меня, говорит.

Тебя?! — у Нюси даже глаза полезли из орбит.

А что, в меня уже и влюбиться нельзя? — улыбнулся Рокот.

Значит, жалеет тебя, — отрезала Нюся и опрокинула бокал.

Сам диву даюсь. Был бы я олигархом каким или красавцем... От одиночества, наверное, все. От одиночества. Все мы одиноки. Я отца ее лет десять знаю. Ее родители — друзья мои. Когда-то работал у них в ресторане. Так вот, она мне сказала, что давно в меня влюблена. Просто скрывала долго. В продуктовом полгода назад встретились — и все! Закрутилось, понесло... А она статная такая, породистая. Красавица. Рыжая, с конопушками.

Глаза Сергея заблестели от умиления. Он уставился в лицо «Незнакомки» Крамского на развороте небольшого календаря, висевшего на кухонной стене и засиженного мухами, и смолк, задумавшись. Ему вдруг представилось, что это Саша, прекрасная, молодая и высокомерная дворянка, проезжая в санях, бросает на него, старого, жалкого, никчемного человека, свой надменный взгляд. Она проносится мимо него, через него, сквозь него. Переезжая его скрипящими полозьями, она забирает его опыт, его нежность, его трепетное и строгое отношение к ней, чтобы знать впредь, кто такие эти мужчины, какими они бывают, какими могут стать и, самое главное, какими они стать не могут...

А ты как был дрищ в очочках, таким и остался, — улыбнулась уже порядочно захмелевшая Нюся. — Ох, Сережка, Сережка! Дальше-то что? Жениться, поди, надумал?

Прям! — Сергей махнул рукой. — Зачем девчонке жизнь портить... Да тем более, не дай бог, Лешка узнает, отец ее. До девяноста шести мне тогда точно не протянуть.

А тут непонятно, что лучше. С такой-то жизнью и жить неохота...

Нюся опустила голову, и из ее глаз опять посыпались слезы.

Нюсь, ну хватит уже! Развела тут мокрое дело... Слушай! Я же недавно на йогу записался! Два раза уже ходил. Пошли со мной? Обалденная вещь!

Ой! Не смеши, — сквозь слезы засмеялась Нюся. — Жиром моим трясти? Упаси бог! Я ж там так сложусь — меня потом не развернешь!

Нюська, — ласково произнес Сергей, — ну какие наши годы! Мы же с тобой совсем еще молодые. Нам еще жить и жить!

На улице вдруг погасли фонари, и стало жутко темно. За окном зарождался новый день.

Камера-обскура

Закончить я бы хотела небольшим рассказом о древнейшем оптическом устройстве, которое часто использовалось живописцами эпохи позднего Возрождения, — камере-обскуре, — произнесла преподаватель истории искусств Майя Сергеевна.

В ту же секунду на экране возникло изображение потрепанного деревянного ящика с узким медным дулом примитивного объектива.

«Камера-обскура» в буквальном переводе с латыни означает «темная комната», — продолжала Майя Сергеевна. — Принцип ее действия основан на улавливании отраженного от предметов света. Древнейший прототип этого устройства, действительно, представлял собой абсолютно темную комнату с крохотной щелкой, сквозь которую внутрь проникал световой луч и проецировал на стену перевернутое изображение объекта, от которого отражался снаружи.

Следующий слайд представлял зрителям старинную гравюру, разъясняющую принцип действия камеры-обскуры.

Этот эффект и удивительные свойства «темной комнаты» впервые описал еще Аристотель. Доподлинно известно, что Вермеер Делфтский в своей работе прибегал к помощи камеры-обскуры. Вот, например, его знаменитая «Кружевница». При ближайшем рассмотрении вы можете заметить сферический блеск на некоторых деталях. Подобный эффект недоступен невооруженному человеческому глазу. Так можно видеть, лишь используя линзы. Поэтому «Кружевница» больше похожа на фотографию, чем на картину, написанную маслом. Это некогда и натолкнуло исследователей на мысль, что живописец при ее создании пользовался оптическим прибором. Несколько позже, в девятнадцатом веке, принцип камеры-обскуры будет использован французами Ньепсом и Дагером для изготовления первых в мире фотографий. Вот одна из самых ранних, дошедших до наших дней, работ Жозефа Ньепса. Называется она «Вид из окна»...

Увлеченную работой кружевницу на экране сменило черно-белое нагромождение размытых геометрических фигур.

Так что теперь вы можете с уверенностью сказать, что фотография — это младшая сестра живописи, — завершила свой рассказ Майя Сергеевна. — Вопросы?

В общем, главное — это щель, — раздался голос какого-то умника. — Вначале в нее входит что-то большое, а потом выходит что-то маленькое.

И говорящий сам засмеялся своей плоской шутке. Его поддержали еще несколько студентов.

Майя Сергеевна, ничуть не смутившись, ответила:

Главное все-таки — это ум. Но принцип действия камеры-обскуры, как я вижу, вы поняли верно. Ну что ж, на этом прощаюсь. До следующей встречи!

Улыбнувшись самой себе, она свернула программу на экране казенного ноутбука и, выдернув из него флешку, направилась к двери.

В зале включился свет. Студенты поблагодарили лектора вялыми аплодисментами.

 

Оказавшись в коридоре, Майя вдруг заметила, что порвала колготки. Чуть ниже левого колена зияла дыра с пятирублевую монету.

«Ну, как всегда!»

Поджав от досады губы и слегка выдвинув ногу вперед, она чуть наклонилась, чтобы лучше разглядеть повреждение.

«О стул, когда про золотое сечение рассказывала», — вспомнила она.

Майка! — вдруг раздалось сверху.

Майя медленно подняла голову.

Ты? Красавица! — воскликнул высокий мужчина с проседью в волосах, но выглядящий еще достаточно молодо.

Майя слегка отпрянула, не веря своим глазам.

До свидания... До свидания, — бубнили студенты, выходя из зала.

Майя вцепилась в свою сумочку, совершенно сбитая с толку неожиданной встречей, и, кивая головой, полушепотом повторяла «до свидания, всего хорошего», пока длинная вереница слушателей ее лекции между ней и мужчиной не закончилась.

Герман... — вымолвила она.

Ты что тут делаешь? — спросил тот, улыбнувшись.

С последней их встречи он немного постарел, но при этом не поправился и не обрюзг, а заматерел, окреп, стал похож на мощный утес. Виски поседели, во взгляде прибавилось мудрости, а улыбка осталась все той же — мальчишеской, с искоркой.

Вот так встреча... — тут уже и Майя улыбнулась. — Это, наверное, я должна у тебя спросить, что ты тут делаешь.

Слушай, — Герман вынул руки из карманов джинсовых штанов. — Что это мы? Привет!

И протянул ей огромную загорелую кисть.

Ну, здравствуй, — Майя подала ему свою смуглую от природы, красивую, изящную руку.

Герман слегка сжал ее и тут же, явно нехотя, выпустил.

Не сводя друг с друга глаз, они вдруг оба засмеялись. Герман почесал затылок и снова спрятал руки в карманы.

Ну, говори ты, — пытаясь сдержать улыбку, предложил он.

Да что я? Вот, как видишь, — Майя развела руками, — читаю историю искусства будущим рекламщикам. По верхам, правда, всё. Публика нетребовательная. Как раньше говорили, халтурка свалилась. Ты-то как оказался в наших палестинах?

Э-э-э... Ты, может быть, торопишься? Не задерживаю тебя?

Да что ты! У меня все на сегодня. Собиралась ехать домой.

А... О’кей, — Герман закивал головой. — А ты... ты... замужем?

Майя выпрямилась.

Замужем. Сыну десять лет.

Герман поднял брови.

Здорово! Молодчина. Слушай... Ну, может, зайдем куда-нибудь кофе попьем? Только вот куда? Приглашай, ты же аборигенка!

И улыбнулся собственным словам.

У меня тут катастрофа, — сквозь зубы проговорила Майя и выставила вперед коленку. — Издержки профессии. Комната темная, постоянно за что-нибудь цепляюсь...

Герман недоуменно посмотрел на ее ногу и тут же, взяв Майю за плечи, воскликнул:

Майка, милая! Я тебя умоляю! Это такие пустяки! Обещаю, — он грохнул себе по груди огромной ладонью, — я даже смотреть не буду на твои чулки!

Колготки, — шепотом поправила она и улыбнулась.

Колготки, — кивнул Герман, охотно с ней соглашаясь. — Тем более! Хотя, ты знаешь, соблазн велик: через этот круг теперь чуть-чуть видно твою прекрасную ногу. Боюсь, я только на нее и буду пялиться.

Тут он не сдержался и, обхватив Майю ручищами, крепко прижал к себе.

Ну, здравствуй, милая! — прошептал он. — Как я рад тебя видеть!

Майя слышала, как гулко билось его сердце. Давно забытые ощущения вдруг обрушились на нее. Когда все это было? Пятнадцать лет назад... Любимый Санкт-Петербург. Любимый вуз на Университетской набережной. Любимый исторический факультет. И он — Герман Александрович, любимый преподаватель любимой истории искусств...

Она слегка отстранилась.

Я... Герман... Дай мне пять минут. Я уже опытная, у меня запасные есть.

Извини, Майка, — Герман виновато склонил голову и, не сводя глаз со своей любимой студентки, поправил ей загнувшийся лацкан жакета, — что-то чувства нахлынули. Давай, конечно. Я подожду. Постою тут.

Я быстро, — Майя кивнула ему и быстрым шагом направилась в дамскую комнату.

Оказавшись в уборной, она первым делом перевела дух. Прижалась спиной к холодной кафельной стене и уставилась на свое отражение в зеркале.

«Почему он здесь? Боже мой!»

Майя почувствовала дрожь в коленях. Она подскочила к раковине и, поставив сумочку на выступ, включила кран с холодной водой. Продержав пальцы под ледяной струей до ломоты в костях, приложила их к горящим щекам.

«Хорошо хоть, глаза накрашены, — подумала Майя. — О господи... Как же он тут оказался? Зачем он тут?»

Спешно сменив колготки, она вдруг вспомнила о муже.

«Где он сейчас? Еще на работе. Сережа на секции. Полтора часа у меня есть».

Засунув в туфлю правую ступню, она выпрямилась и снова уставилась на свое отражение.

«В конце концов, это просто встреча со старым преподавателем, — пронеслось у нее в голове. — Ну не со старым. Просто с преподавателем. С любимым преподавателем...»

Майя зажмурила глаза.

 

Выйдя из картинной галереи, они направились в ближайшую кофейню.

Офорты Дали привез в ваш город, — коротко пояснил Герман, все так же пристально глядя на Майю.

Ты?! — воскликнула она. — Герман Амсель — это ты?!

Герман смущенно улыбнулся и, отхлебнув кофе, ответил:

Ну да. Был Герман Дрозд. В Германии стал Герман Амсель.

Да-да, — прошептала она, — я помню, ты собирался уезжать...

Восемь лет, правда, уже в Норвегии живу.

А... семья? Ты... женат?

Герман потупился.

Да, собственно... я так и не развелся тогда. Ну, то есть... Сейчас живем в Норвегии. Дочь учится в Сорбонне. Сын в Лондоне.

Майя тоже опустила глаза.

Майя, — голос Германа стал серьезным, — ты прости меня, если... Ну, ты понимаешь... Прости за... Я любил тебя. Это была любовь. Не просто увлечение...

Майя опять почувствовала, что ее щеки становятся пунцовыми. Она не отрываясь смотрела на миниатюрную Эйфелеву башню, нарисованную на вспененных сливках в ее чашке с кофе.

Обманывал ли он ее тогда? Верит ли она, что он обманывал ее все то время, пока они были вместе? Ей было всего восемнадцать лет. А ему тридцать три. Она была студенткой из далекого Новосибирска. А он коренной ленинградец. Преподаватель истории искусств. Чей-то муж и отец двух маленьких детей. Перед ее глазами вдруг пронесся вихрем весь их недолгий питерский роман. Ее упоительная влюбленность в него — умного, мужественного, интересного человека, много где побывавшего, много видевшего, много знающего. Готова ли она сейчас обвинить его в том, что он ее соблазнил? Нет. Ведь это она первая в него влюбилась. Готова ли она заявить ему сейчас, что тогда он просто воспользовался ее влюбленностью? Нет, не готова. Их чувства родились сами собой. Возможно, они возникли на почве любви к искусству.

Он тогда не жил со своей женой. Майя ушла из общежития, и они поселились на Мойке в небольшой мастерской его друга-художника. Спали на полу, укрывшись огромным лоскутным одеялом. А вокруг стояли подрамники, пахло скипидаром и красками. На руль мотороллера «Веспа», который «жил» с ними в этой же мастерской, Герман обычно вешал свой пиджак. И все время называл ее Майка с Мойки. Шереметев — так, кажется, звали его друга — несколько раз писал ее портреты. Они пили ром, слушали модный тогда английский трип-хоп, ходили смотреть, как разводят мосты... И он, Герман, постоянно ей что-то рассказывал, какие-то истории, какие-то анекдоты про Санкт-Петербург. Она узнавала этот дивный город через него. Как в его голове умещалось столько информации, Майя тогда так и не поняла. Для нее он был больше чем человек. Он был полубог.

Потом приехала мама. Майя написала обо всем сестре, а та нечаянно проговорилась. И все кончилось. Наверное, и хорошо, что все сложилось именно так, а не иначе. Что бы с ней было теперь? Как бы она сейчас жила? Развелся бы Герман тогда, как обещал? Или долгие годы она просто оставалась бы его любовницей?

В голове Майи даже не возникло мысли, что она заняла бы место его супруги и сейчас жила бы припеваючи в Норвегии. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы так думать.

Поняла теперь, что в тебе изменилось, — будто не услышав его слов, произнесла Майя.

Она отпила кофе, и ноги у Эйфелевой башни сразу вытянулись.

Герман нахмурился.

Стар стал профессор, — сказал он.

Совсем нет, — ответила Майя и хитро прищурилась. — Напротив, выглядишь как матерый, сильный волчище. Акцент у тебя иностранный появился!

А, ну да, — Герман облегченно вздохнул и, улыбнувшись, добавил: — Норвежский выучил, представляешь? Знаешь, как будет «Майя» по-норвежски?

Смею предположить, что так и будет — «Майя».

Нет, — Герман замотал головой. — Вот как: «Май-иа».

Он произнес ее имя с каким-то шутливым псевдоприбалтийским акцентом.

Майя расхохоталась.

А «Герман» будет «Герма-а-ан-н-н», — тут же парировала она.

Э, нет! Тут все сложней. Вот смотри...

Он отхлебнул кофе и, не глотая его, пробулькал:

Хэрман-н-н...

Майя закрыла лицо руками. Просмеявшись, она подняла на Германа покрасневшие глаза.

Ты нисколько не изменился.

Ты тоже, — эти два слова он произнес ровным серьезным тоном. — Такая же молодая и красивая, такая же обворожительная и задорная.

Да уж, молодая! — Майя провела пальцами под нижними веками. — Теперь вот и мне тридцать три...

Самый прекрасный возраст.

Когда мне было восемнадцать, ты говорил то же самое.

Герман опустил глаза.

Недавно прочла такую мысль: «Женщины после тридцати — прекрасны. Они ничего не боятся и все умеют. И никогда не обвинят вас в том, что вы украли их молодость, потому что до вас это сделал кто-то другой».

Она склонила голову набок, при этом ее темные волосы рассыпались по плечу.

Смешно, — с грустью ответил Герман.

Мне пора, — вздохнула Майя. — Нужно сына забрать с тренировки.

Подожди, — Герман вдруг вскочил со стула, — подожди, Майка! Не уходи вот так, насовсем!

Герман...

Нет-нет! Постой... Давай так. Я тут пробуду еще три дня, потом улетаю в Москву. Приглашаю тебя в ресторан. Ну или клуб... В общем, у вас тут есть одно место, закрытое для обычных людей. Так вот, сегодня вечером, в шесть. Сможешь?

Герман, послушай, — Майя тоже встала из-за стола, — я не могу. Если ты надеешься... У нас все в прошлом, Герман. Я замужняя женщина. У меня семья, ребенок...

Милая, я все знаю. Мы не виделись пятнадцать лет. Я просто хочу поговорить с тобой, поглядеть на тебя. Через три дня я уеду, и, возможно, мы с тобой больше никогда в жизни не встретимся... Когда я сегодня тебя увидел, меня словно молнией прошибло!

Ну ты же надеялся меня встретить, когда ехал сюда? Ты же понимал, что после учебы я вернулась обратно? И наверняка предполагал, что я все еще живу здесь, — в голосе Майи зазвенел металл.

Я наверняка знал, что ты здесь, — Герман снова сел. — Я нашел тебя в соцсетях. Выяснил, что ты до сих пор в Новосибирске.

Ну вот как мне это понимать? — Майя тоже опустилась на стул. — Как твое командировочное развлечение?

Майка, ну зачем так пошло? — Герман скривился и, достав пачку сигарет, закурил.

Майя сложила руки перед собой, как школьница, и отвела взгляд в сторону.

Просто я до сих пор люблю тебя, — сказал Герман и, выпустив дым от первой затяжки, затушил сигарету, — все пятнадцать лет. Все эти пятнадцать лет я не переставал тебя любить. Вот и весь сказ.

И благодаря этой безумной любви город Новосибирск увидел серию офортов Сальвадора Дали, — усмехнулась Майя.

Представь себе, — Герман облокотился на столешницу, — долго искал предлог. Ты себе даже не представляешь... Ну, Майка? Тебе понравится! Клуб называется «Камера-обскура». Чудное место.

Как?! — изумленно вскрикнула Майя.

 

Забирая сына с тренировки, она чувствовала себя виноватой, поэтому вела себя излишне заботливо: гладила его, обнимала, глубже натягивала на его голову спортивную шапочку, боясь, что он простудится... Мальчик в конце концов начал злиться и вырываться. Майя поняла, что сама себе противна.

Проведя три часа в душевных метаниях, она наконец позвонила мужу и скороговоркой выпалила, что сегодня идет на встречу со своим старым преподавателем, который неожиданно приехал из Санкт-Петербурга. Муж не знал историю Майиной первой любви, поэтому, ничуть не обеспокоившись, с легкостью ее отпустил.

Майя же готовилась к предстоящей встрече как к первому свиданию в своей жизни. Она сама себя не узнавала. Ее разум туманили чувства, прорвавшиеся из прошлого. Она привела в порядок ноги, надела красивое нижнее белье, облачилась в вечернее платье с замком-молнией... При этом она точно знала, что не намерена отдаваться Герману, но ее женская сущность, некие потаенные инстинкты побуждали ее быть готовой к продолжению вечера.

Она вышла из такси возле Архитектурного института. Герман встретил ее с небольшим букетом роз, рыжим пламенем горящих на фоне его серого пальто. Она покорно приняла цветы, смущенно поправила волосы и улыбнулась той самой робкой улыбкой, которая так нравилась ему пятнадцать лет назад.

Пройдя пешком два квартала, болтая о чепухе, они свернули с Красного проспекта и, миновав ирландский паб, подошли к старому «сталинскому» зданию, которое с виду казалось заброшенным.

Хм, я думала, этот дом готовят под снос, — призналась Майя.

Да нет, его еще долго не тронут, — возразил Герман и, достав из кармана ключ, ловко вставил его в потертый медный пятак замка на старой черной двери.

Подвал, куда они спустились по длинной лестнице, оказался неожиданно уютным. Внимательный старик-гардеробщик, похожий на Энтони Хопкинса, принял у них пальто, вежливая администратор в приталенном пиджачке проводила к столику. Свет внутри был мягким и густым, как сироп. Посреди небольшой сцены на высоком стуле сидел огромный мужчина в красной рубахе. Виртуозно перебирая гитарные струны толстыми пальцами, он пел заунывную песню на испанском языке. Ему тонким голоском вторила женщина, сидевшая позади. Она была одета в национальный испанский костюм, кисти рук прятались в складках широкой юбки, а в черных как смоль волосах багровела крупная роза.

Герман и Майя сели за стол.

Узнаешь? — спросил он, кивнув в сторону гитариста.

Хосе Малик? — не веря собственным словам, произнесла Майя и вжалась в мягкое кресло.

Герман, улыбаясь, закивал головой.

Не может быть...

Он развел руками:

Пришлось привезти. В рамках выставки офортов Сальвадора Дали.

Ты с ума сошел!

Малик закончил песню, сорвав щедрые аплодисменты. Тут же Герман поднял правую руку вверх и громко крикнул:

Хосе! Пор фавор!

Гитарист кивнул головой и тронул струны. Публика живо отреагировала на первые ноты: он заиграл Shape of My Heart Стинга. Майя молитвенно сложила руки и уставилась на колоритный андалузский дуэт. Малик, известный ей еще с юности, походил на мультяшную рыбу, которая только что выпрыгнула из кипящей кастрюли. Лицо у него было красным, как его рубаха, толстые губы, сверху и снизу подчеркнутые черной щетиной, невообразимо вывернуты, круглые блестящие глаза выпучены, ноздри комковатого носа раздуты. Его жена, Эстер Курира, которая сидела позади него, была почти точной копией мексиканской художницы Фриды Кало: близко посаженные глаза, сросшиеся брови, темный пушок над верхней губой. Они пели Стинга на испанском. Зал затаил дыхание. Необычное исполнение, казалось бы, хорошо знакомой песни заставило вслушиваться в каждую ноту, в каждое испанское слово, которое так легко ложилось на любимую мелодию.

Закончив, Малик стал постукивать по верхней деке гитары. Затем запел, страстно шепча малопонятные слова. И вдруг гитара зазвенела, надрывно зарыдала, послушная магии его огромных пальцев.

Эстер приятным грудным голосом начала читать стихи на английском языке:

 

Я твоя тень, милый, прячущаяся в темной комнате.

Я всегда позади, я постоянно рядом, но видишь ли ты меня?

Я следую за тобой, куда бы ты ни пошел,

Изо всех сил я цепляюсь за твои прекрасные ноги,

Но ты не замечаешь меня. Ты просто идешь к свету,

Ты наступаешь на меня и идешь дальше,

А я остаюсь у твоих прекрасных ног,

Ползу за тобой вдоль бесконечной темной комнаты...

 

Неожиданно Эстер вскочила со стула и, швырнув на пол розу, что ранее покоилась в ее волосах, начала танцевать фламенко. Дали алый контровый свет, на фоне которого Эстер превратилась в беснующуюся от мучительной любви тень. Она неистово, будто от резкого удара бичом, вскидывала руки. Подол ее длинной юбки взвивался орлиным крылом. Небольшие, но сильные ступни отбивали четкий ритм. Гибкое тело Эстер походило на черный язык пламени, закручиваемый ветром то в одну, то в другую сторону.

Все это время Герман смотрел на Майю, которая не могла оторвать глаз от происходящего на сцене. Заметив, что по ее щеке скатывается слеза, он осторожно прикоснулся к ее лицу. Майя вздрогнула и перевела взгляд на своего учителя. То был взгляд полный детского восторга, смешанного с отчаянием взрослого. Не проронив ни звука, Майя вдруг бросилась на шею Герману, мокрой щекой прижалась к такому знакомому колючему подбородку... Герман нежно обнял ее, стал поглаживать по голове, и даже, как ей показалось, легонько поцеловал в макушку.

Недавно мы были в Буэнос-Айресе, — хриплым, рваным голосом сказал Хосе, когда Герман пригласил его и Эстер за их с Майей столик. — И вот там я первый раз в жизни попробовал борщ. Помнишь, милая?

Говорил он по-английски, с ужасным испанским акцентом, слово «борщ» традиционно для иностранца произнося как «борстч».

Эстер, улыбнувшись, кивнула.

Там нас пригласили выступать в русском ресторане. Я был немного напуган, честно признаюсь! — Хосе раскатисто захохотал.

Герман поднял рюмку.

Спасибо, друзья, за этот подарок для моей маленькой Майи, — произнес он.

О, Герман! — Хосе поднялся со стула. — Ничто так не облагораживает мужчину, как женщина! Взгляни на меня! Моя мама всегда боялась, что никто во дворе не будет со мной играть из-за моей физиономии. В детстве я был похож на «Хромоножку» Хусепе де Риберы. Но посмотри, что со мной стало после того, как я встретил моего ангела!

Красавец мужчина! — зашептала ему в ответ Эстер и щелкнула зубами.

У Майи вырвался легкий смешок.

Вот-вот! — загремел Хосе. — Выпьем за эти глаза, за этот смех, что не дают нам покоя ни днем ни ночью, дорогой друг! Если бы не эти дьяволицы, разве ел бы я сейчас борстч в далекой и холодной Сибири?

Ну, не такая уж она и холодная, — улыбнулся Герман и выпил.

Осушил свою рюмку и Хосе. Затем он, кряхтя, уселся и, придвинувшись к Майе, сообщил:

Мне друзья перед отъездом вручили настоящую кроличью шапку. Русскую.

Боже мой, Хосе! — Герман замахал руками. — Я тебя умоляю, не рассказывай ничего про нее! Майка, поверь, я ее видел, это не шапка, это одна сплошная лакуна.

У этой шапки целая история, что ты! Я когда-нибудь напишу о ней песню, а Эстерита станцует...

Станцует шапку? — Герман уставился на Хосе.

Эстер покачала головой.

А что такого? — Хосе откинулся на спинку стула. — Танец фламенко способен выразить что угодно. Если ему удается передать столь сложные метафизические понятия, как страсть и любовь, неужели он не сможет изобразить такую простую вещь, как кроличья шапка?

Не сомневаюсь, танец способен и на это, — усмехнувшись, ответил Герман, — но что касается прекрасной Эстер... Хосе, — Герман скривил губы, — ты тиран, мой друг!

О да, — подключилась Эстер, — а я всего лишь его тень.

У Майи зажужжал телефон. От неожиданности она встрепенулась. Тихий звонок, словно из потусторонней жизни, заставил ее испугаться. Она вдруг вспомнила о муже и сыне и начала судорожно рыться в сумочке, затем вскочила и со всех ног бросилась в уборную.

Звонил сын. Муж задерживался на работе. Майя дрожащим от волнения голосом уточнила, сделал ли мальчик уроки, и попросила его пораньше лечь спать, пообещав, что скоро приедет. Пожелав ребенку спокойной ночи, она собралась было набрать номер мужа, но почему-то остановилась. Она стояла в уборной перед зеркалом, чуть склонив голову и упершись острым подбородком в ребро телефона. Если муж не позвонил сам, значит, не волнуется за нее, думала Майя. Значит, не переживает и ни о чем не догадывается. Даже мысли не допускает, что она сейчас... Но стоит ли ей звонить ему? Если бы она была на какой-нибудь совершенно невинной встрече, то обязательно позвонила бы, поинтересовалась, что случилось, почему он задерживается и как скоро окажется дома... Да, нужно позвонить. Майя медленно отвела аппарат от лица, но, найдя номер мужа, снова замерла.

Что же она делает? Точнее, что собирается сделать?

Голос супруга показался ей на редкость безразличным и каким-то усталым. Оказалось, что у них срочное совещание, затем предстоит экстренный выезд на объект. В конце разговора он пожелал ей хорошо провести вечер и ни о чем не беспокоиться, добавив, что она может себе позволить иногда покутить с бывшими однокурсницами. Откуда только он взял этих однокурсниц?

В иной ситуации его слова показались бы Майе несколько подозрительными, но в данный момент ей не хотелось ничего анализировать. В ее душе царили легкость и беспечность. Она летела в какую-то бездонную пропасть без малейшего желания остановиться.

 

Майя прижалась щекой к подушке и в полумраке смотрела на Германа. Он был похож на мифического титана, на уставшего полубога, ровно дышащего, умиротворенного, красиво стареющего.

Интересно... — прошептала она. — Ты был моим первым мужчиной, а теперь ты первый, с кем я изменила мужу.

Герман неловко улыбнулся и почти виновато посмотрел в глаза Майи. Она сейчас напоминала маленького испуганного зверька. Хорошо выдрессированного, воспитанного зверька, который прекрасно знает, что есть с хозяйского стола запрещено, но которому так сильно захотелось это сделать, что он не смог утерпеть и стащил что-то вкусное, за что неминуемо последует жестокое наказание.

Он тяжело вздохнул и, убрав с ее лица прядь волос, как-то по-отечески, как он всегда это делал, сказал:

Знаешь, Майка, жизнь такая сложная штука... Нельзя пройти ее прямой дорогой и ни разу не сбиться с пути. Мы всего лишь люди. Слабые, любящие, страдающие... Я бы не хотел, чтобы ты жалела о том, что сегодня случилось, так же, как я жалею о том, что не остался тогда с тобой, не удержал тебя, не бросился вслед... Ведь все могло сложиться иначе...

Зачем ты говоришь об этом? — грустно спросила Майя. — Это звучит так, будто ты оправдываешься за то, что сейчас сделал.

Герман лег на спину и уставился в потолок. Ее слова явно были ему неприятны.

Мне пора домой, — быстро и отчетливо прошептала Майя и поднялась с широкой гостиничной кровати.

Герман поджал губы и начал бездумно постукивать кулаком по лбу.

Она торопливо оделась и направилась к двери.

Давай я вызову такси, — он приподнялся на кровати.

Не надо, я сама. Прощай, Герман! — Майя, даже не обернувшись, закрыла за собой дверь.

Часы в холле показывали двадцать две минуты первого. Она поспешно пробежала мимо сотрудников гостиницы, праздно столпившихся у стойки администратора, лишь кивнув в ответ на их «до свидания, всего доброго», и выскочила на улицу.

Ночь была влажной. Майя подняла лицо навстречу сырому осеннему ветру и, закрыв глаза, простояла так несколько минут. Она вдруг ощутила себя совершенно пустой, темной комнатой. Внутри не было ни света, ни чувств, ни эмоций. Не раз она представляла себе подобную ситуацию и всегда задавалась вопросом, что будет чувствовать после. Стыд? Раскаяние? Страх? Отвращение к самой себе? Жалость к мужу? Теперь все случилось на самом деле — и она, как ни странно, не испытывала ничего.

Но затем ей показалось, что она как будто стала взрослее. К ней неожиданно пришло необъяснимое чувство гордости за свой поступок. Чувство иррациональное, непонятное и даже пугающее. То же чувство посетило ее, когда она рассталась с девственностью. Майя вспомнила, как пятнадцать лет назад детство за одну секунду оказалось позади, ушло безвозвратно, вдруг став прошлым и открыв ей дорогу в новую, неведомую, взрослую жизнь. То же самое случилось и теперь, только как будто бы в искаженном, перевернутом виде.

Майя печально улыбнулась и достала из сумочки телефон, чтобы вызвать такси.

100-летие «Сибирских огней»