Вы здесь

Трудармия

Повесть. Окончание
Файл: Иконка пакета 01_vegner_t.zip (137.83 КБ)

Живы и жить будете!

Долго ли плыли вверх по Волге, Мария не помнит. Но однажды утром увидели вокруг море с островами, покрытыми лесом, и поняли, что плывут по Рыбинскому водохранилищу. В полдень причалили к пристани.

Товарищи трудармейцы! сказал Володя. Пошехонье-Володарск. Сходим.

Мария, измученная морской болезнью, с бледно-зеленым лицом, выбралась на пристань. За всю дорогу она не съела ни крошки. Кружилась голова, ничего не хотелось только спать. Другие трудармейки, даже тетя Эмма, чувствовали себя гораздо лучше.

Далеко ли до Камчатки? поинтересовалась Ольга Цицер.

Недалече, километров семнадцать, ответил Володя. К вечеру дойдем.

Ой, я не дойду! сказала тетя Эмма.

Я тоже… прошелестела Мария.

Все дойдут, успокоил Володя. Кто не сегодня, тот завтра дойдет. Спешить некуда. Лето, волки пока не бродят…

Так у вас и волки водятся?!

А как же! Кругом непроходимый лес, есть где спрятаться. Волков у нас много.

И на людей нападают?

Бывает. Но если идти группой, как мы сейчас, то они боятся. Главное, одинокому человеку со стаей не встретиться.

А медведи есть? спросила Эмилия, лучисто улыбаясь и накручивая на палец змейку золотых волос.

Медведи в наших краях редкость. Но года три назад один забредал. Представляете, хозяйка утром выходит, а посреди двора медведь сидит!

Ух ты! Я бы умерла от страха!

Так и она ужас как испугалась. Он ведь не просто так сидел, а ее корову жрал.

А потом что?

Муж еще был дома: не успели призвать. Выскочил с ружьем и застрелил… Да вы не бойтесь! Медведь случай исключительный. Я думаю, его война выгнала из каких-нибудь далеких лесов.

Разве здесь были бои?

Здесь нет. Но рядом Калинин и Москва, а там сами знаете, какие сражения разворачивались. Наша Рыбинская электростанция уже в сорок первом году подавала электричество в Кремль, самому товарищу Сталину, поэтому ее часто бомбили. Но там была очень мощная противовоздушная оборона, много немецких самолетов посбивали.

Дорога была широкая, с щебневым покрытием. В ямках блестели лужицы. Слева километрах в полутора тянулось море, справа то отступал, то подступал лес. Иногда в обгон и навстречу проезжали машины, взбрыкивая кузовами, как игривые кобылицы. Вдруг Володя резко шагнул вправо, обернулся и поднял руку. Попутная полуторка затормозила, из окна высунулся паренек.

Куда едешь, друг? обратился к нему Володя.

В Ермаково.

Ой, повезло! До самого Ермакова? Подбрось, дорогой!

Чевой?! С бабами, что ли? Вылетят из кузова, а я отвечай! Дорога-то тряска.

Не вылетят, они закаленные в трудах и походах. Их не на таких ямках кидало и не выкинуло.

Ну полезай с имя в кузов, дядя. Ежели что, будешь за них отвечать.

Расселись. Шоферок смотрел недоверчиво.

Крепше держись, бабье! сказал напоследок, ныряя в кабину.

Нахал! возмутилась ему вслед Ольга Цицер.

Мужика в себе пробует, усмехнулся Володя.

Володя, а вы женаты? спросила Эмилия.

Конечно. Лизой мою жену зовут. Лиза, Лиза, Лизавета… Очень хорошая женщина. Стойкая: что бы ни было, никогда не захнычет, не пожалуется. Два пацана уже есть. Один довоенный Васька, а второй Ванька с сорок третьего, аккурат во время Курской битвы родился.

А откуда такое название у вашего села Камчатка? спросила Эмилия.

Точно сказать не могу. Слышал, что когда-то с Дальнего Востока, с полуострова Камчатка, возвратились переселенцы, которые там не прижились. Вот и назвали так село.

Через час доехали до Ермакова. Перекусили. Еще оставался хлеб, что получили в Жигулях. А у Марии, благодаря болезни, больше всех. Сейчас аппетит у нее разыгрался, и она съела почти булку.

Повезло нам, товарищи трудармейцы: полпути проехали. Но сейчас будет труднее. Попутные машины не возьмут, потому что здесь ходят одни лесовозы, а дорога после дождей вязкая, что болото. Будем идти навстречу Конгоре. Это речка наша. Течет от Камчатки до самого Рыбинского моря.

Спустились с шоссе. Дорога шла между дикими зарослями осоки и каких-то кустарников. В их разрывах иногда появлялись коричневые воды Конгоры. От берегов до самой середины светло-зеленый налет ряски. Над ним качаются кувшинки, со дна прут жирные стебли камыша.

Видно, после дождей здесь уже проходили машины нарезали колеи. Идти тяжело, надо держаться ближе к травяной стене. Ноги путаются в траве, в одежду впиваются репьи и колючки. А соскользнешь в колею наберешь полные сапоги воды. В низинах целые озера, трава перед ними примята: машины, объезжая их справа и слева, проложили новые колеи.

Дня три поездят опять раздолбают, прокомментировал Володя.

Там, где с обеих сторон близко подступает лес, через топкие места уложены бревна.

Колесоотбойная дорога, поясняет Володя.

Почему «колесоотбойная»?

Потому что машины скачут по бревнам и отбивают себе колеса.

Длинная, говорит Ольга и ступает на настил.

Володя беспокоится:

По бревнам без сноровки не надо бы! Лучше обойти через лес!

Но Ольга не слушает:

Ничего, я осторожно… поскальзывается и падает в воду.

Слышится сочный всплеск и по луже бегут волны.

Ольга вскакивает, взбаламучивая зеленоватую воду. Стоит ошеломленная, с открытым ртом. С каждой нитки ее одежды течет. Волосы растрепались, в них застряли травинки.

Ольге горе, а Марии вспомнилось родное, далекое…

Ей двенадцать лет. Они с Милькой и Йешкой пошли за огороды. Там после теплого грозового дождя образовалась огромная лужа. Йешка форсит перед девочками: подыскивает самые большие камни и бросает в нее. Они падают с тем же звуком, с каким обрушилась сейчас в воду Ольга, и так же разбегаются волны. А над лужей кружатся необычайной красоты рыжие, синие и зеленые стрекозы, и то ли из-за них, то ли от смеха Мильки и Йешки в мире такое счастье, такое счастье! И верится, что ему не будет конца…

А сейчас Йешка лежит в землянке больной-пребольной и чахнет от туберкулеза. Даже в тюрьму его не берут.

Володя подходит к Ольге. Вода сразу набирается ему в сапоги. Он успевает поставить Ольгу на сухое место, а сам застревает, делает неловкий рывок и садится в воду.

Теперь нас двое мокрых! пробует шутить Ольга.

Ничего, вода теплая. Высохнем, как собаки, на солнце, успокаивает Володя, выливая воду из сапог. Галифе и гимнастерка до самых плеч черны от влаги.

Впереди слышится гул. Сверкнули на солнце стекла кабины. С той стороны к колесоотбойной дороге подъехал лесовоз. Приостановился, заурчал, выпустил струю дыма и въехал на настил. Осторожно поднялся и опустился, поднялся и опустился, как корабль на волнах. Вслед за ним и другой лесовоз, и третий… Первый поравнялся с трудармейками, обдал их синим бензиновым дымом. Бревна под ним заиграли, вода выплеснулась из берегов. Съехал с бревен, напрягся и выбрался на сушу.

Женщины стояли и смотрели, пока не прошла вся колонна. Потом двинулись дальше.

Перешли ручей, небольшой с виду. Он пересекал дорогу и, юркнув в заросли, сливался с Конгорой.

Это, товарищи трудармейцы, Бобров ручей. Обратите внимание, как он течет. Протока не больше метра шириной, а вон там выше, видите будто озера? Они называются бочаги. Тут мелко, перешли и не заметили, а попробуй в бочаг прыгнуть с головой под воду уйдешь!

Володя, а что вон там у бочага? Будто кто деревья нарубил…

А это, товарищи трудармейцы, хатка бобров. Они там живут.

Бобры? Настоящие бобры?! восторженно закричала Эмилия.

А какие же еще? Не игрушечные же. И деревья они сами валят. Зубами перегрызают ствол, да так точно рассчитывают, что дерево падает аккурат туда, куда им надо. Настоящие лесорубы. Человеку до них далеко!

Миновали несколько деревенек.

Там, за Конгорой, было Никольское, объяснял Володя. А вон Обновленское… Теперь уже близко.

Какое там близко! Третий час идут по непролазной грязи. Каждый шаг дается с трудом. А тут еще широкий ручей, и его надо переходить вброд.

Это речка Талица, говорит Володя.

Дно топкое-топкое, и вода по пояс. Да кончатся ли сегодня их мучения?! Тетя Эмма совсем выбилась из сил. Мария с Эмилией держат ее под руки, пока она вытаскивает из речного ила то одну ногу, то другую. Вылезли на ту сторону речки мокрые, полуживые.

Мне надо отдохнуть, говорит тетя Эмма. Не могу больше…

Осталось немного. Этот лес пройдем, а за ним и Камчатка, успокаивает Володя.

Идите, говорит Мария. А мы потихоньку за вами.

Все пошли вперед, а Мария с тетей поплелись следом. Набежали тучи, солнце скрылось, от холода застучали зубы. Но вот лес поредел и кончился, за ним поле и не более чем в километре крыши домов. Вот она Камчатка! Добрались!

Когда шли по селу, встретили Эмилию с Ольгой.

Мы уже забеспокоились, что вас долго нет, сказала Эмилия. Думали, вы заблудились в лесу. А знаете, где мы будем жить? В церкви!

Was?! In’s Gotteshaus! Ach! Das ist doch eine Sünde!1

Нам, тетя Эмма, выбирать не приходится…

Засеял дождь, сначала мелкий, потом припустил всерьез. Впереди них над Камчаткой в небе стояла свинцово-черная стена, а позади светило солнце и на стене расцвела яркая радуга.

Gott sagte: «Solange ihr den Regenbogen sieht, habe ich euch noch nicht verlassen»2, говорит тетя Эмма уже спокойнее. Может быть, потому что дошли.

Церковь стоит на пустыре, на восточной окраине села. По бокам ее обступили суровые старинные тополя с темными кронами. Южнее в буйных травах пригорюнились православные кресты и пирамидки с красными звездами.

Володя рассказал, что церковь срубил еще до революции какой-то лесопромышленник. Потом ее пытались приспособить под избу-читальню, клуб, а затем и вовсе забросили. Вряд ли лесопромышленник пользовался услугами архитекторов, скорее всего, строил от души и по своему вкусу. Притвор с шатром, увенчанным небольшим куполом, уже без креста, стоял отдельно и соединялся переходом с основным зданием высоким, срубленным из толстых бревен. Замечательными в этом здании были окна, по три с двух сторон. Начинаясь едва ли не от пола, они устремлялись ввысь настолько, что внутри человек чувствовал себя совершенно как среди природы, под куполом небес. На окнах сохранились решетки с витыми узорами: мастера кузнечных дел знали свое дело несколько лучше плотников.

Если бы не купол, ничто не подсказало бы, что это церковь. Внутри не было ни алтаря, ни царских врат, ни икон. В притворе в углу стояла железная печка, на которой, по всей видимости, готовили еду. На месте алтаря и в простенках между окнами с торцевой стороны в два этажа располагались нары. В углу нефа имелась и настоящая каменная печь, которую топили зимой.

 

Трудармейки, осматривая свое новое пристанище, не могли не признать, что оно было лучшим из всех, где им приходилось жить.

Внутри оказалась одна пожилая женщина тетя Лида, или Лидия Андреевна Цаберт. Она кашеварила на двадцать человек, которые должны были вот-вот прийти с работы. Пахло довольно вкусно, но на десять новых голодных ртов стряпуха, конечно, не рассчитывала, да и паек на них никто не выдавал.

Тетя Эмма первым делом спросила, откуда Лидия Андреевна «von d’r Heim», то есть где она жила на Волге. Оказалось, в Бальцере. В Сибирь, в село Решеты, их с мужем выслали еще в 1932 году как кулаков. Муж умер, она осталась с шестью детьми, трое из которых, правда, уже были взрослыми. К началу войны выросли и младшие. Все работали в колхозе. В январе 1942 года в трудармию забрали троих сыновей, а в октябре и двух дочерей. В Решетах осталась только старшая, которая вышла замуж за местного учителя и родила сына.

Год назад старший сын Лидии Андреевны погиб в шахте где-то в Кемеровской области. Остальные, наверное, живы, она не знает. На все Божья воля.

Еще тетя Лида рассказала, что в первый год здесь было очень голодно. Сейчас с едой получше. Их бригадир Володя хороший человек и старается им помогать. В общем, все не так уж плохо. Одно ей очень сильно не нравится: то, что они живут в церкви. Как человек верующий, она понимает, что когда-нибудь Бог ее накажет за этот грех.

Тетя Эмма с ней немедленно согласилась.

Дождь кончился, и небо совершенно очистилось от туч. Через пустырь, заросший тысячелистником, пижмой, лопухами и прочим травяным дрязгом, возвращались с работы здешние трудармейки.

Мария! вскрикнула Эмилия. Посмотри, ведь это Эрна Дорн!

Да, это была Эрна Дорн, с которой они еще весной сорок первого года ходили пешком на учебу в Марксштадт.

Эмилия не вытерпела, выскочила встречать. В огромные окна Мария видела, как они с Эрной обнялись. Мария, конечно, тоже была рада, но бурное выражение чувств было ей чуждо, впрочем, как и Эрне.

Мария! сказала та, входя. Вот неожиданность! Все говорили: пополнение, пополнение… Совсем не думала, что среди этого пополнения будете вы!

Она сдержанно подала Марии руку.

Эрна, ну как ты? Где вы были? О Сашке Муле знаешь что-нибудь? Вы ведь вместе уехали! тараторила между тем Эмилия.

Сашку посадили, ответила Эрна, понизив голос. Ну, я вам потом расскажу.

Моего брата Йешку тоже посадили, но выпустили. Он туберкулезом заболел.

Пришедшие трудармейки собирались ужинать, а у новеньких кроме последней Марииной булки хлеба ничего не было.

Мы только завтра получим аттестаты, сказала Ольга Цицер. Нам их должны переслать по почте.

Ну садитесь, сказала Лидия Андреевна. Потом как-нибудь сочтемся.

После ужина вышли на улицу. Летнее солнце еще стояло высоко. Пахло дождевой свежестью, щебетали птицы, неподвижно висели на деревьях листья.

«Über allen Gipfeln ist Ruh, in allen Wipfeln spürest du kaum einen Hauch»3, задумчиво сказала Эрна. Проклятые фашисты! Не было бы войны, я читала бы детям эти стихи…

Сейчас каникулы, ты была бы с детьми в пионерском лагере, поправила Эмилия.

Ладно, Эрна, рассказывай, как так случилось с Сашкой, что его посадили?

Он убежал из трудармии. Его забрали в сорок втором, сразу после Нового года. А в апреле он уже объявился дома. Рассказывал, что попал в Молотовскую область на лесоповал. Работали целыми днями по пояс в снегу, и еды никакой. Все думал: «Дожить бы до весны, до тепла, а там убегу, и будь что будет…» Как нам сказала его мать, постучался он к ним поздно вечером. На печи стоял котелок картошки в мундире. Сашка лег в кухне на лавку и все протягивал руку к котелку, протягивал, пока ничего не осталось. И вдруг как закричит: «Ой, вяжите меня, вяжите, сейчас я лопну!» С голоду ведь нельзя сразу много есть. Ну, ничего, не лопнул… Но они жили на квартире, и наутро хозяйка сказала: «Простите, но я должна сообщить, что к вам пришел сын. Иначе меня посадят, а у меня двое детей». Вот и забрали Сашку… Судили и дали ему десять лет за дезертирство. Больше я ничего о нем не знаю.

Ну а с вами-то что было? спросила Мария.

Ой, мы попали в такую глушь! От района всего сорок километров, а власти никакой. Всем заправляет местный милиционер с дружками, делают что хотят. Отец мой, сама знаешь, трусоват. Вызывают его: «Ты что же, Яков Христианович, военный налог не заплатил?» «Как не заплатил? Я все заплатил, что требовали». — «А вот бумага пришла, слушай, зачитаю ее тебе: “Сим предписывается органам милиции взыскать с гражданина Дорна Якова Христиановича задолженность по военному налогу в сумме семнадцать тысяч восемьсот рублей”. Или ты, негодяй, будешь спорить с официальной бумагой?!» «Нет, говорит отец, я не спорю, но где же взять такие деньги?» «Ну, ты ведь корову от нашей Советской власти получил? Получил. Вот и продай ее, а деньги принеси нам». Пришел отец домой: «Меня посадят. Эрна, Амалия, продавайте корову!» Я ему говорю: «Нет у нас никакого долга! Они деньги себе возьмут и пропьют». А он прямо трясется от страха: «А что делать? У них вся власть. Они меня могут, как тут говорят, за Магай загнать, и ничего им не будет. Вы хотите, чтобы я сгнил в тюрьме?» Короче говоря, стал всему селу предлагать корову. Только никто у него за такую цену не брал. Снова его вызывают: «Ты долго будешь тянуть с долгом по военному налогу, саботажник?» «Так и так, никто не покупает корову за эту цену». — «Ладно, посоветуюсь с прокурором. После обеда зайди». И приносят «постановление прокурора» на мятой бумажке, что гражданин Дорн может заплатить военный налог не полностью, а в размере восьми тысяч девятисот рублей, учитывая его бедность… Тут как раз меня в трудармию призвали. Знаю, что корову они все же продали: в письме упомянули, мол, коровы у нас больше нет. Думаю, что эти негодяи не успокоились, пока не обобрали их до нитки!

Эрна, ну не все же такие, сказала Эмилия. У нас в колхозе председатель неплохой человек, нас не обижал.

Эрна только рукой махнула:

Нет мне дела до того, кто плохой, а кто хороший. Буду свою жизнь устраивать так, чтобы мне было удобно. А на остальное наплевать.

 

На другой день Володя радостно сообщил:

Товарищи трудармейцы! Наши войска проводят большое успешное наступление в Белоруссии. В нескольких местах немцев окружили, захвачено много пленных. Не сегодня завтра возьмем Минск!

Слава богу! Скорей бы!

Отпросились у Володи и пошли в контору камчатского участка мехлеспункта узнать, пришли ли аттестаты.

Ваших аттестатов нету, ответили в бухгалтерии. Первый раз слышим, чтобы аттестаты присылали по почте. Идите к начальнику, Иосифу Францевичу Дробикову.

Пошли к Иосифу Францевичу.

Мы вчера прибыли пополнение для вашего участка. Нам в «Востокнефтестрое» сказали, что наши продовольственные аттестаты перешлют сюда почтой.

Кто сказал?

Начальница колонны Ольга Ивановна Зоммер.

В конторе спрашивали?

Спрашивали. Там нету.

Ну, значит, и нигде нету.

А как же нам быть?

Очень просто. Напишу запрос. Ответ придет вас сразу поставят на довольствие, получите карточки.

А когда получим?

Как ответят. Дня через три. Может, через неделю.

Через неделю мы с голоду умрем!

Не умрете. С голоду у нас еще никто не умирал: лес кругом. А лес-то, наш батюшка, он и напоит, и накормит! Дробиков с утра был в хорошем настроении. Да вы не горюйте. Может, и правда, завтра ваши аттестаты перешлют.

Это Ольга Ивановна, сволочь, наши карточки присвоила! злилась Ольга. Продаст, а деньги себе в карман…

Вот так дали себя провести! сказала Ирма. Карточек-то было на пять дней! Пятьдесят карточек! И что мы будем есть целую неделю?

По спине побежали неприятные мурашки. Даже не от самого голода, а только от его предчувствия, от мысли, что он неотвратимо наступает.

Сказали Володе. Он отвел глаза:

Товарищи трудармейцы… У нас с женой прошлогодняя картошка кончилась, а новой, сами понимаете, еще нет… Ежели хотите, могу каждый день приносить три литра молока.

Потом сказал:

Порядок работы такой. Двое пилят, один сучкоруб обрубает ветки и сучья. Костровой сжигает их на костре. И самое важное: когда дерево начнет падать пильщикам обязательно кричать: «Берегись!» Все прекращают работать и смотрят, пока дерево не упадет. Поняли? Это техника безопасности, чтобы никого не убило. Норма выработки на звено двенадцать кубометров древесины.

Володя указал, какие деревья пилить, и ушел. Мария пилила с Ольгой. Та полдня возмущалась, что план выработки уже есть, а еда еще не запланирована.

Пошли на обед. Дневальной была украинская немка Гермина Шмидт, тридцатилетняя женщина, черноволосая и черноглазая одним словом, жгучая брюнетка.

Не знаю, девушки, что с вами делать, сказала она. Кормить вас своими пайками нам не интересно. Но и самим есть под голодными взглядами кусок в горле застрянет.

Через неделю нам точно карточки дадут. Мы тогда долг вернем, заверила Ольга Цицер.

Ну ладно, сказала Гермина. Супу я налью. А хлеб у каждого свой. Кто хочет, пусть с вами делится, а мне мой хлеб самой нужен.

Новоприбывшие трудармейки заметили, что супу она им налила, зачерпывая с поверхности котла, чтобы было пожиже.

Так они перебивались не неделю, а целых десять дней. Ох и наголодались за это время! А какое унижение пережили, чувствуя себя нахлебниками среди «старых» камчатских трудармейцев…

Наконец седьмого июля пришли аттестаты.

Подождите, возмутилась Ольга, а почему только с сегодняшнего дня? Мы ведь не получали продовольствия с двадцать седьмого июня! Подруг своих объедали… Мы им обещали вернуть долг.

Долг? рассмеялся Иосиф Францевич. Бросьте вы! Живы? И жить будете!

Камчатка

Советская армия взяла Минск и быстро продвигалась к западной границе.

Трудармейцам стало полегче. Немножко увеличили нормы питания. Лето было благодатное, в начале июля собирали землянику. Вся Камчатка вечером была на лугах. Звякали ведра, перекликались голоса. Женщины шли на работу и примечали ягодные полянки. Вечером домой не торопились: собирали ягоды. В Камчатке говорили: «Ягода нынче засыпная. Сядешь на корточки, оберешь вокруг себя полкотелка есть». Ужинали хлебом с молоком и земляникой. Это было очень вкусно! В церкви стоял земляничный аромат, на остывающей плите сушили на зиму ягоды и чашелистики для чая.

Молоко брали у Володи Полякова и соседки Ани Черкасовой. Соседство было условное, церковь стояла особняком. Аня или Анька, как ее все звали по-деревенски, жила в первом доме на улице, по которой трудармейки ходили на работу. Аньке было лет двадцать пять двадцать восемь. Она работала дояркой в местном колхозе имени Чапаева. Жила со свекровью Матреной Фадеевной и пятилетней дочкой Олькой, пока муж воевал. У Черкасовых была корова, которую бодрая еще старушка Фадеевна по утрам выгоняла за Камчатку на попечение четырнадцатилетнего пастуха Мишки Бухарова.

Когда трудармейки спросили Аньку, не продаст ли она им молока, та сказала, что летом пожалуйста, хоть пять литров, потому что корова дает много. Когда же уточнили про цену, ответила, что молоко такой продукт, которым надо делиться, а не торговать.

Так меня мамка учила, так и Фадеевна велит.

То же самое сказал Володя, когда у него в первый раз брали три литра, но по-своему, по-солдатски:

Что вы, товарищи трудармейцы! Вы же армия, а армию надо кормить. Кто не кормит свою армию, будет кормить чужую. Слышали такую истину? Без трех литров мы с Лизаветой не обеднеем.

После работы кто-то один отправлялся за молоком. Настала очередь Марии идти к Аньке.

Дом у Черкасовых был довольно большой. Сзади к нему примыкал пригон с двумя подклетями для кур, которые, впрочем, были открыты и пусты. За пригоном виднелся огород.

Мария вошла в боковые сени и постучалась. Аня открыла ей дверь и пропустила на кухню. В доме было чисто. На кухне торцом к окну стоял стол, и Мария отметила, что ножки у него точеные. За столом у окна сидела Фадеевна. На стене у нее над головой тикали ходики. На табуретке стоял подойник с молоком.

В дверной проем была видна большая горница, а в ней что-то вроде дивана, тоже с точеными ножками. На диване сидела маленькая Олька и играла с куклой. Но особенно Марии понравились половицы: широкие, добротные, плотно пригнанные лес ведь кругом.

Наливая молоко, Аня спросила:

А вы, немцы, откуда?

Из Автономной Республики Немцев Поволжья. Была такая до войны.

Да, я знаю, в школе хорошо училась. А в Германии-то вы где жили?

Мы уже двести лет в России живем. Нас сюда Екатерина Вторая переселила.

А если бы те немцы пришли, вы бы нас предали или остались верны Советскому Союзу?

Я бы осталась. У меня и брат в Красной армии служит… или служил. Он был ординарцем у командира батареи. Благодарности получал за службу. Их часть перед войной в Туле стояла.

Письма пишет?

Нет. Последнее письмо от двадцать седьмого июня сорок первого года. Не письмо даже, а почтовая карточка. Написал: «Мы уезжаем из Тулы, а куда, я вам сказать не могу. Над нами уже летают вражеские самолеты». И все. Но это, наверное, потому что мы в Сибирь уехали, а он не знает. Может, по старому адресу пишет. Я чувствую, что он живой.

Правильно, Мария! Мой Андрюша больше года не пишет, а я знаю, что он жив! И Фадеевна знает, и Олька.

Моего брата тоже Андреем звать.

Вот видишь! Будем теперь вместе ждать и верить. И они обязательно вернутся!

После земляники пошла малина. На участке, где работали трудармейки, малинника было видимо-невидимо, и весь увешан красными ягодами. Даже собирать не приходилось, наедались прямо с куста. Несколько дней домой на обед не ходили, брали с собой хлеб и ели с малиной.

Лето было в зените. После дождей в конце июня наступило вёдро. Уже с утра начинало припекать, а к полудню наступала жара и клонило в сон. Даже птицам в лесу было лень щебетать, и только пчелы неутомимо жужжали вокруг цветов, натужно гудели шмели, радостно звенели бойкие мухи, зелеными и синими спинками отражая солнце. Непрерывно стрекотали и колыхали траву кузнечики, перепрыгивая с места на место.

В обед трудармейки наелись малины с хлебом. Разлеглись на траве в тени деревьев.

Мария! Ты покарауль, если мы задремлем, сонно сказала Эрна, чтобы начальство не застукало.

Мария прислонилась к стволу березы. Кора была теплая-теплая. Подул ласковый ветерок. Стрекот кузнечиков поплыл, поплыл куда-то… Какое блаженство! Как все чудесно в мире! А где это она? Ах да! Она отдыхает на траве за своим огородом, где срослись два тополя. Между ними так удобно сидеть, прижавшись спиной к теплому стволу. Журчит речка Караман. К Марии идет отец, машет издалека руками и говорит на чистом русском языке:

Товарищи трудармейцы! Подъем!

Мария вскакивает. Из травы поднимаются ее подруги, смотрят на нее удивленно, вопрошающе.

Перед ними на поляне стоит Володя.

Заснул ваш часовой, объясняет он, смеясь. Ну, давайте за работу! и поднимает с земли пилу.

Эмилия вскакивает, но Ольга властно говорит ей:

Рапунцель! Ты пилишь со мной!

И в паре с Володей остается Мария.

Володе тяжело пилить одной рукой, но он упорный, не показывает, что устал. А Мария, хоть на вид маленькая и слабосильная, а выносливее многих. Как поймает свой ритм, может пилить не отдыхая, пока дерево не упадет, и даже разговаривать при этом.

Мария, спрашивает Володя, а почему вы Эмилию так странно зовете Рапунцель? Что это значит?

Это имя девушки из сказки братьев Гримм… В общем, жили-были муж и жена, у них долго не было детей. Наконец жена забеременела. А рядом с ними жила ведьма. У нее в саду за стеной росла сочная трава рапунцель…

Что за растение такое? Никогда не слыхал.

Я тоже не слышала. Наверно, это какая-то сказочная трава. В общем, жена смотрела через стену, и ей страшно хотелось этого рапунцеля. В конце концов она заболела и сказала мужу, что умрет, если не поест его. Муж залез в ведьмин сад, нарвал рапунцеля и принес жене. Она сделала салат и с наслаждением съела. А на другой день захотела рапунцеля пуще прежнего. Муж опять полез через ограду, но на этот раз ведьма его поймала и стала допытываться, что ему надо. Он испугался и рассказал, что его жена беременна и умирает без рапунцеля. Ведьма разрешила ему брать этой травы сколько захочет, но с условием: когда родится ребенок, она заберет дитя себе. Муж был так напуган, что согласился. И вот родилась девочка. Ведьма забрала ее и дала ей имя Рапунцель. Рапунцель росла очень красивой, у нее были чудесные золотые волосы необыкновенной длины. Когда ей исполнилось двенадцать лет, ведьма спрятала ее от людских глаз в высокой башне, где было только одно окошко на самом верху. Ведьма приходила каждый вечер и говорила: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свою косоньку!» Рапунцель спускала из башни косу, и ведьма взбиралась по ней в окно, как по канату.

С тоски Рапунцель пела песни. Однажды королевич, который охотился в этом лесу, случайно услышал ее голос и тут же влюбился. Он стал каждый день приходить к башне и слушать ее пение. И вот он подсмотрел, как к башне подошла старая ведьма, как девушка сбросила свою косу и ведьма влезла по ней в башню. Королевич дождался, когда старуха уйдет, и пропел: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свою косоньку!» Девушка подумала, что ведьма что-то забыла, спустила косу, и королевич в одно мгновенье поднялся к ней. Сначала она испугалась незнакомого мужчины, а потом полюбила его. Они встречались каждый вечер, пока однажды Рапунцель не проговорилась об этом ведьме. Та страшно разгневалась и перенесла Рапунцель в лесную глушь, в пещеру. Сама дождалась королевича, спустила ему веревку, которую Рапунцель плела, чтобы убежать с ним, а когда он поднялся наверх, вытолкнула его из окна. Королевич упал на колючий куст и выколол себе глаза. Он три года ходил по лесу и наконец набрел на пещеру, в которой жила Рапунцель с двойняшками мальчиком и девочкой, которых родила от него. Она узнала королевича, обняла его и заплакала. Две горючие слезы попали ему в глазницы, и он прозрел. Он перевез Рапунцель и детей в свой дворец, и жили они долго и счастливо.

Занятная сказка, сказал Володя. А Мильку, значит, вы так зовете за золотые косы?

Да. Ее еще в Жигулях так назвала Ольга Ивановна, начальница колонны. А мы подхватили.

Вечером Мария и Эмилия первый раз получили письма из дому на новый адрес. Мать писала Марии по-русски: «Мария, кужать мизо!» Какое тут «мизо»! Хлеб есть, и на том спасибо. «Писал на розыск Андрей. Получал ответ: розысковаемый не известно». Понятно.

А Эмилия цветет от радости:

Йешке лучше! Сам выходит на солнышко. Даже на огороде пытается помогать. Мария, может, он выкарабкается? Как думаешь? и смотрит так, будто от Марииного ответа что-то зависит.

Дай-то бог!

Зима и волки

Прошло лето, а за ним и осень. Советские бронированные армии выметали фашистов из Европы. В двигателях танков и самолетов была и их трудармейская капля солярки и бензина. А может, уже по рельсам, проложенным на их шпалах, бегут составы к Висле, к Будапешту, в Чехословакию… Ну еще немного! Уже чувствуется, что война идет к концу.

А трудармейкам становилось все хуже. Стояли самые короткие дни в году. Солнце вставало в десятом часу, и на работу шли почти ночью, когда яркая Венера куталась в дымы топящихся печей.

Как и говорил Володя, из лесу вышли волки. Едва на Камчатку спускалась тьма, они выли сначала где-то далеко за Конгорой, потом все ближе и ближе. В ответ им неистово заливались, трусливо повизгивая, собаки. Володя для спокойствия брал с собой ружье. Снег вокруг дороги, по которой ходили на работу, за ночь бывал густо истоптан волчьими лапами. Днем звери работниц не беспокоили: их отпугивали, держали на расстоянии человеческие голоса рядом валили деревья леспромхозы.

Зато у камчатцев волчья тема вышла на первое место. У одного волк зарезал поросенка, у другого собаку во дворе загрыз… Едва темнело, из дому старались не выходить.

Однажды, когда трудармейцы возвращались с работы и проходили мимо Анькиного дома, из ворот выбежала радостная хозяйка:

Ой, девочки, я письмо получила от мужа! Жив он, жив! Мария, зайди на минутку!

Мария пошла за ней.

Меня сегодня серые разбойнички посетили. Видишь? Аня указала на волчьи следы возле пригона. Коровку мою учуяли.

Она привела Марию в горницу и усадила на диван, где в прошлый раз играла с куклой Олька. Достала из комода письмо.

Слушай! «Здравствуйте, дорогие матушка Матрена Фадеевна, жена Анечка и дочка Олечка! Не писал вам почти полтора года. Сколько за это время всего случилось, каких только важных заданий я ни выполнял того словами не сказать и пером не описать. И пока это военная тайна. Вот когда вернусь домой, хватит у меня для вас рассказов до самой смерти, лет на пятьдесят. А может, даже книгу напишу про мои приключения. Куда до них Робинзону Крузо! Помнишь, Анюта, как мы любили эту книгу? Сейчас немного отдохну, и будем воевать дальше. Теперь уже немного осталось. Скоро, скоро я к вам вернусь! Ваш Андрей».

Аня взглянула на гостью счастливыми сияющими глазами.

Вот видишь, Мария! Полтора года не писал, все думали, что погиб, а я верила! Мы верили. И он жив! Вот и твой Андрей вернется. Тебе это счастье еще предстоит, понимаешь? А я его уже дождалась. Теперь никто его у меня не отнимет!

Спасибо тебе! Ну, мне надо идти, а то скоро стемнеет. Волков боюсь.

Да ладно! Я тебя провожу.

А вдруг на тебя нападут?

Что ты! У меня муж на такой войне живой остался, а я стану волков бояться? Мне на роду написано быть счастливой. Мы с Андрюшкой проживем долго-долго и умрем в один день, обнявшись!

В сенях забухало, открылась дверь, на кухню, пропуская вперед себя морозные клубы, вошел паренек.

А-а-ань! сказал он ломающимся басом. Я есть хочу. Дай чего-нибудь.

Хочешь картошки с луком?

Хочу. Только сперва чаю горячего. Задубел я сегодня, как Маугли.

Какой ты у нас, Мишка, ученый! ласково сказала Аня.

Ань, а почему ты меня Мишкой зовешь? Я мужик и никакой тебе не Мишка, а Михаил Иванович.

Хорошо, Михаил Иванович! Тебе какого чая: с жопками4 или с душичкой?

Хоть какого, только погорячей.

И где же ты так задубел, Михаил Иванович? спросила Аня, наливая ему чаю в стакан, от которого сразу пошел летний солнечный аромат.

Утром молоко возил в Ермаково. Ночь, темень, мороз, а дорога десять километров. А к вечеру за сеном послали на Никольские луга. Вот нагрузил я полный воз. Потрусил. Кругом ни души, поле открытое, а из лесу волки выходят. Тринадцать штук, целая стая! Один за другим идут за вожаком. Ну, думаю, увидят меня конец. Еду ни жив ни мертв, боюсь вздохнуть…

И что?

Не смерть мне была. Не заметили.

Мишка обнял ладонями горячий стакан, согревая руки. Сделал первый глоток. На щеках и носу, неоднократно обмороженных, белела облупившаяся кожа.

Марии вдруг стало жаль этого не видавшего детства паренька.

Сахару хочешь? спросила она неожиданно для себя.

Давай, коли не шутишь, ответил Мишка. А откуда у тебя?

Нам сегодня зарплату дали. В сельпо купила.

Ты немка, что ли? Не-е-е! От немки не возьму.

Что ты, Михаил Иванович! поспешно сказала Аня. Она какая надо немка. Она наша, русская немка.

Да? А разве такие бывают?

Бывают, бывают, Михаил Иванович.

Ну, тогда давай. Половину сам сгрызу, другую мамке отдам.

Ты давай ешь, Михаил Иванович, а то нам с тобой еще надо проводить тетю Машу до церкви.

Проводить это мы с удовольствием. Раз она наша, проводим со всем почтением.

Аня засмеялась на эти серьезно сказанные слова.

Ты чего смеешься?

Забавный ты, Михаил Иванович!

Забавный? Ну, это пусть, Ань. Вот если бы ты сказала, что я смешной, я бы обиделся.

Наевшись картошки с луком и выпив еще стакан чаю с жопками, Мишка с Аней пошли провожать гостью.

А как же ты потом будешь один возвращаться? спросила Мария паренька.

Что я трус, что ли? Это одному в поле страшно, когда темно, мороз и стая волков. По деревням волки стаями не ходят, а уж с одним-то я справлюсь!

А дома, в церкви, Эмилия плачет. Йешке стало хуже, кровью кашляет. Соломон Кондратьевич прислал паническое письмо: помирает, мол, твой братик.

«По ваго-о-онам!»

Солнечное майское утро. Трудармейки идут на работу. Пахнет молодой травой и нагретой солнцем влажной землей. В теплом ветре плещется восторженный птичий щебет. Ах, как Мария раньше любила эти дни лучшие в году, когда нежно зеленела степь и лилась с небесной вышины песня жаворонка! А потом степь зацветала тюльпанами… Здесь, конечно, тоже красота. Лес нежно зеленеет на фоне ярко-синего неба, и в каждом вылупившемся из почки листике блестит солнце.

Открывается окно домика, мимо которого они идут, и слышится радостный голос Нинки Юриной:

Девчонки, война кончилась! Победа!

Победа?! Правда, что ли? Да нет, не может быть… Сколько раз они уже это слышали. Неделю назад тоже кричали: «Победа! Победа! Берлин взяли!» А оказалось, ничего еще не кончилось: война как шла, так и дальше идет. Теперь где-то в Чехословакии, вот уже больше недели после Берлина. Неужели она вообще когда-нибудь закончится?

Идут дальше к своей конторе в конце села получать инвентарь пилы, топоры и снова в лес.

Но сегодня, действительно, что-то не так, как всегда. Нет, не что-то, а все не так! Народ выходит из домов празднично одетый, текут по улицам людские ручьи, шумные, как весенние воды Конгоры. Неужто правда?! Боязно поверить: а вдруг спугнешь, сглазишь…

Не дошли до конторы навстречу бежит Володя. Он тоже не такой, как всегда: на нем костюм. Ни разу его таким не видели! Может, Володя берег костюм для этого необыкновенного дня?

Девчонки! Поздравляю вас! Кончилась война!

Тут уж и они поверили. И ничего больше не осталось на свете, кроме радости чистой-чистой, без всяких примесей, настоящего счастья. Какая стеснительность, какой стыд, какие приличия?! Вопили, плакали, целовались, прыгали и визжали! Боже мой! Ведь ради этого дня они голодали, мерзли, надрывались, плакали от боли, кричали от страха, терпели несправедливость и вот он пришел!

Кинулись целовать и качать Володю. Он растрогался:

Родные мои! Спасибо… Что выдержали… не находил нужных слов.

А им и не надо. Сегодня не словами говорят. Сегодня всё на виду, всё правда.

Идемте к сельсовету! Сейчас будет митинг, сказал Володя, когда трудармейки чуть пришли в себя.

Перед сельсоветом уже большая толпа. Почти все женщины и дети. И тоже плачут, целуются. Не могут поверить. Мужиков немного, да и те кто на костылях, кто на деревянной ноге, кто без руки.

Бабы! Качать их! проносится в толпе.

И люди обступают фронтовиков, целуют, подбрасывают вверх. Трудармейцы в радостном порыве смешиваются с толпой.

А Володю Полякова что не качаем? кричит Анька Черкасова. Он офицер! Он Москву защищал!

Ура Володе! женщины и ребятишки мгновенно окружают его, и он взлетает над толпой в ярко-синее праздничное небо.

Трудармейки, хоть и качали уже сегодня Володю, с удовольствием качают еще раз вместе со всеми. Едва он становится на землю, Анька Черкасова обнимает его и крепко целует прямо в пшеничные усы. А! Значит, можно! И Эмилия, подбежав к нему, целует его еще жарче и крепче, чем Анька, а уж после нее отбою нет от желающих.

Бабоньки, милые, хватит! Хватит, зацелуете! отбивается Володя. Не я один Москву защищал!

Не заметили, как из сельсовета вышли председатель и секретарь Пошехонье-Володарского райкома. Еле угомонились. Подтянулись поближе к крыльцу.

Товарищи! обратился к ним секретарь райкома Голованов. Сегодня ночью в Берлине представителями германского верховного главнокомандования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная война нами победоносно завершена! Германия полностью разгромлена! Вечная слава всем нашим солдатам, офицерам, генералам и маршалам. Тем, кто выжил, и тем, кто погиб за свободу и независимость нашей Родины. И вам, наши дорогие труженики и труженицы, вечная слава! Вы все отдали для победы. И самое дорогое своих детей, мужей, братьев! Огромный фронт оперся на ваши плечи на женские и детские плечи, да так, что кости трещали, так что вы потом и кровью умывались. Но выдержали, не сломались! Это наша общая огромная победа!.. Ну что еще сказать? Давайте радоваться! Сегодня можно! Правление колхоза и руководство мехлесхоза приняло решение каждому колхознику и каждому работнику выдать по два килограмма муки в счет трудодней и заработной платы. Получайте и скорее сюда праздновать!

И началась радостная суета. Привезли лесу, досок. Плотники быстро сколачивали на зеленой лужайке перед сельсоветом столы и лавки.

Женщины побежали по домам. И вот уже тащат и расставляют на пахнущих свежей древесиной столешницах вареную картошку, хлеб, сало, яйца, квашеную капусту, соленые огурцы из бочонков. И пенистый квас из свежего березового сока появился, и даже бражка: сегодня все можно!

Трудармейки тоже направились к себе переодеться в честь праздника. Их парадная одежда ненамного отличалась от рабочей, но все же.

Сделали крюк, зашли в сельпо получить свою муку. У входа, обнявшись, безутешно рыдают две женщины. И у продавщицы Таси лицо мокрое от слез. Все знают, и трудармейки в том числе, что она еще в начале войны получила похоронки на мужа и двух братьев, а ее пятилетнего сына убило бомбой в поезде, когда он возвращался с бабушкой из-под Минска гостили там у Тасиной сестры. Бабушка осталась жива, добралась до дома, и не было с тех пор дня, чтобы старушка не упрекала себя за то, что погиб маленький Петечка, а не она.

Тетя Оля, говорила Тася пожилой женщине в ту минуту, когда в сельпо появились трудармейки, какой он был беленький, а глазки синие-синие, и ресницы пушистые… И запах от него такой чистый! И в этом тельце кусок железа…

Увидев вошедших, Тася замолчала и стала быстро отвешивать муку.

Не у всех сегодня радость, сказала в наступившей тишине тетя Оля. Радуется тот, кто не получил похоронки. А к кому больше никогда не вернутся родные…

Тетя Эмма уже все знает.

Я сейчас настряпаю лепешек, говорит она. Анька Черкасова дала кружку простокваши. У нас будут настоящие креппели!

А на чем жарить? спрашивает Мария. Жиров-то никаких нет.

Есть и жир, сообщает довольная тетя Эмма. Анька дала две ложки Schweinefett5.

Вот хорошо! Будет и нам что на общий стол поставить, говорит все еще радостно возбужденная Эмилия.

Может, лучше не ходить? сомневается Мария. Вы заметили, как все замолчали, когда мы вошли в сельпо? А потом, я слышала, нам вслед кто-то сказал: «А немки-то чего радуются?»

Ой, Мария, ты чересчур мнительная! Все тебе кажется, что тот не так замолчал, этот не так посмотрел… Хорошо ведь было сегодня утром! Для меня все были как родные.

От Мильки сегодня глаз не оторвать. Надела платье с цветами, по спине спускаются две косы, а прядки, что вьются вдоль лица, горят на солнце, как золотые нити. Туфли хоть и поношенные, но у кого сейчас лучше, и белые носочки.

И Ольга Цицер умудрилась-таки сохранить кое-что из хороших вещей. На ней синее платье с пояском, а к нему, кроме ее пышных волос, никаких украшений и не требуется. Если Милька принцесса, то уж она точно царица!

Эллочка в белой кофточке и черной юбке. На ногах белые носочки и вполне приличные туфельки.

Мария надела черное платье. Другого нет. В трудармии несколько раз его штопала видно, только если приглядываться, а так ничего.

Тетя Эмма жарит лепешки. Уже целая стопка на тарелке: пышные, светло-золотистые совсем как дома. Она торопится. Ей тоже хочется пойти.

Этот день мы будем праздновать всю оставшуюся жизнь! восклицает она.

Тетя Эмма, одевайтесь, говорит Мария, я закончу.

Тетя Эмма быстро сбрасывает фартук и идет копаться в своем мешке: что бы такое надеть поприличней?

Мария опускает лепешку в кипящий жир. Тесто вздувается, пузырится. Она ждет несколько минут, поддевает вилкой и ловко переворачивает. Ей ли не уметь стряпать креппели!

Но на душе кошки скребут. Слишком хорошо она помнит горе несчастной Анастасии Шашковой в тот страшный день, когда сгорела сушилка, да и сегодняшние взгляды в сельпо…

Ну, все готово! Пошли! Впереди тетя Эмма с тарелкой горячих лепешек, накрытых полотенцем. Кофта на ней рваная и пожженная, передник закрывает самые большие дыры, а праздничного один слепящий белизною платок на голове. Вот дом, из окна которого сегодня утром Нинка Юрина крикнула им: «Девчонки! Победа!» Двери открыты настежь, никого не видно, только скворцы суетятся у летка скворечника, вознесшегося над домом на длинной жерди.

А вот и площадь перед сельсоветом. Народу! Все село здесь. Тетя Эмма подошла к столу, поставила лепешки. Люди по-прежнему счастливы, но в этом счастье уже сильно чувствуется терпкая горечь. Вскрылись едва поджившие раны.

Последние приготовления. Сейчас все будут садиться за стол. Что-то Володи не видно…

Спросили у Аньки.

Он поехал на секретарской лошади за Васей-гармонистом. До войны Вася на каждом празднике играл на гармошке. В прошлом году вернулся с фронта без обеих ног. Теперь стесняется людей, никуда не ходит. Но сегодня-то наверняка уговорят…

Как-то неуютно трудармейкам без Володи.

Вдруг видят: бежит мальчик лет девяти, в вытянутой руке бумажный листок. Кричит:

Мамка, мамка!

В нескольких шагах перед ними повернулась на крик женщина. Прижала руки к груди, будто моля о защите. Лицо сморщилось в предчувствии самого страшного.

Мамка! Папку убили…

Женщина взяла бумажку, посмотрела на нее невидящими глазами.

Что там? спросила мертвым голосом.

Наталья, Наталья… Ты не того…

Что? Что? повторяла Наталья. Не верю. Что?

Одна из женщин взяла листок и прочитала:

Извещаем… красноармеец Жемчугов… в бою за социалистическую Родину, верный присяге и проявив геройство и мужество, погиб двадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Похоронен с отданием воинских почестей… Город Белиц, Германия…

А-а-а! закричала Наталья и упала на траву.

Мама, мамка! Ты что?! испугался мальчик. Мамка! Не умирай!

 

Принесли воды, брызгали на лицо. Пытались дать попить не смогли разжать зубы.

Сбежалась вся площадь.

За стол, может? Выпьет легче станет? предложил какой-то уже не совсем трезвый мужичок.

Какое там! Надо ее домой отвести.

Марию била нервная дрожь.

Женщины подняли Наталью, повели. Одна оглянулась, посмотрела через плечо. И такая ненависть во взгляде прожгла до самого сердца, до остановки дыхания.

Девчонки, пойдем отсюда, Мария тронула за руку Ольгу Цицер.

Подожди, отмахнулась та.

Вышли председатель и секретарь райкома. Они не видели того, что произошло.

Прошу к столам, товарищи! крикнул председатель.

Народ стал успокаиваться и рассаживаться.

Трудармейки потоптались в нерешительности, тоже подошли.

Напротив них продавщица Тася. Встала:

Я с немками за одним столом сидеть не буду! Они всю мою семью погубили.

Тасенька, ты что? Зачем это? робко возразил кто-то.

Или я, или они, решительно сказала Тася. Я хочу, чтобы они ушли.

Да-да, мы уйдем, торопливо сказала Мария.

Мы уйдем! поднялась уже успевшая сесть на скамью Ольга. Но вы не правы!

Повернулась и пошла, высоко и гордо неся голову. Трудармейки последовали за ней. Останавливать их никто не стал.

На душе было горько, гадко. Слезы рвались наружу. И Мария не выдержала, разрыдалась. За ней и Эмилия:

Если бы… если бы здесь был Володя… он бы не позволи-и-ил!

Ладно тебе. Не позволил бы он… с усмешкой отозвалась Ольга.

Шли старой дорогой. Все так же настежь был открыт Нинкин дом со скворечником над крышей, так же прилетел скворец и совал в леток червячка. Но солнце потускнело, небо выцвело, мир померк. За что?

Сидеть в церкви не хотелось.

Пойдемте, что ли, в лес. Картошки напечем в костре. Есть картошка?

Есть немного.

Ну пошли.

Идите, сказала тетя Эмма, подавая им наволочку с картошкой, а я останусь, помолюсь.

Развели в лесу костер. Лес светлый, березовый, одетый едва прозрачной зеленью.

Хватит горевать, сказала Ольга. Плевать нам на них. На днях приказ и прощай, паршивая Камчатка! Разводи костер!

И правда, девчонки, сказала Ирма. Сегодня такой праздник! Может, завтра нас уже отпустят домой… Давайте веселиться!

Затрещали дрова, потянулся дым. Воздух легкий, дышится вольно. Хорошо-то как, несмотря ни на что!

Из села донеслись звуки гармони. Там пели «Катюшу».

Наверное, Володя гармониста привез, сказала Эмилия.

Давайте уж и мы, что ли, «Катюшу» споем! предложила Ольга.

Нет настроения, ответила Мария.

А мы наперекор настроению! Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…

«Какой голос у Ольги чисто серебро звенит!» удивилась Мария.

Выходила на берег Катюша… подхватила Ирма.

На высокий берег на крутой… высоко и звонко выводила Эллочка.

И вот уже поют кто знает слова. Молодежь-то точно знает: в кино перед войной все ходили.

И вся обида, вся тяжесть стала выливаться, освобождать душу.

Закончили. Прислушались. А что там поют?

Вставай, страна огромная…

Давайте и мы!

Спели и это.

Эрна, ты была на митинге в Паульском после речи Сталина? спросила Мария. Я тогда в первый раз услышала эту песню.

Да, помню. И четырех лет не прошло, а кажется, целая жизнь, задумчиво произнесла Эмилия.

И правда. Столько, сколько мы пережили за эти четыре года, может, за всю остальную жизнь не переживем, сказала тетя Лида Цаберт.

Костер стал затухать, осел пылающими углями. Закопали в него картошку. Спели про трех танкистов. Потом вдалеке, на площади, зазвучали частушки, послышался смех.

Частушки у нас, наверное, не получатся, сказала Ольга, протыкая палочкой картофелины. Минут десять, и будет готово, заключила она. Проголодались? С утра ведь не ели…

Смотрите, смотрите! прервала ее Эрна Дорн.

Между белых березовых стволов к ним шли пять молодых женщин: они узнали двух своих соседок Нинку Юрину и Аньку Черкасову, остальные были незнакомыми. Некоторые из трудармеек в тревоге поднялись, не зная, чего ждать от незваных гостей.

Мы чего пришли-то… сказала Нинка. Нехорошо получилось, вы уж простите Таську. Сами поймите, у нее вся семья погибла…

Но мы ведь в этом не виноваты, возразила Мария.

Мы двести лет как не живем в Германии, подхватила Эрна Дорн. К Гитлеру никакого отношения не имеем.

Вы же знаете, у нас, баб, от горя слова не по воздуху летят, а по слезам плывут. Таська одна на белом свете осталась…

А разве нам сладко? У Марии брат в Красной армии, и о нем ни слуху ни духу. У меня дядя на фронте четыре года писем нет. А скольких наших родных призвали в трудармию, и они тоже будто без вести пропали! сказала Эрна.

Да мы понимаем. Мы-то хоть среди своих, а каково вам… Слушайте, пойдемте к нам! Там сейчас плясать будут.

Нет уж! Туда, где нас ненавидят, мы больше не пойдем, решительно отказалась Ольга.

Мы вот жалеем, что так получилось. Простите уж, вздохнула Нинка.

Ладно, хватит обижаться! сказала Анька. Давайте выпьем за победу. Вот, мы и самогоночки принесли… Только учтите: в открытую мы самогон не гоним. Считайте, что это березовый сок, и она взяла бидончик из рук незнакомой девушки, пришедшей с ними.

За победу мы, конечно, выпьем, согласилась Ольга. И за скорое наше возвращение домой. Только стаканов нет.

А мы, как на фронте, пустим бидончик по кругу.

Откуда ты знаешь, как на фронте? удивилась Цицер.

Так я небось солдатка. Моего мужа Андреем звать, как Марусиного брата. Недавно письмо прислал, пишет: «Получил медаль, сложили в котелок со спиртом и пустили по кругу».

У нас закуска есть: хлеб, огурцы, сальца кусочек… сказала незнакомая девушка.

А у нас картошка печеная, радостно ответила Эмилия.

Вот и чудненько! Где наш бидончик? Давайте я первая, сказала Нинка. Ну, за победу! Чтобы никогда больше не было войны!

Сели. Темно-коричневый самогон пах ржаным хлебом и был таким крепким, что обжигал горло.

За победу, сказала Мария, когда ей передали бидончик. Чтобы все вернулись… кто жив. Задержала дыхание и сделала пару глотков.

Аня, Нина, скажите, это Володя вас послал? спросила раскрасневшаяся Эмилия.

Ну не то чтобы послал… сказала Нинка. Но он тоже переживает. Нехорошо, говорит, получилось. В такой день грех людей обижать.

А давайте споем вместе! предложила Анька. Вы русские народные знаете?

Давайте, начинайте, сказала Лидия Андреевна.

 

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына... —

 

запели русские девушки. И вдруг неожиданно вступила Лидия Андреевна:

 

А через дорогу,

За рекой широкой

Так же одиноко

Дуб стоит высокий.

 

Голос ее звучал так мощно и вместе с тем так печально, будто сама жила горестью этой рябины. И трудармейки, почти не зная слов, угадывая, тихо, чтобы в случае ошибки не нарушить песню, стали подтягивать:

 

Как бы мне, рябине,

К дубу перебраться.

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться…

 

«Так вот в чем секрет двужильности русских женщин, думала Мария. Споют такую песню и освобождаются от всего тяжкого, что лежит на душе, и снова готовы ко всему. Вон они какие молодые, а руки твердые, как чугун, в мелких черных трещинках, пальцы сплюснуты, ногти сломаны… Да ведь и у меня такие!» изумилась она, будто впервые увидев свои ладони.

Когда песня закончилась, девушки набросились на Лидию Андреевну:

Тетя Лида! Ты когда так петь научилась?

Тетя Лида, да ты наша, русская! изумилась Анька Черкасова.

А я, и правда, до войны десять лет жила в Сибири. Всякого повидала, много разных работ переделала. На стольких вечеринках побывала, столько песен перепела!

Потом пели что-то еще, рассказывали друг другу о довоенной жизни. Костер давно потух, а расходиться не хотелось.

Но вот новоиспеченные подруги спохватились: на площади начались пляски.

Пойдемте с нами! Ей-богу, никто вас больше не обидит.

Нет. Мы лучше домой. Как-нибудь в другой раз…

Трудармейки вернулись к себе довольные, с легкой душой. Много сегодня было и счастливого, и страшного. И нарадовались, и наплакались, и напелись. Но хотелось еще чего-то. Какая-то буйная энергия просилась наружу, не давала покоя.

Господи боже мой! Неужели мы дожили! Неужели на днях домой! Домо-о-ой! закричала Ирма Шульдайс. Вы представляете, как это будет?

Представля-а-аю! завопила, пританцовывая, Эрна Дорн. Приедем на станцию. Подойдет поезд: «Ту-ту-ту! У-у-у! Ш-ш-ш!» И нам крикнут: «По ваго-о-онам!»

По ваго-о-онам! подхватила Эмилия Бахман. И, схватив чью-то подушку и перекинув ее через плечо, как вещь-мешок, полезла на самый верх по нарам, будто по ступеням вагона.

А-а-а! По вагона-а-ам! Домо-о-ой! женщины со слезами на глазах стали хватать все, что под руки попадалось, и карабкаться вверх по нарам.

В одну минуту церковь наполнилась сплошным гвалтом. Даже тетя Эмма поддалась общему воодушевлению и с откуда-то взявшимся мешком за спиной полезла вверх:

Домой! Домо-о-ой!

Бабушка! вопила Эрна Дорн, хватая снизу за юбку Доротею Шварц. Это не ваш поезд!

Это моя поезд! кричала та, как обезумевшая. Я еду Новосибирска област, Каргат!

Я тоже еду Новосибирска област, Искитим!

А я еду Саратовска област, Энгельс!

А я Марксшта-а-адт!

Ирма, схватив Эллочку за руку, побежала вдоль нар, как вдоль состава. Высмотрела свободное место и потащила туда сестру:

Эллочка! Не отставай! Поезд уже идет! Давай руку, дава-а-ай!

Элла соскользнула с нижнего яруса нар и выпустила Ирмину руку.

Элла! Беги-и-и! Не отставай! Давай руку, давай!

Ирма схватила наконец Эллу за руку и втянула к себе на нары. А втянув, плача от счастья, стала обнимать и целовать ее.

Эллочка! Эллочка! Мы едем домой! К маме!

Хорошо, хорошо, Ирмочка! К маме… Мы скоро приедем… Элла целовала сестру в ответ. Смотри, как быстро идет поезд! Скоро, скоро мы приедем…

И только Мария не принимала участия во всеобщем веселье. Она стояла у входа и, улыбаясь, смотрела на всех, оглушенная криками.

Домой, домой! слышалось кругом.

Домой, на Волгу!

В Москву! кричала Ольга Цицер. Волосы у нее растрепались и прилипли к потному лицу, глаза лихорадочно блестели. Домой! Хочу в Москву-у-у!

Скрипнула дверь. В церковь хлынул красный свет заката. Мария вздрогнула и оглянулась. Рядом с ней стоял Володя Поляков, в одних кальсонах. Выражение ужаса, с которым он влетел в дверь, постепенно сменилось удивлением:

Мария! Объясни, что случилось? Вы уезжаете? Что, был приказ? Вам уже зачитали? Кто приходил?

Да нет, Володя! Это мы себе представляем, будто мы на станции, садимся в поезд и едем домой.

Тьфу ты! Я только начал переодеваться жена мне: «Володя, беги скорее к девчонкам! У них случилось что-то ужасное. Кричат, будто горят заживо! Наверно, пожар!» Я и прибежал…

Стране нужен лес

На следующее утро проснулись от грома: тах-тара-тах, тра-та-тах! И покатился, грохоча, за дальние леса, за речку Конгору. Будто поезд промчался.

Тусклый рассвет. В самые окна серо-коричневыми лохмами свешиваются тучи. Вдруг зашумело в деревьях, застучало по крыше первый грозовой дождь… Рано, можно еще чуть-чуть полежать.

Сверкнуло и резкий удар! Шум усилился. За дождевыми струями исчезли дома и лес вдали.

Работаем сегодня или нет?

Приказа, что можно не идти, не было.

Тогда встаем…

Когда шли на работу, солнце уже стояло высоко, а тучи, толпясь, спешили убраться за край неба. С крыш, с деревьев срывались дрожащие в дождевых каплях солнечные искры, и не счесть, сколько запахов смешивалось, переливалось, струилось в чистом утреннем воздухе.

Господи! Дай бог, чтобы этот день оказался последним в трудармии!

Но Володя в конторе один. Все как всегда, будто вчера ничего и не было.

Володя, не слышно, отпускают нас?

Пока не слышно. Но, думаю, скоро будет распоряжение.

Когда оно будет? Устали. Невмоготу. Ушли разочарованные.

Миновало три недели. Уже тридцатое мая, а трудармейки всё так же ходят на работу, и ничего не меняется.

Валят живые деревья. Из-под зубьев вылетают сырые опилки, пеньки на спиле мокрые.

Володя помогал им весь день, но они этому не рады: лучше бы съездил в район и все разузнал. Неимоверно хочется домой. «Домой» это сначала в Сибирь, а там видно будет.

Вечером пришла почта. Ура! У Мильки засверкали глаза. Маленькое трудармейское счастье получить письмо из дома. Они с Марией скинули верхнюю одежду, прыгнули на нары друг против друга, разорвали конверты.

У Марии камень с души. Слава богу, родители живы и здоровы! Ничего особенного, правда, не пишут: в колхозе начался сев (письмо шло три недели), от Андрея известий нет… Ничего хорошего, но и ничего плохого не прибавилось и на том спасибо судьбе.

Рядом крик. Что случилось? Боже мой, да это Милька бьется на нарах!

Миля, Милечка, ты что?

А та вся в слезах и сказать ничего не может, трясется от рыданий.

Рапунцель! Что с тобой? удивляется Ольга Цицер.

Мария! Мария! наконец выдавливает Эмилия, обнимает Марию и бессильно повисает на ней. Йешка умер!

Мария вынимает из ее руки два сложенных, мелко исписанных тетрадных листка. Милька опять падает на нары, утыкается в подушку:

Йешка! Йешенька, братик мой!

«Здравствуй, наша дорогая внучка Эмилия, читает Мария. Почерк Соломона Кондратьевича (Катрине-вейс по-русски писать не умеет). И ошибок почти нет. Сообщаем тебе печальную весть: твой брат Йешка умер. Последний месяц он ничего не кушал. От него остались одни косточки. Три дня назад он стал чувствовать свою смерть. Метался в землянке на своей постели и плакал. Потом захотел, чтобы его отвезли в больницу. Мы пошли к дедушке Платону и попросили лошадь. Но всех лошадей взяли на посевную, он смог дать нам только свою садовую тележку, на которой весной возят навоз, а осенью картошку. Мы с бабушкой вынесли Йешку и положили в эту маленькую тележку. Ноги его свернулись под ним, как веревочки, он весь в нее поместился. Везти было тяжело, потому что колеса попадали в ямки и приходилось сильно толкать. Мы добрались до старой ляги6 и остановились отдохнуть. Йешка лежал тихо-тихо, и я сказал твоей бабушке: “Посмотри, ведь он умер!” Но он услышал и пробормотал: “Везите, везите, мое время еще не кончилось”. Мы приехали в больницу и попросили разрешения остаться с ним ночью. Но нам сказали, что нельзя. Рано утром мы пошли туда опять, и нам сообщили, что ночью твой брат умер. Мы забрали его домой. Он еще одну ночь лежал в нашей землянке, а сегодня мы отвезли его на кладбище. Эмилия, мы ждем тебя, потому что кроме тебя нас некому похоронить, а мы не знаем, сколько еще сможем выдержать такую жизнь».

Тридцать первого мая трудармейки так же пошли на работу, и все было по-прежнему, и казалось, что в их жизни никогда ничего не изменится.

Только день был по-летнему жаркий да Эмилия-Рапунцель необычно тиха. На ее лице ни разу не зажглась улыбка, не засветились синие глаза. Когда первый раз сели передохнуть, она сказала дрожащим голосом:

Завтра ему бы исполнилось двадцать пять… и закрыла лицо руками.

Перед самым обедом на делянку прибежал Володя:

Товарищи трудармейцы! Все в контору! Приехал уполномоченный из района.

Что, Володя? Что он говорит? Нас отпустят домой? Володя, ну скажи!

Не знаю, не знаю. Ничего не говорил, Володя отводил глаза. Велел вас позвать. Сам все скажет.

В конторе после уличной жары приятная прохлада. За столом незнакомец в гимнастерке. Рядом с ним начальник камчатского участка Пошехонье-Володарского мехлеспункта Дробиков.

Незнакомец поднялся:

Товарищи трудармейцы! Многие из вас не совсем верно понимают особенности текущего момента. Думают, раз война закончилась, можно расслабиться, разнежиться и, так сказать, внутренне демобилизоваться. Я знаю, вы настроились на то, что уже завтра поедете домой. Сразу вам скажу: эти надежды не имеют под собой никаких оснований и являются политически вредными. Да, война закончилась! Мы победили. Но какой ценой? С лица земли стерты тысячи деревень. Сталинград, Киев, Минск и другие города лежат в руинах. Нет больше крупнейших промышленных предприятий, взорван Днепрогэс, тысячи других электростанций, железных дорог. Там, где побывали фашисты, уничтожены все колхозы. Гитлеровцы вывезли хлеб, семена, скот, сожгли машинно-тракторные станции, мастерские, животноводческие фермы… Все это надо восстанавливать, а в первую очередь железные дороги. Без шпал их не построишь. Стране нужен лес! Много леса, товарищи! Поэтому настраивайтесь на ударный труд. Мечты о скором возвращении домой придется оставить.

Рухнули все надежды. В глубине души, конечно, многие сомневались, что их мучения вот-вот закончатся. Но так хотелось верить! У трудармеек на глазах слезы.

А сколько ждать? Когда все же отпустят?

Этого, товарищи, я не знаю. Рабочие отряды и колонны останутся до особого распоряжения правительства.

А потом? угрюмо спросила Ольга Цицер.

Что «потом»?

Опять в Сибирь? Домой, на Волгу, уже не вернемся?

Этого я не знаю и не уполномочен говорить на эту тему. Могу предположить, что вы, может быть, со временем и вернетесь в свои дома на Волге. Но точно знаю, что крымским татарам и чеченцам своей родины не видать никогда, потому что они открыто предали советский народ, с оружием в руках встали на сторону врага и воевали против наших солдат.

Значит, до особого распоряжения… А когда оно будет, это особое распоряжение…

А я ведь знала, что не отпустят, сказала Эрна Дорн. Было у меня предчувствие.

Мы все знали, поправила ее Ольга Цицер. Мы пришли в контору, но ни у одной в глазах не было ни радости, ни надежды. Стояли как на собственных похоронах. Ладно, не плачь, Рапунцель. Три года ждали и еще подождем.

Да я не из-за этого плачу, ответила Эмилия.

Вечером Ольга сказала:

Слушай, Рапунцель, напиши-ка ты родным, чтобы вызвали тебя домой. Да и в здешнюю районную милицию отправь заявление: мол, в связи с тем, что в Сибири остались беспомощные дедушка и бабушка, прошу демобилизовать меня и отправить по месту призыва для ухода за ними.

Через месяц Мильке пришел ответ: «Для удовлетворения вашей просьбы не имеется оснований».

Дезертиры

Закончилось первое послевоенное лето. Трудармейцы встают уже раньше солнца. Зябко поеживаясь, умываются. В селе наперебой кричат петухи, звякают дужки подойников. А вот и корова замычала, зовет кого-то. Может, хозяйка проспала.

Тетя Эмма затапливает печь. Цепляет ведра на коромысла и идет к колодцу за свежей водой.

Вот уже и краешек солнца заблестел над лесом, вызолотив начинающие желтеть деревья. Открылись ворота во дворах, хозяйки выгнали коров. Пастух Мишка Бухаров —ждет за селом, ходит взад-вперед, волоча за собой длинный кнут. Коров у камчатцев не много, больше одной никто не держит: негде их пасти, негде косить для них сено.

Тетя Эмма вернулась от колодца. Ее теперь каждый день оставляют кашеварить. В лесу от нее толку немного: стала задыхаться. Пока дойдет до делянки, несколько раз останавливается передохнуть. А дерево спилить ей теперь и вовсе не под силу. Володя Поляков уже написал представление о ее демобилизации, а пока не пришел ответ, пусть она остается в селе и кухарит.

Тетя Эмма поставила ведра на скамейку и сообщила:

Анька Черкасова сейчас у колодца сказала: в округе появились дезертиры. Она сегодня утром вышла подоить корову, а подойника нет! Все обыскала нет как не было. Als wenn ihn der Kuckuck geholt hätte7. Стала доить в чашку, а молока ни капли. Кто-то ночью выдоил. Анька говорит: «Вы поосторожней в лесу-то. Кто знает, что у голодного мужика на уме».

То же, что и у голодной бабы: как бы пожрать, сказала Эрна Дорн.

У них, у мужиков, еще много чего на уме, усмехнулась Эмилия.

Сели завтракать. Накануне Володя и Аня принесли трудармейкам молока. Вот и весь завтрак кружка молока да кусок хлеба. Но и это неплохо. Можно еще кипятка попить с душицей.

Ну идемте, товарищи трудармейцы, сосны пилить, говорит Ольга Цицер. Помните, что уполномоченный сказал? Стране нужен лес! Нужны шпалы для железных дорог.

И помните: пока шпал не напилите, домой не поедете! подхватывает Эрна.

Сначала напилим, потом дорогу построим, и только тогда поедем.

Тогда и ехать не надо. Строить-то придется до самого дома!

Тетя Эмма, что у нас будет на обед?

Суп с грибами. Но без картошки. Кончилась, отвечает тетя Эмма. Немножко пшена положу да луку… Здесь научишься и грибы есть. У нас на Волге их никогда не ели, даже не собирал никто.

Ну идемте, идемте! заторопилась Эрна. А то опоздаем.

Володя Поляков уже был в конторе. Вынул карманные часы единственную свою ценность: нет, не опоздали. Еще пятнадцать минут. Взяли пилы и топоры и отправились в лес. Идти недалеко не больше километра.

Володя, ты слышал: говорят, дезертиры объявились? спросила Эмилия, шагая рядом с начальником.

Кто говорит?

Анька Черкасова.

Вранье, нет никаких дезертиров. Говорят, говорят, а видеть-то никто не видел! Если бы были, обязательно бы кому-нибудь на глаза попались.

А много в селе пропавших без вести? спросила Ольга.

Много. Только кто пропал, уже не объявится. Много времени прошло. Были бы живы, давно бы пришли. Вот Колька, брат моей жены, еще из Берлина писал: всё, мол, отпускают, ждите! А до сих пор нет, и письма больше не приходят. Ну, тут пока остается надежда. А если человек еще в сорок первом или сорок втором пропал, то все хана.

Ну а вдруг он сбежал и боится показаться? Разве такого не бывает? возразила Мария.

Вряд ли. Давно бы поймали. И в лесу одному зимой не выжить.

А если он не один? настаивала Эмилия.

Если не один, а банда, то обязательно наследят. Жрать-то хочется значит, придут в село. Их бы уже всех выловили.

Ой, смотрите, сколько шиповника! Запомните место. Назад пойдем надо нарвать.

Картошки бы. Шиповник что только дразнить желудок…

В прошлом году в Жигулях было сытнее. Картошки и овощей по норме полагалось почти полкилограмма в день, а сейчас вообще картошку не дают…

Страна после войны в руинах. В колхозах, считай, одни бабы остались. Понимать надо, сказал, словно оправдываясь, Володя.

Да мы понимаем, Володя, дорогой ты наш, сказала Эрна. Понимаем, понимаем, а есть все равно хочется. Вот сегодня на повестке дня у нас знаешь какой вопрос? Будем обсуждать, сколько дадут хлеба. Поставим на голосование: кто за шестьсот граммов, а кто за четыреста…

Потерпите еще немножко. Говорят, трудармию скоро распустят.

Они идут навстречу ослепительному восходящему солнцу. Небо чистое, без единого облачка.

Пришли, положили инструмент на траву. Надевают рукавицы, кому-то захотелось попить из принесенной за пазухой бутылки. Ах, последние минуты перед работой, самые сладкие, хоть бы никогда не кончались! Но тяни не тяни… Ну, начали!

«Жиг-жиг», запели пилы.

Володя всегда задерживается, чтобы свалить первое дерево. Сегодня он пилит с Эмилией. Она рада-радехонька! Пришла в себя после Йешкиной смерти. Опять влюбленно смотрит на Володю и вся сияет, сдувает с ресниц капельки пота:

Володя, ты не старайся шибко, мне-то двумя руками способней.

Пилят долго: деревья-то вековые, стволы толстые. Но вот наконец крик:

Береги-и-ись!

«Тр-р-р-р», затрещало первое дерево. «А-а-ах!» упало.

Береги-и-ись! Второе.

И вот уже потрескивают на костре обрубленные ветки, вьется неяркий в солнечном свете огонь, высвобождая синий и серый дым. Картошечку бы в этот костерок, да потом с солью ее, обжигая пальцы!

Упавший ствол размечают мерной линейкой по длине на шпалы и распиливают. Верхний, тонкий конец пойдет на дрова.

Володя уходит: у него дела в Камчатке.

Все выше солнце, все жарче. Но это не душная летняя жара, а приятное тепло начавшейся осени бабье лето.

Мария пилит с Ольгой Цицер. Ольга сильнее Марии, но, когда пилишь дерево, не так важна сила, как выносливость. Очередное дерево наклонилось, затрещало. Сначала медленно, потом все быстрее пошло вниз… Ударилось, сотрясая землю! Можно отдохнуть, пока сучкоруб обрубает ветки. У Марии с Ольгой в сучкорубах Эрна, а костровая Алиса Франк. Она такая же маленькая, как Мария, только чуть полнее, и волосы у нее русые, а глаза светло-серые, большие.

Ольга садится в траву, прислонившись спиной к сосне, тянется за своей сумкой, в которой вода и хлеб. И вдруг решительно вытряхивает все на траву, встает и властным жестом зовет Марию за собой. Та, недоумевая, идет следом. Вскоре за участком, который они пилят, начинается спуск в небольшую ложбину, заросшую кустами смородины, малины, шиповника и молоденькими лиственными деревцами. Девушки продираются сквозь эти заросли, перелезают через упавший полусгнивший ствол с черными сучьями и выбираются на противоположный склон. Там оказывается светлый березовый лес, за которым внезапно открывается довольно большое поле почти круглой формы. И Мария сразу понимает, что оно засажено картошкой. Одни кусты еще зеленые, другие начинают увядать.

Ольга, присев на корточки, длинными тонкими пальцами начинает выкапывать картофелины и бросать их в сумку. Мария смотрит на нее как завороженная.

Что стоишь? говорит Ольга. Помогай!

Ты что, Ольга! Я не могу… Нет-нет, я не буду! Это же воровство!

Ишь ты: «воровство», «не буду»! А жрать будешь? Или донесешь на меня? Ну беги, доноси!

Что ты такое говоришь!

Тогда давай рой и не зли меня! Ну!

Мария никогда не видела Ольгу такой. Та, и правда, готова ее избить.

Ладно, давай возьмем, только немножко…

Опасливо оглядываясь, Мария запустила пальцы в землю, подкопалась под куст, выдернула его, стряхнула с корней клубни, разрыла образовавшуюся ямку, вынула оставшуюся картошку. Потом другой куст и третий.

Ольга, ну все, хватит! Пойдем скорее!

Но Ольга продолжала свое дело, будто не слышала.

Мария выкопала еще куст.

Оля!

Не скули! откликнулась Ольга.

Через четверть часа Ольгина сумка была полна, и они двинулись в обратный путь. Когда вернулись на лесосеку, Ольга протянула сумку Марии:

Неси тете Эмме.

Я не пойду, отчужденно сказала Мария.

Ну и черт с тобой, я пойду! и бросила Алисе: Алька, пили с Марией вместо меня!

А ты куда?

Жопой резать провода!

Что это с ней? удивленно спросила Алиса, когда Ольга удалилась.

Мария угрюмо пожала плечами и не ответила.

А в сумке что?

Не знаю.

Вскоре Ольга вернулась, взялась за пилу: «Жиг-жиг, жиг-жиг… Тр-р-р!»

Береги-и-ись! кричит Ольга высоким голосом.

«А-ах-х!» рухнуло дерево.

Береги-и-ись! слева голос Эмилии.

«А-ах-х!»

И затюкали топоры. А пильщики идут к следующим деревьям, которым сегодня пришел срок умереть.

Но вот и час обеда. Трудармейки прячут топоры и пилы в траве, наваливают сверху веток: не тащить же эту тяжесть с собой в село. А день-то какой хороший! Небо сияюще-синее от горизонта до горизонта.

Легла я сегодня в траву под сосной, сказала Эмилия, гляжу сквозь крону вверх… Как хорошо! Вернусь из трудармии, выйду замуж, заведу сад с высокими деревьями и все выходные буду лежать под ними и смотреть сквозь ветви на небо.

Милая Рапунцель, говорит Эрна, не лежи на траве. Земля уже холодная, а ты вспотевшая. Не хорошо это.

Выйдешь замуж у тебя еще меньше времени будет лежать, чем сейчас, замечает Ирма.

А ты откуда знаешь? Была, что ли, замужем?

А твоя мать много лежала? отвечает Ирма и в ужасе осекается.

Как она такое ляпнула! Ведь у Эмилии с трех лет нет матери.

Эмилия, прости меня! Я не знаю, как это вырвалось…

Не надо, Ирма! Мне так хорошо, так хорошо! Меня сейчас ничто не может обидеть!

Подошли к дому. Как вкусно пахнет! Умны были поволжские немцы, а в грибах толку не знали. Да еще чванились: мол, грибы это не еда! А в этом году в Сибири все лето собирали их и сушили.

Довольная тетя Эмма хлопочет вокруг печи.

Давайте, давайте, подходите со своими мисочками!

Что это она такая праздничная, будто невесть какой сюрприз им приготовила?

А ведь и правда! Наливает по полной миске из их двухведерного котла, а суп настоящий, густой, с грибами, пшеном и картошкой!

А картошка-то откуда? Ведь не было! изумилась Гермина Шмидт.

Тетя Эмма сразу замолчала. Не знает, можно ли говорить.

Мы с Марией накопали, спокойно сказала Ольга. В лесу-то, где мы пилим, картофельное поле прямо за нами. Можно и вечером накопать. Только надо взять лопату, а то я все ногти сорвала.

Анька приходила, сказала тетя Эмма. Говорит, дезертиры подойник обратно подбросили. В огороде нашла.

Сюда заходила? забеспокоилась Ольга. Картошку не видела?

Да нет, я успела спрятать ведро под нары.

Аня, если бы и увидела, никому бы не сказала, заметила Мария.

Вернулись в лес опять сюрприз: у Эрны пропал топор.

Ты, может, забыла, куда положила? возмущалась Алиса, разбрасывая ногами кучу веток.

Да нет, я как сейчас помню: клала вместе с пилой. Пила на месте, а топора нет.

Чудеса!

Слушайте, а может, правда дезертиры?

А черт знает, может, и правда, сказала Эрна, и все как по команде испуганно повернулись к лесу.

Пришел Володя. Почувствовал, наверное, их тревогу и спросил:

Что случилось?

Топор, Володечка, пропал, сказала Эмилия. Ей после обеда стало так жарко, что она сняла платок, и ее тяжелая коса, свернутая на затылке, искрилась на солнце, а вдоль щек золотыми колечками вились локоны. На дезертиров грешим.

Да ну! Нет никаких дезертиров. Плохо искали. Ищите.

Уже всё обшарили, сказала Эрна. Я хорошо помню, что клала топор рядом с пилой. Он еще звякнул об ее полотно. Пила вот она, а топора нет… Что ж я, совсем, что ли, дура, не помню, куда топор клала?

Не дело инструмент без присмотра бросать. Надо или с собой забирать, или кого-то оставлять караулить. Сегодня как-нибудь обойдитесь, а завтра будем думать.

Я куплю с зарплаты, неуверенно пообещала Эрна.

К концу рабочего дня полагалось заштабелевать напиленные бревна. Это самая трудная работа. Толстенные заготовки длиной в полтора метра были необыкновенно тяжелы. Трудармейки катили их к месту штабелевки и накатывали на уложенные жерди слеги. Укладывали первый ряд штук пять или шесть. Потом поверх него стелили прокладки из таких же жердей, и начинался подъем бревен для второго ряда. Ставили слеги, поддевали бревно ломами. Несколько женщин подсовывали под него толстые жерди-рычаги:

Раз-два, взяли! Еще взяли!

Более чем стопятидесятикилограммовая заготовка неохотно начинала перекатываться вверх по слегам.

Еще взяли! подбадривали себя трудармейки.

Пока одни удерживали бревно, другие глубже просовывали под него рычаги.

Дружней взяли!

Бревно скатывалось со слег и ложилось сверху на нижний ряд штабеля.

Раз в два-три дня приходили лесовозы и отвозили напиленный лес по колесоотбойной дороге на пристань в Пошехонье-Володарск.

Володя, как бригадир, мог бы не участвовать в штабелевке, тем более с одной рукой. Но он обязательно становился среди женщин, брал в здоровую руку лом и вместе со всеми орудовал им изо всех сил, вплетая свой голос в общий хор:

Раз-два, взяли!

Ему говорили:

Володя, упаси бог, упадет бревно одной рукой не удержишь. Мы сами справимся.

Но он возражал:

Ну конечно! Вы, женщины, будете надрываться, а я, мужик, стоять и смотреть?

В тот день к семи часам работы уже заканчивались. Солнце коснулось верхушки леса за Конгорой, стало прохладно. Поднимали последнее бревно, такие всегда кладут на верхний ряд штабеля. Тут уже и рычаг не поможет: бревно наравне с головой. Его толкают руками, упираясь что есть мочи. Еще чуть-чуть, последний толчок, чтобы оно перевалилось на штабель… Но сил уже нет. Вот сейчас люди дрогнут и бревно понесется назад к земле! Уже и Володя бросил свой лом, подставил плечо, чтобы трудармейки успели переменить ногу.

Мария обеими руками уперлась в жесткую кору. И вдруг ее обдал крепкий табачный запах, а над самым ухом раздался незнакомый мужской голос:

А ну, бабоньки, держи! Держи-держи! Эхма! Взяли! обжаренные солнцем мужские руки легли рядом с ее руками. Оба-на!

Бревно подумало-подумало и свалилось со слег на штабель.

Колька! закричал Володя. Ты?! Живой! Вернулся!

Володька! Да дай же я тебя, чертяку, обниму! А худой-то! Одни кости!

А ты? Цел! А что ж не писал так долго? Мы с Лизаветой уже покойником тебя считали!

Нельзя было писать. Военная тайна!

С японцами, что ли, воевал?

С ними, чертями.

Женщины! Трудармейцы мои дорогие! Радость-то у меня сегодня какая! Николай вернулся, Лизаветин брат!

Трудармейки смотрели, скупо улыбаясь чужому счастью. Может быть, скоро оно постучится и к ним…

Вы уж тут, товарищи трудармейцы, приберитесь без меня, говорил счастливый Володя. Пилы с топорами к себе возьмите. А я пойду…

Иди, Володя, иди. Все сделаем как надо, успокоила его Ольга Цицер.

Женщины смотрели вслед двум мужчинам в гимнастерках, пока те не исчезли вдали.

А теперь пойдемте картошки накопаем! командирским тоном сказала Ольга.

Марии ужасно не хотелось идти с подругами. Она боялась попасться на месте преступления, но сильнее страха саднило в душе другое чувство: ну не могла она. От одной мысли, что они возьмут чужое, делалось противно до тошноты. Но и не участвовать было нельзя: она немедленно стала бы изгоем среди своих. Все разозлились бы на нее, как сегодня днем Ольга. А идти против всех у нее просто не было сил.

И Мария пошла воровать.

Ольга прихватила с собой две наволочки, и трудармейки быстро наполнили их картошкой. Солнце между тем совсем село, но горизонт еще алел, медленно угасая.

Девчонки, предложила Ольга, давайте напечем картошки в золе! Последний раз я ела печеную картошку десять лет назад, когда приезжала из Саратова к родителям. Была такая же осень, они только что убрали урожай на огороде. Вечером развели костер, накидали в него картошек, а потом прямо из золы выкатывали палочками. Так вкусно!

Ольга! Да мы же в день Победы пекли! подсказала Эмилия.

Точно… Странно, я заметила, что хорошо помню все, что было до войны, и не помню ничего, что было в трудармии. Даже Ольгу Ивановну почти забыла. У вас такого нет?

Тут же натаскали из лесу сухих веток, развели костер, сели вокруг него и, пока пеклась картошка, рассказывали про разные вкусности, которые ели дома.

Марии почему-то было тревожно. Она отошла от костра в лес, дошла до ложбины, через которую они недавно продирались на пути к картошке, и вдруг ей показалось, что кто-то быстрыми шагами идет по их участку.

Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета… донеслось до нее.

Это был Володя. Внезапно он остановился и стал вглядываться вглубь леса.

В наступившей темноте по деревьям весело плясали отблески костра. Не заметить их было невозможно.

Мария бросилась назад и зашипела:

Там Володя!

Женщины схватили наволочки с картошкой и кинулись от костра в лес: одни в одну сторону, другие в другую.

Стой! закричал Володя с той стороны ложбины. Стой! Стрелять буду!

«Стреляй-стреляй, Володя! Будто мы не знаем, что у тебя пистолета нет!» думали трудармейки, убегая.

На другое утро, когда женщины пришли в контору, Володя сказал:

Ну, товарищи трудармейцы, не верил я в дезертиров, а вчера сам их видел! Я, когда от вас уходил, папиросы на пне оставил. Вечером после ужина захотелось покурить, а ни у меня, ни у Николая курева нет! Думаю, что же до утра мучиться, сбегаю. Иду себе, напеваю глядь, костер за деревьями горит! Подбираюсь ближе. Смотрю, вокруг костра сидят люди и что-то жарят на огне. Много, целая шайка! Я крикнул: «Стой, стрелять буду!» Они испугались и врассыпную в лес… И что-то за собой тащили.

Володя, может, барана? спросила Ирма, невинно глядя ему в глаза.

А что? Очень было похоже на барана! Надо поспрашивать, не пропали ли у кого баран или овечка.

Дай срок, Володя! Соберемся домой расскажем тебе, какие это были дезертиры! шепнула Марии Эрна Дорн.

А с топором-то как? Не нашли?

Топор, Володя, сам нашелся. Посчитали вчера числом сходится. Как-то обсчитались в обед.

Ну и ладно. Слава богу, не покупать.

Битва на картофельном поле

По-прежнему стояло бабье лето, и солнце светило особенно ярко, как будто отражаясь в золоте берез, пурпуре осин, рябин и кленов.

Но настроение у женщин было неважным. Нормы продовольствия для трудармейцев теперь устанавливали на местах, а там продуктов не хватало даже местным жителям. По карточкам, независимо от выполнения нормы, давали только четыреста граммов хлеба.

Однажды пришла тетя Эмма, которая у трудармеек была, как Савельич у Петруши Гринева, рачительницей продовольственных карточек, котлового довольствия и всего прочего, и показала им требование: «Кладовщику тов. Канаевой А. А. Требование №… от 15 сентября 1945 года. Отпустить на котловое довольствие бригаде лесорубов в селе Камчатка через Кригер Э. Я. с подотчета на 39 человек на 16, 17, 18 сентября: картофеля 7,8 килограмма, крупы 7,8 килограмма. Начальник мехлесопункта Дробиков И. Ф.».

По шестьдесят граммов картошки на человека в день, подытожила она. А когда почистишь ее и того меньше. Я уж стараюсь не чистить, а скоблить…

Хозяева начали убирать урожай на картофельном поле, где недавно попаслись трудармейки. Днем там был народ, а вечером, как раз когда женщины уходили со своей лесосеки, приезжали подводы за картошкой и копальщиками. В селе опять пронесся слух о дезертирах: мол, выкопали на лесной делянке изрядную латку.

Странно, что никто, включая Володю Полякова, не обратился в милицию.

В тот день, когда тетя Эмма получила по требованию Иосифа Францевича Дробикова причитающееся трудармейкам питание, работа вовсе не шла на ум. Утром они съели по кусочку хлеба с чаем, в обед по тарелке супа с небольшим количеством капустных листьев, которые дала тете Эмме Анька Черкасова. Картошки в этом супе было еще меньше, чем в супах сорок второго сорок третьего годов, когда сильнее всего голодали. Володя после обеда уехал в Пошехонье-Володарск на какое-то собрание. Как-то особенно часто застревали пилы в древесине, а когда ствол падал и сучкорубы обрубали ветки, пильщики не принимались за следующее дерево, а бессильно валились с ног и спрашивали друг у друга:

Как думаешь, сколько хлеба сегодня дадут: четыреста граммов или все же шестьсот?

Шестьсот не дадут, нечего и мечтать.

А может, все же…

Да с чего бы?

Когда штабелевали бревна, два сорвались со слег и чуть не прибили одно Марию, другое Рапунцель.

Вечером, похлебав пустого супа, женщины не выдержали. Ольга и Ирма предложили дождаться полуночи и набрать картошки, пока все их поле не выкопали. Да! Они так и сказали: «Сходим еще раз на наше поле, пока его не выкопали». Они же Ольга и Ирма определили, кто пойдет с ними. Решено было, что это будут самые молодые: Мария, Эрна Дорн и Эмилия.

Я не пойду, заявила Мария.

Нет, пойдешь! твердо сказала Ольга.

Не пойду!

Кто знает, может быть, Ольга и на этот раз переломила бы ее волю, если бы не вмешалась Эллочка:

Не спорьте, я пойду.

Элла, что ты, зачем? попробовала возразить Ирма.

Пойду! упрямо надула губки Эллочка.

Взяли с собой пять наволочек. Мария тоже сняла свою и подала Ольге.

Не нуждаемся, процедила та высокомерно.

Это было так обидно, что у Марии навернулись на глаза слезы, как она с ними ни боролась.

Пришли воровки часа через полтора. Все прошло благополучно, им никто не встретился. Наволочки были полны.

На два дня хватит, с облегчением сказала тетя Эмма.

Утром, встав пораньше, она сварила картошку в мундире. Запах стоял необыкновенный, так что во рту скапливалась слюна.

Сели за стол, тетя Эмма раздала картошку. Когда подошла к Марии, та поспешно сказала:

Мне не надо!

Ах, Мария, оставь это! Возьми.

Не возьму. Я не ходила за ней, я и есть ее не буду.

Это справедливо, заметила Ольга.

Ольга, зачем ты так? покачала головой тетя Эмма.

Когда пришли на работу, Володя Поляков сказал:

К тете Нюре Коршиковой вчера сын приехал. Глаза потерял на фронте в танке сильно обгорел. Жена, курва, отказалась его из госпиталя забирать. Сопровождающий привез. А тетя Нюра еле ходит…

И как он будет жить, если останется один? вздохнула Эрна Дорн.

Наше государство его не бросит, конечно.

Государство не жена: не бросит, но и не приласкает. Сиди где посадят, ешь что дадут. Я бы не хотела так жить, сказала Ольга.

А мужик-то грамотный, продолжал Володя, нервно моргая. До войны работал учителем в Ярославле. Математику преподавал.

И у нас в бригаде две учительницы: Эрна и Мария. А Эллочка после трудармии пойдет в педучилище.

И к чему ты, Рапунцель, это сказала? спросила Ирма.

Просто так, к слову пришлось. А ты, Володя, учился на кого-нибудь? спросила Эмилия.

Я перед войной поступил в артиллерийское училище. Выпустили нас лейтенантами летом сорок первого и сразу в бой.

Военные самые красивые мужчины, особенно офицеры, сказала Эмилия, зарумянившись.

Володя посмотрел на нее и улыбнулся.

Рапунцель, попросила Доротея Шварц, подержи-ка моя пила, мне в сапог кусочка камень попадал.

Эмилия приняла просьбу за чистую монету, подошла и взяла пилу.

Sei vernünftig, Kind!8 прошипела Доротея.

Не понимаю, о чем вы, ответила Эмилия по-русски.

Дом Коршиковых, мимо которого они много раз проходили, давно не знал мужских рук. Вокруг двора щетинился много лет не кошенный бурьян. На выходящем на улицу окне была оторвана ставня. Калитка покосилась, доски скребли по земле, открывалась и закрывалась она с усилием и, вероятно, поэтому всегда была отворена.

На этот раз трудармейки, замедлив шаг, увидели сидящих на крылечке старушку и молодого мужчину в офицерском кителе и фуражке. Он обнимал ее за плечи, она прильнула к нему головой.

Тетя Нюра сажала картошку? спросила Эрна.

Что-то сажала у себя в огороде, ответил Володя, да этого вряд ли хватит на двоих. А корову она давным-давно не держит. Но ничего, с голоду не пропадут. Он будет пенсию получать, карточки на продукты… Если понадобится, советская власть им поможет.

Лес уже выпилили до самой ложбины, и картофельное поле хорошо просматривалось сквозь деревья. Там сегодня опять работали женщины и ребятишки, звякали ведра, звучали голоса. Копали уже на противоположном краю поля, у самой кромки леса, который трудармейкам скоро предстояло валить. Но даже оттуда долетал звонкий детский голос:

Мамка! Дай хлебца, я кушать хочу!

Что отвечала мамка, не было слышно.

Мария сегодня уставала гораздо быстрее, чем обычно, ведь за завтраком она не съела ничего, кроме ста граммов хлеба.

На обед тетя Эмма опять сварила грибной суп. Но в нем была вчерашняя картошка. И Мария снова ничего, кроме хлеба, не ела.

Ты однако упрямая, Мария! сказала Ольга Цицер, когда они после обеда пилили огромную сосну.

Ты в тюрьме сидела? спросила Мария в ответ. Нет? А я сидела.

Ты?! В тюрьме?! И сколько же ты сидела? удивилась Ольга.

Три дня.

Три дня не считается.

А мне и одного на всю жизнь хватит, ответила Мария.

Во время штабелевки у нее закружилась голова и зазвенело в ушах.

«Ерунда, подумала она, совпадение».

Вечером, дождавшись темноты, трудармейки опять собрались на картофельное поле.

Может, выкопали, а может, и не выкопали, говорила Ольга, их вечный вожак. Пойдем проверим! Если выкопали, по копаному будем собирать. Это уже не воровство. Я заметила, русские не чисто копают, много картошки остается.

Мы приехали в Искитим в конце сентября, подхватила Эрна. Не знали, как переживем зиму, что будем есть. Отец копал у соседок по копаному и набрал пять мешков картошки! Нам хватило до следующей зимы. Соседки сами не верили, что так много оставляют.

Мария, ты сегодня обязательно пойдешь! заявила Ольга.

Да, Мария! Что ты лучше нас, что ли? Мы воровки, а ты святая? поддержала ее Ирма.

Иди, Мария, иди, сказала тетя Эмма. Я не могу смотреть, как все едят, а ты нет.

И Мария решилась пойти.

На улице было темно. На небе ни звездочки. Пролетел холодный вихрь, срывая листья и шурша ими по земле. На улице, по которой они шли, царила тишина: видно, все уже легли спать.

Прошли мимо двора Поляковых, мимо Коршиковых.

Знаете, сказала Эрна, мне сегодня так жалко стало этого офицера, когда он сидел обнявшись с матерью…

Тихо! сказала Ольга. Воровать, кажется, идем.

Вышли за село. А вот и ложбина. Тропинка там уже натоптанная. Но под ногами шуршат листья, и сучья трещат, кажется, на всю округу.

Ничего, вряд ли тут кто-то есть, успокоила подруг Ирма.

Пойдем напрямик, через поле, или обойдем лесом?

Пойдем прямо. Ольга наклонилась, пошарила под ногами и положила в свою наволочку картофелину.

Повезло, они не успели докопать, приглушенно сообщила Ирма. Немного нам оставили.

Мария нагнулась, но не успела выдернуть и первый куст, как чей-то громкий крик перекрыл шум деревьев под северным ветром:

Ура-а-а! Вперед! Бей немцев!

Из леса высыпали с десяток темных силуэтов и бросились на них. Атака была внезапной и сокрушительной. На Марию налетел подросток меньше ее ростом, толкнул в грудь. Она упала спиной на сухую холодную ботву, но тут же вскочила и едва успела закрыть глаза мальчишка метнул ей в лицо горсть земли. Мария выставила вперед руки, и у нее из горла вырвался вопль, который ей самой показался нестерпимо противным. Нападавший с яростью отбил ее руки в сторону. Холодные грязные пальцы полезли ей в рот, раздирая губы, щеку изнутри, царапая десны. Мария снова закричала, но на этот раз крик был больше похож на плач. Она оттолкнула мальчишку и увидела, как рядом с ней две женщины валтузят Ольгу.

Я их узнала! радостно кричала одна. Это немки из трудармии! Змеюки! Они давно нашу картошку воруют. А мы думали, дезертиры! Бей их, бабы!

Мария рванулась вперед, сшибла ее с ног. Ольга пыталась освободиться от вцепившейся в нее второй женщины. Краем глаза Мария заметила, как еще кого-то повалили и бьют по голове. Но в этот миг Ольга вырвалась, и они со всех ног побежали через поле.

Сердце булькало и стучало под самым горлом, во рту чувствовался неприятный соленый вкус да земля хрустела на зубах.

Мария оглянулась и увидела, что следом бегут два подростка. Пересекли поле, погоня не отставала. А вот и знакомая ложбина. Вниз по склону! Мальчишки за ними. Но Мария с Ольгой знали тропинку, а преследователи продирались сквозь заросли. Трудармейки уже перебрались на свою сторону, когда услышали позади вопль:

А-а-а! Петька! Я на сук ногой напоролся!

В церковь, что служила им домом, Ольга с Марией прибежали первыми.

Что случилось? Что случилось? навстречу им тетя Эмма, Лидия Андреевна и Доротея Шварц со свечкой свет уже отключили и с такими испуганными лицами! Какие же тогда лица у них самих?

Поймали нас, били… сказала Мария, еле переводя дыхание.

Сейчас сюда прибегут! Ольга, оказывается, тоже иногда впадает в панику.

Allmächtiger, großer Gott!9

Прибежала Рапунцель. Без платка, под глазом синяк. Коса криво свесилась на ухо, из носа течет кровь.

А где Эрна с Ирмой?

Поймали. К Володе повели.

Тут уже зарыдала Эллочка.

Мария сплюнула в ладонь: в колеблющемся свете было видно, что слюна красная.

Тетя Эмма, дайте платочек.

У тебя кровь изо рта идет!

Ничего… сказала Мария, дрожа всем телом. Просто один мальчишка мне ногтями десны разодрал.

Прополощи с солью. А ты, Доротея, намочи мой платок в холодной воде и приложи Эмилии к носу, чтобы остановить кровь. Ничего-ничего, уже не сильно идет. Не бойтесь! Бог поможет.

А вскоре пришли Ирма с Эрной.

Ну что? Вас отпустили? Не били больше? Что сказал Володя? засыпали их вопросами.

Сказал: «Идите спать, завтра будем разбираться».

Да, поели картошки…

Завтра еще накормят… Досыта.

Прокуроры и защитники

Утром дул холодный ветер, мочил лицо мелкий дождь бусенец, как говорили местные.

Володя, нас посадят? спросила Мария.

Спокойно, товарищи трудармейцы! Никто вас не посадит: и так рабочих рук не хватает. После работы будет собрание в сельсовете. Поговорим. Думаю, договоримся. А вообще, товарищи трудармейцы…

Что, Володя?

Негоже вы сделали. Я все понимаю: голодно. Но воровать-то зачем? Воровать это последнее дело…

А мы уже до него дошли, до последнего дела. Дальше только помирать, ответила Ольга.

Ну надо было мне сказать, что-нибудь придумали бы, неуверенно ответил Володя.

«А то ты сам не видел!» невольно возмутилась Мария.

Небось за костром тогда не дезертиры сидели? спросил Володя.

Не дезертиры.

Ну вот…

Что «вот», женщины так и не поняли.

За день намерзлись на ветру, промокли под дождем. Володя пришел с обеда и работал с ними до самого вечера.

Слышали новость?

Не слышали, тускло ответила Эрна. Нам не до новостей.

Андрюшка Черкасов домой вернулся!

Да что ты! встрепенулась Мария.

Последнее письмо от него пришло еще в марте. Война кончилась, все давным-давно вернулись, а о нем ни слуху ни духу. Но Анька все твердила: он живой, он живой… И была права! Оказывается, он с японцами воевал, как наш Николай.

Аня-то, наверное, как рада!

Что вы! Сияет от счастья. Вы бы на него посмотрели! Два ордена, несколько медалей красавец!

А у тебя, Володя, есть ордена? спросила Эмилия.

Да вроде есть один… смутился Володя. За Москву.

А что же не носишь? удивилась Ольга.

Зачем? Я не за орден воевал. Получится, вроде как хвастаюсь.

Ничего не получится! ответила Эмилия и добавила, сияя подбитым глазом: Я бы, Володечка, так хотела посмотреть на тебя с орденом!

Рапунцель, Рапунцель, сказала Ольга, не спускай свою косоньку!

А Володя усмехнулся то ли смущенно, то ли досадливо, Мария не поняла.

После работы пошли к сельсовету. Дождь сеял по-прежнему. Журчали струйки, стучали капли. Крыльцо покрывала скользкая грязь. Народ уже сходился. Мужики стояли группками, оживленно разговаривали, курили самокрутки.

Высокий худой мужчина в офицерской шинели и с тросточкой в правой руке подошел к ступенькам в сопровождении сгорбленной старушки, которая держала его за левую руку.

Осторожно, Валюша, сказала, задыхаясь, женщина, здесь может быть скользко. Подожди немножко, я отдышусь.

Они узнали тетю Нюру Коршикову и ее сына.

Бабушка, позвольте мы вам поможем. Эрна Дорн подошла и, взяв руку офицера, обвила ею свои плечи.

И за меня держись, Валентин Иванович, сказал Володя, подходя с другой стороны.

Мария взяла под руку тетю Нюру, и они все вместе поднялись на крыльцо, которое, действительно, было скользкое. Открыв дверь, очутились в большом фойе, где в несколько рядов тянулись скамейки. Налево от входа в углу стоял стол, а направо на табуретке бачок с водой. К кранику была прикреплена цепочкой жестяная кружка. От фойе в обе стороны уходили темные коридоры. Там, наверное, располагались кабинеты работников сельсовета. Мария слышала, что в этом доме до революции жил тот самый лесопромышленник, который построил церковь, где теперь размещались трудармейки.

В фойе уже были люди. Одни стояли или ходили по свободному пространству, другие сидели на скамьях. Пахло мокрой одеждой и скверной махоркой.

Подруги тесно сбились в углу, подальше от стола. Собравшиеся, особенно женщины, смотрели на них искоса, недружелюбно. Мария по фигуре узнала тетку, которую вчера толкнула и повалила, а по хромоте подростка, который разодрал ей десны и потом гнался за ней и Ольгой. Мальчишка сдвинул брови и показал ей кулак.

Наконец вышел председатель, щелкнул выключателем, прибавляя света.

Ну, товарищи, начнем, сказал он, подойдя к столу. Чего тянуть-то? Сами знаете, что рассматриваем. Трудармейки, он кивнул в сторону девушек, тайком выкапывали картошку у местных жителей. Что будем делать?

Ясно что! В милицию заявить и судить их! Они воровки.

Правильно! заверещала женщина, которую Мария накануне сбила с ног. Особенно вон ту маленькую, чернявую! И ту длинную тоже! Это она об Ольге.

Ну что? Если нет других предложений, то на этом и порешим? Закроем, так сказать, вопрос?

Нет, не будем закрывать, сказал Володя.

Он вышел и встал за стол рядом с председателем.

Товарищи, есть воровство и… воровство. Одно воровство от жадности. Это когда у тебя все имеется, а тебе мало. Или когда можешь обойтись тем, что есть, но берешь про запас. Это плохое воровство, за которое надо наказывать. А есть воровство от голода. Когда человеку нечего есть и он от голода украл еду, я не могу его осуждать. Потому что знаю, товарищи камчатцы, что это такое быть голодным.

А мы что не знаем? возмутилась Наталья Жемчугова. Разве мы не голодаем? Они у нас не лишнее воровали. Для нас картошка с огорода тоже жизнь! У меня двое детей, и кроме картошки мне им дать нечего.

Правильно. Я это тоже понимаю. Но у вас есть картошка, а у них нет. Вы в своих домах живете, при своих огородах. Худо-бедно коровенка есть, теленок в крайнем случае…

Ага, коровенка, теленок! Ты попробуй-ка их прокорми! И у кого они есть корова и теленок? Бог дает богатому телят, а бедному ребят. У меня ничего, кроме ребят, нет. И эти немки не у меня еду украли, а у моих детей!

Твоя правда, Натаха! закричала какая-то старушка. Я на карачках эту картошку сажала. А они, кобылы здоровые, не могли себе возле церкви огород вскопать? Вона сколько земли!

Верно, тетя Франя! поднялся вокруг нее одобрительный шум. Готовое-то легче взять, чем самим вырастить!

Я тебя тоже понимаю, тетя Франя, постарался перекричать шум Володя. Но огород они не сажали, потому что были уверены: после победы их демобилизуют и они вернутся домой. Они не могли знать, что останутся до зимы и сложится такая ситуация с питанием. Ну, раз так получилось, что же мы будем спокойно смотреть, как рядом с нами умирают наши советские люди?

Они не советские, они немки!

Врешь, тетя Натаха! Аня Черкасова сказала, что они наши, русские! Аня добрая, умная, она лучше тебя знает! крикнул Мишка Бухаров.

А ты молчи! Нашелся немецкий защитничек!

Позвольте тогда уж и мне слово молвить, вдруг поднялся слепой танкист.

Валентин Иванович, сидите, сидите! Можно с места говорить.

Нет, я выйду. Я всем в лицо хочу сказать. Валентин Коршиков пошел к столу.

Несколько человек бросились его проводить. Первым успел Володя и поставил слепого туда, где только что стоял сам.

Земляки! Скажу вам откровенно: мне стыдно за вас. Вы хотите отправить в тюрьму таких же голодных людей, как вы? Да еще женщин! За мешок картошки?

Все замолчали. И несколько минут было очень тихо, только слышался плеск воды, льющейся с крыши.

Где же наш советский коллективизм, взаимовыручка? Наши предки всегда жили по закону: «Сам погибай, а товарища выручай». Не о том надо думать, как наказать голодного, а о том, как вместе пережить зиму, дожить до зеленой травы, до будущего урожая!

Правда твоя, Валентин Иванович, сказал старичок с совершенно белыми волосами, сидевший рядом с тетей Франей. А еще в старину говорили: «Голодный, и поп хлебца украдет». Сажать девок никак не годится! Тяжко будет помирать, взявши на душу такой грех. Да только как им помочь-то? Скудость припасов такая, что ой-ей-ей! Самим бы ноги не протянуть.

Ну что ж, сказал Коршиков, и на том спасибо, и пошел в сопровождении Володи на свое место рядом с матерью.

Ну тогда, товарищи, так и запишем в решении общего собрания жителей деревни Камчатка: «Учитывая, что поступок работниц Камчатского участка Пошехонье-Володарского мехлесхоза Марии Гейне, Ольги Цицер, Эмилии Бахман, Ирмы Шульдайс и Эрны Дорн не представляет общественной опасности, вынести им порицание и предупредить, что если такое повторится еще раз, то мы примем по отношению к ним более строгие меры». Так, что ли?

Нехай будет так! раздался мужской голос.

Тогда ставлю на голосование. Кто за, товарищи?

За проголосовали почти все.

После собрания Эрна Дорн подошла к Валентину Ивановичу:

Спасибо вам. Если бы не вы…

Товарищи трудармейцы! Вам по пути. Проводите Валентина Ивановича, сказал Володя.

Конечно-конечно, Володечка! Как ты сегодня хорошо говорил! Спасибо тебе, дорогой ты наш! сказала счастливая Милька.

Э-ми-ли-я! Platz!10 ласково промурлыкала Ольга.

Все действительно были счастливы. Будто гора с плеч свалилась.

Ольга подошла к Марии и тихо сказала:

Прости, я была неправа.

На улице уже совсем стемнело. Дождь почти перестал, и было не понять, с неба капает или с мокрых деревьев. Пахло прелыми листьями и почему-то свежими грибами. Эрна вела Валентина Ивановича, обняв его за талию. За ними шли Мария с тетей Нюрой.

Вы учитель? услышала Мария голос Эрны.

До войны был учителем, отвечал Коршиков.

И мы с Марией окончили педучилище. Вы какой предмет преподавали?

Математику. А вы?

Мы еще не работали. А вообще, мы учителя начальных классов.

Разве там, куда вас переселили, не было возможности работать по специальности?

Нет, нас почти всех определили в колхозы.

А после трудармии, после демобилизации…

Не знаю. Я бы очень хотела. А вы?

Что я?

Не думаете вернуться в школу?

Как же я вернусь?

Вам ведь не обязательно вести именно математику. Вы умный человек, много знаете, наверняка много читали. Вы могли бы преподавать историю. Я представляю, как вы рассказываете ребятишкам, например, про Трою, а они слушают вас, боясь вздохнуть… Вы бы смогли!

Знаете… Простите, я даже не спросил вашего имени…

Меня зовут Эрна.

Знаете, Эрна, я как-то еще не думал об этом. Все же учитель, даже истории, должен проверять тетради, показывать что-то на карте…

Это все решается. И тетради для вас кто-нибудь проверит, и письменные работы прочитает, и с картами можно что-нибудь придумать. Знаете, мы сегодня в сельсовет шли как на казнь. Вы бы видели, как нас вчера били! Мы думали, сегодня добьют, растерзают… А оказалось, что люди-то у нас хорошие! Они бывают темные, глупые, жестокие, но их можно правильно направить на добро, вот как вы сегодня сделали. Вы и сказали-то всего несколько слов а люди стали другими, замолчали и задумались. Нет, правда! Для учителя главное уметь направлять. На этом и строится воспитание. А воспитывать, по-моему, так же важно, как учить. Может, даже важнее, согласитесь!

Вы рассуждаете необычно… Ну, допустим, я с вами соглашусь.

Тогда почему бы вам не отдать свои способности людям? У вас огромный педагогический талант, я сегодня это видела. Такому дару можно только позавидовать. Вы могли бы такую пользу приносить, такую пользу!

Какие вещи вы говорите, Эрна…

Глупые?

Нет…

Валентин Иванович…

Да, Эрна?

Можно, я зайду к вам на днях?

Заходите, буду рад.

Но Эрна не вытерпела и зашла к Коршиковым уже на следующий день. Вернулась поздно.

Как они бедно живут! У них ничего нет. Тетя Нюра после работы просто падает от усталости, чуть ли не год уже в доме не прибиралась. Я им полы помыла. Завтра надо печку замазать: она вся потрескалась.

А на другой день случилось неожиданное. Когда трудармейки доедали свой скудный обед, приготовленный тетей Эммой, вошел Володя:

Эмма Яковлевна, Дробиков вызывает вас в контору.

Меня? Что я сделала? испугалась тетя Эмма.

Зачем же сразу так? Вам пришел вызов из Довольного, из комендатуры. Отпускают вас домой.

Ну вот и первая ласточка! И день сегодня — как на картине Левитана «Золотая осень». Горят под солнцем желтые березы, и опавшие листья еще ярки и свежи. Солнце пока греет, но воздух уже холоден и резок, как в предзимье. А среди ветвей стеклышками звенят синички.

После такого известия настроение у женщин поднялось. Значит, и до них скоро дойдет очередь!

Но Володя разочаровал:

Вы не радуйтесь, товарищи трудармейцы. Я видел этот вызов. Ничего хорошего в нем нет. Как я понял, Эмму Яковлевну вызывает сноха. Написано примерно так: «В связи с тем, что муж заявительницы умер во время прохождения службы в трудовом отряде, а она сама по состоянию здоровья часто находится в больнице и ей не на кого оставить ребенка в возрасте до пяти лет, просим демобилизовать гражданку Кригер Эмму Яковлевну и направить ее по месту проживания в деревню Баклуши Доволенского района Новосибирской области».

«Дядя Давид умер!» ужаснулась Мария.

Тетя Эмма об этом не знала. За последние три года она не получила ни одного письма из дому. Скорее всего, и дедушки давно нет… Действительно, бестолковая жена у дяди Давида!

Вечером собирали тетю Эмму в дорогу. Радости не было.

Лучше бы я всю жизнь оставалась здесь! Лучше бы я умерла, а не мой сын…

Ну что ей сказать, чем утешить?

Утром попрощались. Мария поцеловала тетю Эмму в мокрые соленые щеки:

Может, к нашим попадете. Привет передайте…

(Господи, какая глупость! Какой привет…)

Передам, Мария.

Счастливо вам доехать.

Тебе счастливо… И поскорей домой вернуться.

Мария пошла на работу, а тетя Эмма осталась. Ей велено было подойти в десять часов к правлению колхоза имени Чапаева, откуда уходят бензовозы в Пошехонье-Володарск. Там она сядет на пароход до Ярославля, а дальше поездом… Как тетя Эмма выдержит такую дорогу? Ведь она уже немолода, и здоровье у нее ненадежное.

Тоска сжала сердце Марии. Один был родной человек рядом, и тот уехал…

Снова зима

Вечером еще шумел дождь, а утром вышли снегу по щиколотку. Марии вспомнилось, как наступила зима сорок второго и как она увидела первый снег из окна тюрьмы. Невероятно: прошло всего три года! А кажется, целая жизнь…

Пока шли полем к лесу, взрывая пимами пушистый снег, встало тусклое красное солнце. Поле стало розовым и заискрилось. И лес впереди засверкал, зарделся навстречу солнечным лучам. Осинка, которую они не стали пилить из-за ее малости, стояла посреди поля, похожая на нахохлившегося снегиря. А на их лесосеке уже кто-то наследил… Нет, слава богу, не те, о ком они подумали. Зайчишка напетлял.

Расчистили снег и за работу. Запели пилы, вгрызаясь в бока девяти сосен. Повалятся эти сосны в ближайшие полчаса мертвыми, осыпав лесорубов снегом. Снимут с них хвойные наряды, разрежут стволы на части, и отправятся они неизвестными путями под колеса поездов, на срубы колодцев, на доски сараев.

Володя, говорит Эрна, ты не знаешь, где я могу купить немного известки побелить печку Валентину Ивановичу?

Попробую у Дробикова раздобыть. Не обещаю, но постараюсь.

С того дня, когда Эрна первый раз помыла у Коршиковых пол, она стала ходить к ним все чаще и чаще, а однажды подруги не дождались ее вечером.

У тети Нюры был сердечный приступ, объяснила она на следующий день. Валентин Иванович попросил остаться: лекарство подать, воды… Он бы один не справился.

И вот она уже несколько дней живет у Коршиковых и больше ничего не объясняет, да никто этого и не требует. Если люди так хотят, зачем лезть?

Володя, ты не против, если я задержусь на часок с обеда? опять спрашивает Эрна, после того как они с Володей повалили вторую сосну. Мне надо забежать в школу, поговорить с директором насчет работы для Валентина Ивановича.

Ты хочешь устроить его на работу? А он как к этому относится?

Не я его хочу устроить, а он сам хочет работать. Говорит, как Андрей Болконский: «Нет, не кончена жизнь в тридцать лет!»

А справится?

Я буду ему помогать. Утром отведу, после уроков встречу. Вместе проверим тетради. Он будет жить как нормальный человек.

Эрна, ты молодец! В этом я тебе всем, чем смогу, подсоблю. Хороший он человек Валентин Иванович.

Спасибо, Володя! Да и я неплохой. Может, вместе и проживем свои жизни счастливо.

Володя добыл у Дробикова разрешение на килограмм известки и отдал Эрне требование. После работы Эрна попросила Марию помочь, и девушки отправились на склад. Кладовщик только-только навесил на дверь огромный амбарный замок и не собирался его снимать. Но Эрна так на него прикрикнула (откуда только взялся командирский голос!), что он изумленно уставился на нее.

Чего глазами хлопаешь? Открывай!

Кладовщик еще больше удивился, сказал:

Хорошо, хорошо, ты только не ругайся! Снял замок, засветил «летучую мышь» и пошел по проходу, бормоча под нос: Где это, бишь, у меня известка стоит?

Наконец нашел и насыпал в принесенную девушками жестяную банку.

Тут нет килограмма, — сказала Эрна.

Кладовщик опять поморгал глазами, пошуровал совком и насыпал еще:

Теперь есть?

Теперь, пожалуй, есть, — согласилась Эрна. — Да не трясись ты над каждым граммом! Это наша известка. Мы такую в Жигулях тоннами добывали, вот с ней, — она кивнула на Марию.

Едва переступили порог коршиковского дома, раздался голос Валентина Ивановича:

Эрна? Ты не одна?

Я с Марией. Сейчас мы печь побелим и затопим. Как тетя Нюра?

Вроде лучше. Спит. А что насчет работы?

Договорилась. После каникул можно выходить.

Прекрасно! Знаешь, что я подумал? Может, и тебе устроиться в школу?

А как же трудармия? Меня ведь не отпустят.

А вот это предоставь мне.

Эрна подошла к нему и поцеловала в губы. Он улыбнулся:

Ну вот и хорошо.

С новой четверти Валентин Иванович стал работать в школе. Эрна окончательно переселилась к нему.

Жизнь у них пошла такая, как и планировала Эрна. Утром она отправлялась с ним в школу, а вернувшись, успевала присоединиться к трудармейцам. Во втором часу, после пятого урока, приводила Валентина Ивановича домой и опять убегала на работу.

В начале декабря они расписались в сельсовете.

Под Новый год опять расшалились волки. В этом году они вели себя даже наглее, чем в прошлом. Может, оттого что их, как и людей, сильнее мучил голод.

Однажды трудармейки выскочили на улицу на крик Эллочки. Было воскресенье, выходной, и время самое светлое — над лесом еще висело низкое солнце. Эллочка вышла погулять вокруг церкви. Ирма, услышав ее крик, соскочила с нар, еще не придя в себя после дневного сна, выбежала за дверь в одном платье и схватила сестру в охапку, закрывая от неведомой опасности.

Элла, Эллочка, что случилось?

А та с круглыми от ужаса глазами указывала пальцем на снег. Пригляделись — в трех шагах от входа волчьи следы. Непонятно только, свежие или незамеченные ночные.

На работу Володя провожал трудармеек с заряженным ружьем и оставался с ними, пока не рассветет.

А после Нового года умерла тетя Нюра. Трудармейки чувствовали себя немного родственницами Коршиковым, поэтому помогали, как могли, проводить ее в последний путь.

Мороз в тот день был жуткий. Впрочем, может, это им так казалось от недоедания и тяжелой работы. В лес не пошли: копали могилу. Земля под ударами ломов крошилась нехотя. Еле закончили к середине дня. Лидия Андреевна и Гермина Шмидт помогали Эрне готовить поминальный ужин.

Гроб на кладбище везли на санях. Валентин Иванович сидел, положив на него руку, словно обнимал его. Рядом примостилась Эрна. Мишка Бухаров вел лошадь под уздцы. За санями следовала толпа камчатцев. Тетю Нюру все знали и любили. А Валентина Ивановича, хотя он уехал из Камчатки еще до войны, уважали как ее сына и как учителя.

На кладбище выступили директор школы и председатель сельсовета. Сказали много добрых слов о покойнице и обещали Валентину Ивановичу помощь и поддержку.

Поминать заходили в дом по очереди, тремя партиями. Валенки с намерзшим снегом скрипели на половицах. Первыми вошли Мария, Ольга, Эмилия, сестры Шульдайс и Алиса Франк: они копали могилу. С ними Аня Черкасова с мужем, Нинка Юрина, тоже с мужем, и Мишка Бухаров. Эрна и Лидия Андреевна налили им по полстакана водки, накрыли угощение.

Хороший человек была тетя Нюра. Земля ей пухом, — сказал Андрей, Анин муж.

Мария не хотела пить, но отказаться было неудобно, и она выпила все, что налили. Вскоре в голове зашумело, внутри разлилось приятное тепло. Закусывали тем, что принесли камчатцы да купили учителя на собранные деньги.

Подошла Аня:

Мария, познакомься, это мой Андрей.

Анечка, я так рада за вас!

А о твоем брате что-нибудь слышно?

Пока нет…

Правильно: именно «пока». Он придет! Когда это случится, вспомни меня. Михаил Иванович, а ты что не пьешь?

Ань, я еще несовершеннолетний, — засопел в ответ Мишка Бухаров. — Мамка заругается.

Сегодня можно, Михаил Иванович. Намерзся небось?

Ага. Целый день на морозе.

Ну и выпей, согрейся. На вот, закуси хлебом с огурчиком. Ах ты, мой хороший!

Ни Аня, ни Мария не могли даже подумать, что они видят Мишку в последний раз.

На следующий день Володя, как обычно, пришел к вечеру помочь штабелевать лес и проводить своих подопечных домой.

Вы слышали? Мишка Бухаров погиб.

Как?! — закричала Мария, не в силах сдержать ужас, рвущийся из самого сердца.

Сегодня утром вез молоко с фермы на приемный пункт. Волки его догнали между Камчаткой и Обновленским. Разорвали вместе с лошадью. Остались только обглоданные кости да кровавые лохмотья.

Эх, Мишка, Мишка! Так ты и не стал Михаилом Ивановичем.

Милый, добрый мальчишка… Какой ужас он должен был испытать в свои последние мгновения!

Маша-а-а! — встретила Марию Аня у ворот своего дома. — Мишка-то на-а-аш!..

Они обнялись и по-бабьи оплакали бедного Мишку.

Берегись!

Морозное зимнее утро. Луны нет, а до рассвета еще больше часа. Трудармейцы идут на работу. Под валенками скрипит снег. А что рядом с протоптанной дорогой — не видать, да и не хочется видеть. Страшная там картина: весь снежный холст разрисован отпечатками волчьих лап.

Кажется, и звезд на небе сегодня меньше обычного…

Слышите? — тревожно спрашивает Эллочка.

Останавливаются как по команде и прислушиваются.

Тебе показалось, — тихо говорит Ирма.

Нет-нет, вот сейчас… Слышите?

«У-у-у!» — то ли снится, то ли мнится: где-то далеко-далеко воет волк.

Товарищи трудармейцы! — говорит Володя. — Нас много. Волки на большие группы людей не нападают. Только на одиночек, и то не всегда. Я раз мальчишкой ходил в Ермаково. Тоже стояла зима и нечего было кушать. Приходилось побираться. Иду, смотрю: на дороге сидит волк. А я один! Струсил еще сильнее, чем вы сейчас. Что делать? Назад бежать бесполезно. Он, серый гад, лошадей догоняет, не то что людей. Плюнул: будь что будет! Пошел прямо на волка. Он сидит и не уходит. Иду, делаю вид, что не замечаю. Прошел прямо у него перед носом — он и не шевельнулся… Всякое бывает. Главное — не показывать, что боишься.

А как не бояться, когда только что Мишку Бухарова похоронили?

И вдруг рядом, чуть сзади, громко: «У-у-у!»

Шарахнулись, сбились в кучу, попятились.

Володя-а-а! — закричали, будто из одной груди вырвалось.

Ну а кто еще защитит?

Володя сорвал с плеча ружье — и ба-бах в темноту на вой! Гул полетел к звездам.

Товарищи трудармейцы! Не бойтесь! Мы на фронте танков не боялись, а тут всего лишь волки!

Ох, Володя, плохое это утешение! Где танки, а волки — вот они! Кажется, за дорогой горят их глаза, вспыхивают жестокими желтыми огоньками, чертят темноту.

Сейчас придем на делянку, разведем костер — не сунутся, — уверяет Володя.

Lieber Gott, lieber Gott, behüt mich und bewahr!11 — молится Доротея Шварц.

Пошли дальше. Трясет не столько от холода, сколько от страха. Но воя больше не слышно. И небо чуть-чуть посветлело там, где горит Венера. Скорей бы рассвет!

Пришли на делянку. Быстро стаскали в кучу ветки, оставшиеся со вчерашнего дня. Эллочка чиркает спичкой — не зажглась. Вторая… Тоже потухла.

Эх ты, костровая! — засмеялся Володя. — Дай-ка я.

Чиркнул спичкой. Засветилась, подожгла кусок бересты. Наконец по веткам побежал огонь, затрещал, разогнал темноту.

Всё! Теперь не подойдут, — говорит Володя.

Ой, опять воют! — пугается Эллочка.

Пусть воют. Уже не страшно. Зверь никогда на огонь не пойдет — это у него природный страх. Расчищайте снег. Начнем пилить — сразу забудем про волков.

Эмилия, Мария и Ольга хватают лопаты. Снег отлетает от стволов могучих деревьев.

Володя, а это правда? — спрашивает Мария.

Что правда?

Что волки боятся огня? Может, они раньше боялись, а сейчас уже не боятся…

Хочешь сказать, образованными стали? Волчьи университеты прошли? Успокойтесь, товарищи трудармейцы! Волки, как и прежде, боятся огня, я готов подписаться!

Володя спилил с Эмилией первое дерево и ушел, забрав ружье. У него свои бригадирские заботы: заявки, отчеты… Работа пошла дальше. Усыпляюще поют пилы. Треск, шум падающего дерева. Столб инея.

Костровые тащат пушистые ветки к кострам.

Опять заныли пилы.

Берегись! — кричат пильщики, но никто уже не смотрит на падающее дерево, каждый занят своей работой и своими думами.

Крики пильщиков становятся все тише, все ленивей, потом деревья падают просто так — без всякого крика.

Нет, Ольга с Марией валят очередную сосну, и дисциплинированная Мария кричит:

Береги-и-ись!

Изо рта летит морозный пар.

У нас дома была собачка Муффи, — начинает Ольга, отдышавшись. — Хорошая собачка. Отец ее очень любил. Подойдет она к нему, в глаза смотрит и ворчит или повизгивает, будто хочет что-то сказать. Отец ее спрашивает: «Muffi, was knurrst du?»12 И она ему что-то отвечает. Долго могли так беседовать. Смешно было на них смотреть… Вот однажды зимой — было так же холодно, как сейчас, — ранним вечером, можно сказать среди бела дня, заскочили во двор два волка, вытащили бедного Муффи из-под крыльца, взяли с двух сторон за уши и увели…

Слева от них затрещало дерево — там работают Ирма с Эмилией. Они не кричат «Берегись!», да и зачем зря тратить силы на крик: их и так нет. Сосна пошла вниз, заискрилась на солнце розовая снежная пыль, все быстрее несется дерево к земле… На костер. А там Эллочка!

А-а-а! — раздается отчаянный крик Ирмы. — А-а-а! Элла-а-а!

Все разом бросают работу и в бессильном ужасе смотрят на то, что сейчас неизбежно случится. И на всем белом свете одна только Эллочка ничего не видит и не чувствует. Нагнулась, подбирая ветки вокруг костра, повернулась к лесу спиной. Распрямляется, удивленно оборачивается на крики. И в тот же миг дерево обрушивается ей на голову и накрывает темной хвоей…

Да нет же! Не может быть… Ну неправда же это!

Бросились к упавшему дереву еще с надеждой. Может, случилось чудо — раздвинутся ветки, зашевелится под ними Эллочка, встанет испуганная, но живая…

Подбежали. Схватили сосну за ветки, как за волосы. Ужас придал силы — приподняли, оттащили. И сразу увидели, что чуда не случилось.

Лицо Эллочки залито темной кровью. И шаль вся мокрая от крови. А под ней такое, что не в силах воспринять человеческий разум, не может вынести женская психика.

Что тут началось, невозможно описать. Рев, вой, стон, визг, крики, рыдания…

Ирма упала рядом с сестрой на колени:

Элла! Эллочка… Элла… — все тише по мере того, как она осознавала непоправимость того, что только что произошло. — Элла-а-а! — закричала вдруг дико, страшно, переходя на визг, трясясь всем телом, выкатив на мертвую сестру глаза, полные невыносимого отчаяния. Потом вскочила и зачем-то стала срывать с себя одежду. Бросила на снег шаль, пальто. — Господи-и-и! Да как же ты допустил такое! Да как же я такое допустила-а-а!

Первой опомнилась Ольга:

Мария, Аля, Эмилия, держите ее…

Пустите меня, пустите! Я хочу умереть! Не могу, не могу с этим жить… Убейте меня кто-нибудь! Дайте мне себя убить…

Ольга обхватила ее руками, стиснула в объятиях:

Ирма, Ирма! У тебя дома мама. Надо все это перетерпеть… Ты должна жить ради мамы! А потом у тебя будут свои дети. Жизнь не кончена! Тебе и тридцати нет. Все впереди, все впереди…

Ирма обмякла, ушла в себя, перестала воспринимать окружающее. Глаза ее были открыты, но ничего не видели. Мария с Алей надели на нее пальто, повязали шаль. Ольга и другие трудармейки соорудили из жердей носилки, настелили на них нарубленные ветки. Эллочку уложили и понесли. Мария, Эрна и Аля вели под руки бесчувственную Ирму. Никто уже не обращал внимания на волчьи следы, которых, действительно, было много по обе стороны дороги. И безучастно смотрело на эту скорбную процессию ослепительное зимнее солнце.

Володя, узнав о несчастье от камчатцев, которые видели, как несли Эллочку, выхлопотал у Иосифа Францевича разрешение сделать гроб и сам привез его в церковь на розвальнях.

Эллочку обмыли, надели на нее праздничную белую кофточку и черную юбку, в которых она встретила день Победы. Гроб никак не вязался с ее наивным детским личиком.

Ирма не отходила от сестры. Она смотрела на нее не отрываясь и то мерно раскачивалась, то замирала. Так и просидела рядом с покойницей всю ночь.

Подходила Лидия Андреевна:

Поплачь, Ирма, легче будет…

Доротея Шварц:

Молись, молись, девочка!

Ирма смотрела на них и ничего не отвечала. Казалось, даже не узнавала.

Утром пришел Володя:

Иосиф Францевич приказал выходить на работу. А на похороны, говорит, пусть останутся человек пять…

Пришлось подчиниться. Кроме Ирмы хоронить Эллочку остались Ольга, Эмилия, Мария, Лидия Андреевна и Доротея Шварц. Когда гроб опустили в вырытую могилу, Ирма упала без чувств на горку мерзлой земли, которой потом навсегда укрыли Эллочку…

Вечером, когда трудармейки вернулись с работы, пришли Эрна, Валентин Иванович, Аня с Андреем и помянули Эллочку несколькими глотками водки.

Ирма этого не видела. Она очнулась только через сутки — и ее никто не узнал. Вместо прекрасных каштановых волос лохматились совершенно седые пряди, лицо осунулось, а глаза страшно ввалились и казались совершенно черными. Трудармейки еще долго привыкали к тому, что на свете никогда уже не будет не только Эллочки, но и прежней молодой, красивой, доброй Ирмы.

Смотреть на нее было настолько тяжело, что однажды Володя принес собственноручно написанную бумагу:

«Заместителю начальника Пошехонье-Володарского РО НКВД, старшему лейтенанту милиции тов. Смирнову от гражданки Шульдайс Ирмы Федоровны, родившейся в 1916 году, работающей в Пошехонье-Володарском мехлесопункте и проживающей в селе Камчатка, заявление. Прошу Вас выдать мне пропуск для поездки домой в НСО, Чулымский район, село Базово, колхоз имени Куйбышева в отпуск, т. к. моя мать сильно заболела, находится совсем одна без всякой помощи и нуждается в уходе с моей стороны. Прошу не отказать в моей просьбе. Проситель — Шульдайс И. Ф. 13/III‑46 г.».

Ирма безучастно поставила свою подпись, и Володя отправил заявление товарищу Смирнову. Ответ пришел такой же, как летом Эмилии: «Для удовлетворения вашей просьбы не имеется никаких оснований».

Впрочем, может, и к лучшему. Мария сильно сомневалась, что в таком состоянии Ирма не сгинула бы где-нибудь по дороге.

Прощай, Рапунцель!

В конце марта наконец-то пришел приказ о демобилизации Эрны. На работу в лесу она больше не выходила. Теперь ничто не держало Коршиковых в Камчатке. Валентин Иванович доработал до конца учебного года, и они уехали в Сибирь.

Провожать их вышло все село. Был теплый июньский вечер, во дворе дома Коршиковых сладко пахло яблоневым цветом и скошенной травой.

Валентин Иванович — высокий, прямой — шел под руку с уже заметно беременной Эрной, постукивая перед собой тросточкой. Любопытная голопупая малышня сопровождала процессию, забегала вперед и заглядывала в покрытое рубцами лицо слепого. По сторонам и чуть сзади следовала толпа провожающих. Это были учителя, соседи, ученики Валентина Ивановича, которые успели его искренне полюбить, и просто камчатцы, знавшие его еще до войны. Трудармейки как-то незаметно оказались в самых последних рядах.

У правления колхоза стояло два трехосных лесовоза-«студебеккера», груженных корабельными соснами. Стали прощаться. Эрна расцеловалась со всеми подругами. Наконец поцеловала и Володю.

Спасибо тебе, Эрна Яковлевна, за Валентина Ивановича!

И тебе спасибо, Володя! Ты так много для нас сделал! Ты был нашим ангелом-хранителем. Береги девчонок! Недолго уже осталось…

Эрна усадила Валентина Ивановича в головной лесовоз и проверила, удобно ли ему. Когда она сама забиралась во второй «студебеккер» и с подножки в последний раз помахала подругам рукой, ее лицо сияло неподдельным счастьем. Так выздоровевший ребенок, которого после долгой разлуки забирают из больницы родители, машет остающимся товарищам, а те столпились у окна палаты и с горькой завистью смотрят на него. Разные чувства были написаны на лицах трудармеек. И страшно выделялось среди всех мертвое лицо Ирмы, обрамленное растрепанными седыми космами.

Зарычали моторы, и «студебеккеры», качая длинные стволы на роспусках, двинулись вслед вечернему солнцу, унося еще одного близкого человека…

Через три дня Володя Поляков с Иосифом Францевичем Дробиковым и еще несколькими бригадирами уехал на совещание в Пошехонье-Володарск.

Ну, вы тут, товарищи трудармейцы, без меня не скучайте! Послезавтра приеду. Что делать, вы знаете. Колхозу напилите заготовки на колодезный сруб. Ну, пока!

Володя! — окликнула его Эмилия.

Что?

Володя… Купи мне что-нибудь в Пошехонье-Володарске.

А что тебе купить?

Ну, что-нибудь. Хоть платок какой…

Одноцветный или пестренький?

Какой тебе понравится. Возьми вот тридцать рублей.

Хорошо. Постараюсь.

Володечка… А можно тебя поцеловать?

А вот это лишнее. Ну, давайте, счастливо вам оставаться!

Счастливого пути, Володечка! — сказала уже вслед ему Эмилия.

Стоял жаркий летний день. Непроходимый лес, как назвал его Володя еще при их первой встрече в Жигулях, был уже отброшен далеко от Камчатки, и на работу женщины добирались почти час. Инвентарь везли на подводе: теперь у них была даже лошадь с телегой.

Kind, hab doch Verstand!13 — сказала Мильке Доротея Шварц, когда грузились на подводу у конторки.

Müterchen, s’sind nicht ihre Sache14, — ответила Эмилия.

На обед не ходили, а брали еду с собой: хлеб, зеленый лук, иногда какую-нибудь круто сваренную холодную кашу. Горячее варили только на ужин. По-прежнему было голодно. Деликатесом казались щи из крапивы, женщины собирали ее где только могли. В сельпо купить нечего, а по карточкам — не много получишь. Шестьсот граммов хлеба давали через день, на другой день — четыреста. Но трудармейки учли свои прошлогодние ошибки и на всякий случай посадили огород: лук, чуть-чуть морковки… Выпросили у селян рассаду капусты. Картошку сажали глазками на крохотных кусочках клубней. Приносили все это и соседи, и достаточно далеко живущие камчатцы. Даже тетя Франя дала полведра картофельных глазков. Слава богу, все взошло. Придя с работы, трудармейки отправлялись поливать свой огород, пока Доротея Шварц и Гермина Шмидт кашеварили.

Ждали ягод и грибов. А пока постоянно хотелось есть.

Наконец добрались до леса. Лидия Андреевна распрягла лошадь: пусть пасется до вечера.

Спилили несколько деревьев для сруба колодца, как просил Володя, — не толстых, но и не слишком тонких. Обрубили ветки, ошкурили стволы. Присели отдохнуть.

Послушай, Рапунцель, — сказала Ольга, — давно хотела тебе сказать. Возьми же наконец себя в руки! Чего ты добиваешься? У него жена, двое детей… Он никогда не бросит их ради тебя. Неужели ты этого не понимаешь?

А я его люблю!

Рапунцель, одумайся! Мы не сегодня завтра уедем!

А я не уеду. Я здесь останусь! Я не могу больше терпеть. Будь что будет. Приедет — я ему все скажу. Пусть делает со мной что хочет!

Милечка! Ну что же ты такая наивная! Он скажет: «У меня жена, дети…» Или отрежет, как сегодня: «Это лишнее!» — и все.

А я скажу: «Ну и что, что жена и дети. А ты подари мне всего один день. Даже один час. Один-единственный коротенький часок! И ничего мне от тебя больше не надо».

Fuj, fuj, schäm dich Mädl! Das is Schande nicht nur zu sprechen, sogar zu hören!15 — сказала Доротея.

Эмилия не ответила. Она сидела прижавшись спиной к стволу сосны и смотрела вдаль невидящим взглядом. И столько муки было в нем!

Отдохнули, поднялись. Теперь надо было разметить стволы и нарезать заготовки для сруба.

Эмилия пилила с Ольгой. На ее лице было все то же выражение нестерпимого горя. Бревно лежало на козлах. Уже сделали ровный надрез, пила углубилась в древесину и размеренно запела, как у опытных лесорубов. Эмилия уперлась левой рукой в бревно. И вдруг пила взвизгнула, наткнувшись на сучок, выскочила из пропила и чиркнула ей по руке чуть выше запястья.

Эмилия вскрикнула. Из-под ее пальцев, зажимающих рану, на траву закапала кровь.

Сразу подбежала Ольга, потом другие трудармейки.

Ничего, не очень глубоко! Только опилки в рану попали. Промыть бы… Но чем?

Вода же есть в бутылках!

Давай! Милька, успокойся. Промоем, перевяжем…

Ольга вылила на рану целую бутылку.

Йоду бы!

Но нет ни йода, ни бинта.

И перевязать-то нечем… Есть что-нибудь чистое?

Перевязали Милькиным же платком.

Посиди, сейчас кровь остановится, — успокаивала Ольга.

Эмилия села под дерево. Заплакала. Вокруг роились мухи, садились на окровавленный платок, на руки.

Вскоре кровь перестала течь.

Ничего-ничего, Рапунцель ты наша дорогая! — расчувствовалась Ольга, обнимая Мильку. — Все будет хорошо. Сосуды не задеты, сухожилия тоже. А кровопускания даже полезны.

Эмилия успокоилась, походила по лесу. Пообедала вместе со всеми.

Посмотрите, что я нашла! — подошла Аля Франк. — Земляника поспела.

Теперь живем! — обрадовалась Ольга.

Покушай, Милечка, — сказала Аля, протягивая землянику.

Почему мне-то?

Ешь-ешь. Я сейчас еще нарву.

После обеда Эмилия даже распилила с Ольгой несколько бревнышек. Пошли домой. Эмилии предложили сесть на телегу.

Что вы! Я же не инвалидка, сама дойду.

Мария зашла к Ане. Попросила бинт и йод.

Йода нет, вот немного спирта.

Ольга и Аля Франк, учившаяся перед войной в медучилище, развязали платок. Рука вокруг раны опухла, стала багрового цвета.

Вечером Эмилия пожаловалась на сильную боль:

Будто разрывает руку, стучит внутри… И голова болит…

Посмотрели. Опухоль и багровость разлились дальше и уже вылезли из-под бинта.

Эмилия испугалась:

Что это? Мне страшно! Ой, никогда со мной такого не было!

Легли спать. А среди ночи Мария проснулась от громкого Милиного шепота:

Мария! Мария, мне так плохо!

Ты звала, Эмилия? — Мария подсела к ней на нары: — Да ты вся горишь! У тебя температура!

А мне, наоборот, холодно.

Действительно, Эмилию сотрясала крупная дрожь.

Проснулась Ольга, включили свет.

Милины глаза лихорадочно блестели.

Ой, девочки, что-то мне нехорошо… Мне кажется, я умру.

Ну что ты, Эмилия!

Развязали бинт. Он был пропитан гноем. Аля разбавила водой остатки спирта, промыла рану.

А Володя только завтра приедет, — сказала Эмилия. — Был бы он здесь, отвез бы меня в больницу.

Мы тебя и сами отвезем, — сказала Ольга. — Утром Мария сбегает за фельдшером.

Через час на всем Милином теле выступил крупный пот. Она побледнела, обмякла и, обессиленная, уснула.

Еле дождавшись утра, Мария бросилась к местному фельдшеру Сергею Антоновичу.

Порезалась пилой? В лесу? Антисептиков, понятно, никаких. Обильное потоотделение было?

Было.

Гм, плохо, очень плохо… Ну пойдем, посмотрю вашу больную.

Осмотрев и перевязав рану, Сергей Антонович вышел, кивком позвав за собой Ольгу, в которой сразу признал старшую. Следом вышли Мария и Аля Франк.

Вот что, девушки, у нее заражение крови, и я ничем не могу помочь. Сегодня к вечеру, самое позднее ночью, она умрет.

Это было чудовищно, невероятно. Миля, Милечка, их золотокосая Рапунцель умирает, и нет никакой надежды! Миля, еще вчера так страстно хотевшая жить и мечтавшая о счастье! Да как же такое может быть?

Нужно отвезти ее в больницу…

Это бесполезно. От сепсиса еще никого не спасли. Она умрет по дороге. Давайте ей что-нибудь успокоительное — для надежды. Хоть вот эту валерьянку.

Что он сказал? — спросила Миля, когда они вернулись.

Сказал, что скоро поправишься, — ответила Ольга. — Вот капелек дал. Говорит, очень помогают.

Ах, хорошо бы!

Оставили с больной Лидию Андреевну и Алису Франк, а сами пошли на работу. Мария проплакала весь день. Плакали почти все. И никакая работа не могла отвлечь от душераздирающих дум. Даже Ирма, казалось навеки разучившаяся чувствовать, разрыдалась неожиданно для всех.

Когда пришли с работы, Миля была еще жива. Казалось даже, что ей лучше.

Спит, — шепотом сказала Аля, приложив к губам указательный палец.

Сильно мучилась, — так же шепотом добавила Лидия Андреевна. — Все мать звала: «Мама, мама!» Так жалостно — все сердце мне изорвала… Только недавно заснула.

Сели ужинать, но съесть ничего не успели. Послышался стон. Кинулись в соседнюю комнату. Эмилия пыталась приподняться на нарах. Взгляд ее был мутным, незнакомым. Ирма бросилась на колени, чтобы поддержать ей голову.

Как мне плохо! Разве может быть так плохо? Господи, меня сейчас вырвет…

Ирма вскочила, быстро поднесла ей ведро.

Боже мой, почему такое черное? Разве я ела что-то черное? Это земля, что ли? Откуда во мне столько земли?

Девочки, — шепотом сказала Ольга, отведя Марию и Алю в сторону, — посмотрите на ее руки.

Не только руки, но и все тело Эмилии было покрыто свинцово-черными пятнами.

За час до смерти она впала в беспамятство и стала бредить. Звала то мать, то бабушку, то Йешку.

Мамочка, где же ты? Мама… Йешка, Йешка, посмотри, какую бабочку я поймала! Ты таких никогда не видел… Ach, Modr, Modr, warom brent mei Hand sou?.. Vadr, kommt doch her, schunglt mich ein bischen… Ach, alles ist verloren…16 — это были ее последние слова.

Володю в бреду она не назвала ни разу.

На закате Миля умерла. Тело ее вытянулось, нос заострился. Кожа побелела, свинцовые пятна поблекли и исчезли. Последние лучи июньского солнца заглянули в открытые двери, словно хотели проститься.

Женщины обмыли тело. Ольга расчесала и заплела в косу чудесные волосы Эмилии. Кто-то громко и безутешно плакал. Это была Ирма.

Наутро пришел Володя. Женщины бродили вокруг церкви, не зная, что делать.

Товарищи трудармейцы! — бодро сказал Володя. — Вы что, не собираетесь на работу? Мария, ты плачешь? Что случилось?

Миля умерла, — еле выговорила Мария и зарыдала в голос.

Ты что! Что ты такое говоришь?!

Володя бросился в церковь.

Перед бывшим амвоном стояли четыре табуретки, а на них лежали две широкие доски, застеленные трудармейскими одеялами. На них покоилась Эмилия со сложенными на груди руками, укрытая ниже пояса простыней. На левой руке чернела совсем небольшая рана, и не укладывалось в голове, что это от нее Миля умерла за какие-нибудь полтора дня.

В изголовье стояла Ирма, вытирая платком заплаканное лицо. Ольга обнимала ее за плечи и что-то шептала ей на ухо.

Увидев Володю, Ольга подошла к нему:

Володя, ты поможешь нам достать гроб?

Конечно, помогу… Но как же это случилось?

Да вот так. Она все тебя ждала, чтобы ты ее в больницу отвез.

А я ей вот платочек купил… Синенький…

Она бы обрадовалась. Володя, можно мы сегодня не пойдем на работу? И завтра. Мы в выходные отработаем.

Да какая уж вам работа… Пойду похлопочу насчет похорон.

После обеда выкопали могилу. Копалось легко: летняя камчатская земля не сопротивлялась.

Утром Володя привез гроб. Женщины устроили в нем Эмилию, расправили рядом с ней ее чудесную косу. Ольга положила и синий платочек, купленный Володей.

На кладбище гроб с Милей несли на руках, ведь было недалеко.

Сняли крышку для последнего прощания. Мария подошла последней, поцеловала покойницу в лоб. Лившиеся из глаз слезы не могли облегчить боли, разрывающей изнутри. Володя, прощавшийся последним, взял Милю за руку и сказал:

Прощай, милая Рапунцель…

И Эмилия навеки осталась на заросшем буйной травой камчатском кладбище.

Ну вот и всё…

Мучительно медленно тянулся тысяча девятьсот сорок шестой год. Миновало лето, прошли первые осенние дожди, поздняя осень сорвала с деревьев золотые наряды. Выпал и растаял первый снег…

Приказа о демобилизации трудармии не было.

Что же нас — в пожизненное рабство отдали? — сказала как-то Ольга.

Хоть бы знать, когда отпустят! Легче было бы ждать, — согласилась Алиса Франк.

Ну что, Володя, ничего не слышно? — таким вопросом они начинали каждое рабочее утро.

Нет, товарищи трудармейцы. Но, думаю, скоро…

Когда же «скоро», Володя?

Скоро, скоро. Потерпите еще немного. В Рыбинске уже отпустили целый отряд — пятьсот человек. Скоро и до вас очередь дойдет.

Но дни шли за днями, а очередь все не доходила.

Пришла весточка «с воли», как выразилась Ольга, от Эрны Коршиковой: «Здравствуйте, дорогие женщины и девушки! Получила ваше письмо. Горько плакала, узнав о смерти Эмилии. Невозможно в это поверить. Держитесь, осталось недолго. Сюда, в Искитим, уже вернулись несколько трудармейцев. Попробуйте написать своим родным, чтобы вызвали вас через комендатуру. Мы с Валентином Ивановичем работаем в восьмилетке. Я преподаю в первом классе, а Валентин Иванович — историю в средних классах. Десятого августа у нас родилась дочь. Мы очень счастливы. Живем с моими родителями, которые во всем нам помогают».

В тот же день получила письмо и Ирма Шульдайс. Что в нем было, никто, конечно, не знал.

Смерть Эмилии как будто разбудила Ирму. Нет, она не стала более разговорчивой, но ее глаза ожили. Она смотрела на всех с сочувствием и хоть редко, но вставляла слово, всегда осмысленно и к месту. Однажды Ольга даже сказала Марии:

Кощунственно звучит, но, кажется, Рапунцель спасла Ирму своей смертью. Будто какая-то скорлупа вокруг Ирмы разбилась, и она вернулась в эту жизнь.

Не знаю, Оля. Все равно ей очень больно.

В последний день октября небо было затянуто плотными темными тучами. Несколько раз принимался падать снег. Вечером горизонт на западе очистился и запылал желто-кровавым огнем заката. Но над Камчаткой тучи еще больше сгустились и стали совершенно черными.

Смотрите, смотрите! — сказала Ольга. — Пылающее небо и погружающаяся во тьму земля. Я такого никогда не видела.

Правда! Что-то необыкновенное! — согласилась Мария.

Gottes Zeichen17, — пробормотала Доротея Шварц.

Зрелище, действительно, было завораживающее. Но длилось оно недолго. Когда вошли в село, тьма была уже не так густа и не так ярко пылало небо. А вскоре оно и вовсе потухло.

Дневальная Гермина Шмидт сварила картошку с их собственного огорода и выставила попробовать квашеную капусту, которую они тоже сами засолили в купленной в сельпо деревянной кадушке.

Капуста была замечательная — и не упомнят, когда такую ели.

А Ирма-то где? — вдруг встревожилась Ольга.

Ирма? Здесь, наверно, где ей еще быть? — ответила Алиса Франк.

Да нету!

И правда, нет… Может, на улице?

Вышли наружу:

Ирма-а-а!

Из сумерек никто не отозвался.

Ирма! Ирмочка! Откликнись!

Ох, что-то плохое случилось, — сказала Ольга, судорожно сглатывая.

В сердце Марии вползала тошнотворная жуть: «Неужели опять?»

Ирма-а-а! — закричала она чужим, визгливым голосом.

И-и-ирма-а-а! И-и-ирма-а-а! — звали трудармейки.

Звуки уносились в уже почти черное небо.

Да что же это такое?! Кто последний раз видел Ирму?

Мы шли с ней рядом из леса, — сказала Лидия Андреевна.

Я тоже ее видела, она была с нами, — вспомнила Мария. — А потом я засмотрелась на небо…

Ирма-а-а!

Нет, кричать бесполезно. Надо искать.

Где? Как? Темно, ничего не видно…

Все равно, девушки, пойдемте! Ну хотя бы по той дороге, по которой шли сюда, — сказала Ольга.

Лихорадочно оделись. Вышли за село, начали звать.

Хоть бы след какой! О господи!

Пришли к лесу, но уже стемнело. Походили, покричали.

Надо идти домой, а то еще кто-нибудь потеряется, — сказала осторожная Аля Франк.

Опять бессонная ночь. Уже никто не сомневался в том, что Ирмы нет в живых, но так не хотелось в это верить…

Herr Jesus und Maria!18 Я же говорить, горе нам за то, что живем в церковь! — несколько раз повторила Доротея Шварц.

Дождались рассвета и снова отправились на поиски, не заходя в свою конторку с инвентарем.

Снегу выпало чуть-чуть: землю прикрыл клочками, а в сухой траве вообще не видать. Но холодно.

Опять покричали:

Ирма-а-а!

С опаской вошли в лес. Мария держалась рядом с Алей, Лидией Андреевной и Доротеей Шварц. Смотрели по сторонам, обходили вокруг каждого дерева.

Ольга одна ушла вперед. Вскоре остальные потеряли ее из виду.

И вдруг страшный крик:

А-а-а!

Allmächtiger Herrgot!19 — ужаснулась Доротея. — Это Ольга кричать. Наверно, находить.

Действительно, к ним бежала Ольга:

Она здесь! Она… Она повесилась!

У всех пресеклось дыхание. Лица перекосил ужас. На подгибающихся ногах двинулись за Ольгой. Как увидеть, как пережить?..

Ольга сорвала с головы платок и шла, шатаясь из стороны в сторону, а вместе с ней качалась копна ее светлых кудрявых волос.

Вот…

Ирма с непокрытой головой висела на суку березы, вытянутом в сторону, как рука.

Под ним стояли козлы, на которых обычно распиливали мелкие бревнышки. На рожки была наброшена шаль Ирмы. Видно, перед смертью Ирма ее сняла, чтобы не мешала…

О-о-ох, как же она хотела умереть! В такую даль козлы затащила! Ну почему, почему я ничего не заметила?! — выла Ольга.

Налетавший порывами ветер чуть раскачивал тело Ирмы и медленно поворачивал то в одну, то в другую сторону. Ее опущенные руки немножко отошли в стороны от туловища, словно больше ему не принадлежали и радовались, что им наконец-то ничего не нужно делать.

Седые волосы окружали голову растрепанными прядями, а на шее их стягивала петля.

Нож у кого-нибудь есть? Господи, не догадались захватить…

Я взяла нож, взяла, — сказала Лидия Андреевна.

Мария, полезай на козлы, режь веревку. Мы подержим Ирму.

Мария взяла протянутый ей нож, встала на козлы, стараясь удержать равновесие, и стала пилить веревку над головой Ирмы. От этого тело повернулось, и мертвое лицо оказалось рядом с лицом Марии. Она вскрикнула и продолжала резать зажмурив глаза. Наконец веревка оборвалась, но женщины, державшие тело снизу, успели принять Ирму на руки.

Ее уложили на холодную траву, посеребренную ноябрьской изморозью. Ольга закрыла ей глаза. Когда Мария снова решилась взглянуть на Ирму, та лежала совсем не страшная, ее лицо было спокойно, и только глубокие черные провалы глазниц напоминали о перенесенных ею муках.

Тридцать лет ей было! Тридцать лет! — горько сказала Ольга.

С делянки, на которой они вчера работали, принесли две жерди и ветки, кое-как соорудили носилки. Уложили на них Ирму и осторожно, стараясь идти в ногу, понесли, как девять месяцев назад несли ее сестру.

В церкви положили тело на клиросе.

Ну вот и всё. Отмучилась ты, наша дорогая подруга, — сказала Ольга. — Помнишь, Мария, какой она была в Жигулях?

Помню, — ответила Мария. — Красивая она была…

Послушайте, — сказала Лидия Андреевна, — ей же на днях письмо принесли! Может, в нем причина?

Ольга ощупала пальто Ирмы, вынула из внутреннего кармана сложенный конверт и стала читать:

«Здравствуйте, наши дорогие дочери Ирма и Элла!..» Господи! — она затряслась. — Они еще даже про Эллочку не знают! «Почти год не получаем от вас писем. Мы очень волнуемся! Я утешаю себя тем, что вас двое и не могли же вы погибнуть обе сразу. У нас уже несколько человек вернулись из трудармии. Наш комендант тоже написал прошение, чтобы вас отпустили, ну хотя бы одну. Прошло уже полгода. Не знаю, почему нет ответа. До свидания. Приезжайте скорее или напишите!»

В это время в церковь вошел Володя. Не увидев за их толпой Ирмы, он сказал:

Почему не на работе, товарищи трудармейцы? Девять часов. Уже час опоздания!

Почему мы не на работе? — выступила вперед Ольга. Глаза ее сверкали ненавистью, губы дрожали, по лицу пробегали судороги. — Ты спрашиваешь, почему мы не на работе? Да потому что Ирма повесилась! Потому что еще одну из нас вы угробили!

Оля, Оля, не надо! Что ты говоришь! — залепетала Мария.

Ольга отстранила ее:

Ненавижу вас! Ненавижу! И тебя тоже! Добренький, да? Заступничек? Но тебя никогда не было, когда мы погибали! Когда Эльку убило, когда Милька умирала, когда Ирму из петли вынимали — тебя никогда с нами не было! Будь ты проклят! Я для вас шпионила! Молодые девки для вас животы и жилы рвали! А вы нам жрать не давали, гнобили и губили уже после войны! После войны! Они все три после войны погибли! Это ты их убил, слышишь? Ты, ты! И еще спрашиваешь, почему мы не на работе?! Почему не продолжаем рвать жилы?!

Володя был ошеломлен.

Да я, собственно, не против…

Даже хоронить друг друга нам не даете! Мы и похороны должны отрабатывать по выходным! Зачем мы оплакиваем нашу подругу, а не пилим шпалы?! Эх ты! — с Ольгой сделалась настоящая истерика.

Я совсем не за этим пришел… Мария, выйдем на минутку.

Володя, это она от горя, от горя! — запричитала Мария сквозь слезы. — Она не в себе!

Я зачем пришел-то… Хотел вас обрадовать. Всё! Отпустили вас. Приказ пришел. С завтрашнего дня вы свободны. Передай своим.

Володя…

Он махнул рукой и пошел прочь.

Ирму похоронили на следующий день. Разыгралась пурга. Когда гроб опускали в могилу, мимо неслись снежные струи, ветер почти сбивал с ног.

Володи на кладбище не было.

Ольга стояла молча, безучастно взирая на происходящее.

Когда пришли с похорон, она вложила Марии в ладонь вчерашний конверт.

Напиши, чтобы их не ждали. Я не могу.

Уехали они только через три дня, когда стихла буря.

В конторе мехлесхоза получили расчет и характеристики. Марии написали следующее:

«Характеристика. Рабочая Гейне Мария Ивановна работала в Пошехонье-Володарском МЛП (мехлесопункте) с 27 июня 1944 года по 1 ноября 1946 года в качестве лесоруба. К работе относилась добросовестно, выполняла нормы выработки, со стороны администрации никаких замечаний не имеет. Начальник МЛП Дробиков Иосиф Францевич».

Так же, словно под копирку, были написаны характеристики остальных трудармеек.

Провожать их Володя все же пришел:

Ну что же, товарищи трудармейцы! Прощайте! Вряд ли когда увидимся. Хотел облегчить вашу службу… Очень хотел…

Володя, — начала Мария, — ты сделал что мог…

Не надо. Я теперь сам себе судья… Прощайте.

Он повернулся и ушел, хороший человек, который искренне их жалел, помогал им — и в награду получил упреки, вряд ли им заслуженные.

Подошли две машины, крытые тентом. Женщины стали рассаживаться. Дорога дальняя — пока до Пошехонье-Володарска. Вот уже и Ольга подошла к машине, взялась за борт. Марии выпало садиться последней. Ну что ж, прощайте, наши дорогие девочки: Эллочка, Ирма, Миля… Не суждено было вам дожить, чтобы увидеть сегодняшнее солнышко. Как ярко оно светит!

И вдруг:

Постойте! Подождите!

Бегут Аня, Нина Юрина и еще кто-то — против солнца не видать.

Девочки, подождите! — кричит Аня. — Вот... Тася хочет с вами попрощаться…

Тася неловко переминается. Не знает, как начать.

Вы уж не держите на меня сердца… Понимаю, обидела я вас, не виноваты вы в смерти моего мальчика. И вы, и мы одинаково горе мыкали. Теперь надо жить дальше и счастливыми быть… Отпустил меня мой Петечка. Приходил ко мне во сне: «Не оплакивай, говорит, меня больше. Роди мне лучше братика, чтобы за меня жил». Я и вышла замуж — за Васю-гармониста. Помните, на дне Победы играл? Новая жизнь теперь у меня. И во мне… Пожелаете мне счастья?

Конечно, Тасенька! — радостно говорит Мария, порывисто обнимает ее и целует.

Ольга подходит и обнимает молча. Прощается с Аней и Ниной:

Мы тут три могилки оставляем. Присмотрите?

Пока живы будем, — тихо отвечает Аня.

Прощайте! Спасибо вам.

Прощайте.

Моторы рычат, машины трогаются… Ну вот и все!

Вот и все…

 

 

1 Что?! В Божьем доме?! Это же грех! (Здесь и далее — диалект немцев Поволжья. — Прим. ред.)

 

2 Господь сказал: «Если вы видите радугу, значит, я вас еще не оставил».

 

3 Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой… (нем., перевод М. Ю. Лермонтова, стихотворение И. В. Гете).

4 Жопки — чашелистики земляники. Их сушили и заваривали чай. — Прим. авт.

 

5 Свиной жир.

 

6 Ляга — непересыхающий водоем, наполненное водой углубление в земле, пруд.

 

7 Словно кукушка унесла.

 

8 Будь разумной, детка!

 

9 Боже великий, всемогущий!

 

10 Место!

 

11 Господи, господи, защити и сохрани!

 

12 Муффи, что ты ворчишь?

 

13 Деточка, ну будь же разумной!

 

14 Бабуся, это не ваше дело.

 

15 Фуй, фуй, стыдись, девочка! Срам не то что говорить, но даже слушать!

 

16 Бабушка, бабушка, почему так горит рука?.. Дедушка, подойдите же, покачайте меня… Ах, все пропало…

 

17 Божий знак.

 

18 Господи Иисусе и Мария!

 

19 Боже всемогущий!

 

100-летие «Сибирских огней»