Вы здесь

Внутренняя Азия

Станислав МИХАЙЛОВ
Станислав МИХАЙЛОВ


ВНУТРЕННЯЯ АЗИЯ



* * *
Ну, здравствуй, ласточка, уж век я беспробудно
Не пил, не плакал, не тобой дышал.
Пошли, судьба вакхического бубна
Безумье сладкое под плёткой в восемь жал.

Ты возвращаешься, ты кружишься над смятыми
Домами города с дымами прошлых лет.
И весь воздушный фронт продут пассатами,
И свет в игольное ушко продет.

Ты мне безбожно врешь, не низкому притворству,
А юному насмешеству верна.
Такие крыльями отмахиваешь версты
Не зная устали и не гадая сна.

Давай обнимемся, остались до разлуки
Не день, не два, а горсть смешных минут.
Вино качается и дальних рельсов стуки
Иную жизнь, иную повесть ткут.

Не надо, ласточка, грустить, что лисья шубка,
Со всеми плутнями, теперь висит в шкафу,
Не надо, ласточка, нам взрослого рассудка,
Ли Бо об осени поет, а нам Ду Фу

Вегда милее был — причудник, веснопевец,
Ленивец ласковый придурошный чуток.
Вино горчит, но в нем не кориандр и перец,.
А сливы розовой прощальный лепесток.

* * *
Не писал любовной лирики
Года, где-то, полтора.
Соучаствовал Америке
В «Милитари-опера».
И не то чтобы доспехами
Бутафорскими бряцал,
Но с квадратными морпехами
Терроризм отрицал.
Потому слова бэушные
Обряжались в камуфляж.
Приходил ко мне тщедушный и…
Мировой хозяин наш.
Доналд Рамсфилд, Колин Пауэл,
Кандализа, падла, Райс
Говорили, что за сто у.е.
Русский родину продаст.
Пушкин, Лермонтов заступятся,
Боратынский с ними тож.
Все какие были купятся,
Но поэзию не трожь.
И когда, любимой девушке,
Я пишу, в стихах, письмо,
Не нужны мне ваши денежки,
Есть на пиво и кино.


* * *
Нравятся ли вам стихи Евгения Рейна?
Бродский отзывался о них в возвышенном тоне.
Выпить бы стаканчик португальского портвейна
С каким-нибудь Да Сильва Франтишка Филибейра в Лиссабоне.
А потчуют тебя на фоне питерской позолоты
Тем, что не предложишь и малопристойным дамам.
Как говаривали отвязные толмачевские пилоты —
Даже в Магадан со своим агдамом.
Отчетливо понимаешь, Боратынский умер
Не задекларировав «Пироскаф» на таможне.
И уже третий век в милицейском чуме
Строчат доносы, угрожают, строжат.
Докапываются, суки, по какой такой визе
Отбыл русский поэт на небо?
Вот бы с понятыми прийти в Элизий
И прищучить там всех, начиная с Феба.
А Рейн то, спросите, чем стал не годен,
Какой за ним компромат с криминалом?
Ну, разве что жеманен, жантилен, буржуазен
Старый эстет до пят лоскутным одеялом.
Впрочем, мало ли в мире срама,
И кто измерил степень его уродства.
И порто, ну ни чем, не благородней агдама.
Правда ведь, благодушный дегустатор, Бродский?

К Москве с любовью
Танцуй с Москвою пряного посола,
Танцуй, не падай, с килечкой в руках.
Кинь в кепочку московского Мавзола
Рублей ли, рупий, рупий или драхм.

Под многотонный топот толп и залпов
Просыпанный, на темечко, горох,
Индийский гость, на площадь Трех вокзалов
Иди, пляши, как пьяный скоморох.



* * *
Холодно в небе сгорает заря.
Холодно смотрит на пасынков Отче.
Медною милостыней октября
Век ожидания станет короче

На день должно быть, а может на два,
Столь невесома земля за спиною,
Что и душа не жива, не мертва
Бредит любовью и ею одною

Как-то со временем сопряжена,
Жизнь прожита, а пустая облатка,
Медленной памятью давнего сна,
Тает так долго, так приторно сладко.



На железной дороге
Дура дурой, дурак дураком
Едешь-едешь дорогой железной,
Дымогарный, жаротрубный вагон
Лесом все ползет, лесом-лесом,

Лиственично-пихтово-кедровый,
Лиственично-пихтово-сосновый
Лжесвидетельствует о богатстве недр,
Но я же не в шубе бешусь бобровой,
Паровозный бродяга-негр.

Мне как рыбе океанской пресно
В этом тысячеверстом приморье,
Я уже не человек, а окрестность,
Коридорный в бесконечном коридоре.

Проводница чай таскает на подносе,
А в глаза ее глядеть жалко-жалко,
Такая в них, Антон Павлович, левитановская осень
Такая, блин, Нина Заречная, чайка.

Мне бы кинуться с подножки в любовно-романтический эпос,
Нырнуть, как в омут, и никогда не вернуться,
А поезд долбится об лед, как брестская крепость,
И встает похмельное серое утро.

Впрочем, есть в передвижении данном условная польза,
Замкнуто-формалистическая своя есть прелесть,
Рваный-драный я все еще могу ползать,
Лесом-лесом ехать и плевать-плевать на рельсы.

А повесься я на какой-нибудь заоконной елке,
Ничего бы, ровным счетом, ни в чем не изменилось,
Разве что на верхней вонючей полке
Ехал бы, может быть, сын замминистра.

Вот и выплакана, по капле, древнетаежная притча,
Дружбаны-партизаны варят суп в избушке,
Дрозд-деряба душеньку-подружку кличет,
Да кудрявится в небе облачко совсем как Пушкин.                                            


* * *
Подобно птеродактилю и археоптериксу
Вымрут ямб и амфибрахий, вы, мне
Милая, по телефону закатили истерику…
Я слушал, покрываясь морозным инеем,
Как голос, ваш, пузырится в телефонном стакане,
И пальцем, по стеклу чертил «зеро»,
Став полуистуканом, исполнял я танец
С телефонной трубкой на станции метро.
Возможно, вы сообщите назавтра,
Что зайчик я, а не подлый выродок,
Но только кости вымерзшего бронтозавра
Останутся от доводов и до выводов.
Капризнее Северянина, взбалмошнее Бальмонта
Стану я скитальцем, как новый Мельмот,
И вволю почешу свои бивни мамонта
О камни Земли Королевы Мод.
А вы, останетесь почти раздетая,
Не дождавшаяся от поэта сапог и песца,
И поблекнет в вас, некогда мной воспетая
Царственная нега и золотая пыльца.
Возьмется, вас, склонять к совместному бизнесу
В смокинге, поверх кожана, халдей,
А вы, все будете дожидаться из лесу,
Из моря, из неба от меня вестей.
Глухую тоску по мне — птеродактилю
Вернет вам эхо из глубины времен,
И застенчивую почтительность
К амфибрахию и дактилю,
Вы, милая, выплачете в немой телефон.
* * *
Бессонница, мне кажется, старуха,
Жасмином вянут кружева и рюши,
Вся ватная, вся сбитая из пуха,
Беззубый рот растянут по-лягушьи,
Сидит она, опухшая от пьянства,
Уставив нос в тройные подбородки,
Ей нравятся гаданья и пасьянсы,
А бездарь ты или надменный Бродский
Ей все равно, проворная, как белка,
Мозг разгрызет и выплюнет скорлупку,
Она жена, любовница, сиделка
Одетая в одну и ту же юбку.
А ты, с глазами розовыми, кролик
Шептал ей, словно демону — изыди,
Слонялся по квартире и до колик
Считал слонов на хинди и на идиш.
Постель твоя, как поле после битвы,
Являла миру хладные руины,
И все же ты дурак, дурак набитый,
Что не пришел к бессоннице с повинной.
Пусть не с приятством дружественным, но хоть
Каким-нибудь подобием приятства,
Ну ублажил бы придурь или похоть,
Ну сел бы с ней за карты и за яства,
И улучил бы сладкую минутку,
Уснул бы как младенец круглолицый,
Не оценив изрядно злую шутку,
Когда бы вдруг ей вздумалось присниться.


* * *
Кифары, победную песнь герою,
По быстрому сбряцайте, браво-бравурно!
Дотла мы сожгли некультурную Трою,
И ихних троянок не слишком культурно
Брюхатили на окровавленном камне.
Но разве какая посмеет троянка
Рвать волосы или грозить кулаками
Отважным водилам троянского танка.
И будущих воинов в лоно посея,
Троянцев зарезанных мы искупили.
Пусть ветер столетий трусы Одиссея
Как знамя взвивает. Элегий, идиллий
Довольно, скопцы или гермафродиты
Конечно же нас оклевещут как этнос,
Насильники, скажут, садисты-бандиты,
Какая же шавка не лает на эпос.
Да здравствует наше ахейское племя!
Афины копьем и стрелою Эрота
Стремительный фаллос насилует время,
Гляди, как раздвинула ноги Европа,
Как Азии степи набухли сосками,
Как Африки двинулись черные бедра…
Мы зубы ахейские нагло оскалим,
И встанем во славе со смертного одра.
О, Зевс-громовержец, удачи пошли нам,
Пусть даже накаркает парка слепая,
Что интеллигентный и лысенький Шлиман,
Троянцев дурных, а не нас откопает.


* * *
… Венеции и Риме,
Париже, Вене, Мюнхене и прочих
Местах, куда паломничают снобы…
Но боле я в Европу не ходок.

Привет, Алма-ата (а ты) ночная,
Пятнистая суглинистая кошка!
Ты сердце расцарапала до крови,
И в сумрачном угрюмом Новосибе
На белый снег смотрю, на белый войлок,
И кровь моя в причудливый орнамент
Сплетается, и до последней капли,
Последней буквы — Азия одна.

А так бы гнил, как падаль, на Ривьере,
В пропахшей русской классикой и скукой,
Жиреющей на солнце
Ницце — Ницше
Сказал, что недостаточность Пространства,
Нам возмещает времени избыток,
Но всех нас ждет одна и та же
Ночь.



Внутренняя Азия
На развалинах Рима встает краснолицый Багдад,
По Парижу в оленьих упряжках шуруют якуты,
Над Берлином «Хазарский словарь» развернул Милорад,
Глинобитный Биг Бен в белый войлок по брови укутан.

В Улан-Баторе Герхарда Шредера знает любой,
Потому как погонщик верблюдов в цене у монголов.
Доллар четверть юаня не стоит, а Буш молодой
Ходит в рваном халате в простую казахскую школу.

Царствуй, светлая Азия, кто не успел присягнуть
На задворках империи тупо припал к мемуарам.
Ведь по сути своей Млечный путь — это Шелковый путь
С исполинским вселенским размахом и жертвенным даром.

Царствуй, Азия!

100-летие «Сибирских огней»