Вы здесь

Жизнь и ее винтики

*

1.

Максим был безгранично счастлив. Уже целую неделю. В прошлую среду он наконец решился проводить после школьной репетиции Настю Краснову — тоненькую, как травинка, с пушистыми золотистыми волосами, а сегодня осмелился ее поцеловать и теперь возвращался домой со сладко сжимающимся сердцем и глупой улыбкой до ушей. Хорошо, что на улице уже крепко стемнело — можно было не сдерживаться и улыбаться сколько угодно, не опасаясь, что встречные прохожие примут за дурачка. Торжественно скрипел снег под ногами, небо празднично искрилось звездами, как будто кто-то специально запустил салют в честь их с Настей первого поцелуя. Морозный воздух почему-то пах Настиными духами, и Максим вдыхал его так глубоко, как только мог.

К восьмому классу он вымахал ростом и раздался в плечах, так что выглядел не на четырнадцать, а на все шестнадцать. От отца ему достались крепкое телосложение, правильные черты лица и примесь татарской крови. Кареглазый, темноволосый, с непослушным вихром на лбу, который только добавлял шарма, Максим нравился многим девчонкам, даже из старших классов. Некоторые сами предлагали встречаться, но его сердце с этой весны было прочно занято золотоволосой одноклассницей. И вроде бы женского пола он не боялся, вот только с Настей нельзя было общаться запросто, как с другими. А как с ней можно, он не знал, поэтому долго не решался подойти. И лето прошло, и осень, и почти треть зимы, а он все никак не мог набраться смелости, и неизвестно, когда смог бы, если бы не началась подготовка к школьному новогоднему вечеру.

В одной из сценок Максим должен был взять Настю за руку, и, когда это случилось, когда он сжал ее теплые пальцы в своих, удержал чуть дольше, чем было нужно по сценарию, и она не отняла руки, только щеки ее смущенно порозовели, — тогда робость отступила. После репетиции он пошел ее провожать, не спрашивая разрешения и ничего не объясняя, а она и не удивилась, словно знала, что рано или поздно это произойдет.

В ограде, выскочив на мороз из нагретой будки, Максима радостно облаяла Лайма, по-своему, для порядка, отчитывая за то, что задержался.

Да ладно ты...— Он ткнулся разгоряченным лбом в собачий лоб все с той же глуповатой улыбкой, неудержимо растекавшейся по щекам.

Лайма вывернулась, затанцевала с нетерпением, изо всех сил стараясь о чем-то рассказать. Максим непонимающе похлопал ее по спине:

Ну иди, иди в будку, а то замерзнешь.

Прежде чем зайти в дом, он спрятал, утолкал свое ликование поглубже внутрь, чтобы родители не заметили. Ни к чему им пока знать.

В прихожей его насторожила тишина, слишком отчетливая, почти осязаемая. Такой у них дома никогда раньше не было.

Из комнаты бесшумно выглянула мама. Максим в первую секунду даже не понял, почему у нее такое некрасивое лицо. Потом догадался: от слез.

Ты... — уронила мама и сразу же исчезла.

Мам, что случилось? — спросил Максим вполголоса ей вдогонку. Казалось, в такой тишине нельзя говорить громко.

Куртка никак не желала цепляться петелькой за крючок вешалки, шапка упрямо съезжала с полки. «Неужели бабушка умерла?» — обдала холодом мысль. Бабушка была совсем старенькая и вызывала у Максима чаще всех остальных чувств раздражение, но смерти ее он не хотел.

Хто там пришел? Максимка? — опроверг его догадку дребезжащий голос из дальней комнаты. — Уж тёмно давно, а он все где-то шарашится...

Значит, не бабушка. Тогда что?

Он осторожно просунулся в щель между шторами, за которыми скрывалась спальня родителей. Опасался увидеть там что-то страшное, но увидел только унылую скобку сгорбленной маминой спины и тощий желтоватый хвостик на затылке.

Мам, что случилось-то?

Мама набрала в грудь побольше воздуха, готовясь сказать ему какую-то тяжелую правду.

Выдохнула:

Отец нас бросил.

В смысле?

Ушел к другой женщине. У него теперь другая семья. Мы ему больше не нужны.

В замешательстве Максим сел рядом с матерью на кровать. Отец ушел к другой женщине? Быть такого не может! Наверное, поругались опять, вот он и брякнул со злости, а она поверила.

Последнее время родители часто ругались: мать чуть ли не каждый день изводила отца ревнивыми подозрениями. Максиму его даже жалко было. Тот задержится на пилораме, приедет уставший, голодный, а она ему начинает про какую-то продавщицу... Несколько раз, бывало, отец разворачивался и уезжал обратно на работу, ночевал в сторожке.

Мам, ты как ребенок... Он же специально так сказал.

Нет, не специально, — покачала мама тощим хвостиком. Голос ее стал писклявым, как у обиженной девчонки, и сама она вся сделалась не больше подростка, какая-то маленькая и худая. — Он вещи свои забрал.

Внутри Максима как будто образовались весы: на одной чаше — мамина уверенность и заплаканное лицо, на другой — его, казалось бы, разумные оправдания отцовского поступка. Вещи отец тоже мог нарочно забрать, чтобы припугнуть ее. Отвез их, поди, в сторожку. Сколько он там выдержит, в спартанских условиях? Максимум неделю — и вернется.

Чаши весов беспокойно ходили вверх-вниз, ни одна не могла перевесить окончательно.

Что, если у отца и в самом деле другая женщина? Если так, то должна же она где-то жить. А узнать, куда уехал отец, легче легкого: где его машина, там и он. Максим готов был прямо сейчас сбегать к дому предполагаемой разлучницы, чтобы все выяснить.

Мам, а к кому он ушел?

Мама хрипло вытолкнула из себя каменные слова:

К продавщице из хозяйственного магазина.

Из какого? — Максим расслышал, но ему отчаянно захотелось ошибиться.

Из хозяйственного, — повторила мама.

Мысли беспомощно поплыли в разные стороны, как от удара чем-то увесистым по затылку. В деревне был только один хозяйственный магазин. В нем работала тетя Таня Краснова. Мать Насти.

Нет, он отказывался верить. Неужели добрая, всегда с улыбчиво-внимательным «что вы хотели?», с удивительно синими, почти как ее рабочий фартук, глазами, с копной золотистых вьющихся волос, таких же, как у ее дочери, тетя Таня могла пойти на подобную низость? Хотя... Максим вспомнил, что, когда они с Настей подходили к ее дому, он услышал, как хлопнула дверца машины в их ограде, и удивился, потому что машины у Насти с матерью не было, но тут же забыл об этой мелочи, совершенно недостойной внимания в тот момент. А теперь она выкатилась, как потерянный винтик из темного угла, и легла на мамину чашу весов.

Впрочем, это еще ничего не доказывало.

Ты, наверное, голодный. — Мама смахнула что-то, мешавшее ей на щеке, рукавом халата. — Иди, поешь. Суп в холодильнике.

Пока тарелка борща крутилась в микроволновке, Максим вертел в руках смартфон, соображая, как бы поосторожнее выведать у Насти, у них ли отец, и ничего лучше не придумал, чем послать ей пригодное для любого случая жизни: «Что делаешь?»

Не успела микроволновка пропищать о том, что суп согрелся, от Насти прилетел ответ: «Макс, я в шоке!» И следом: «Не думала, что у них до этого может дойти!»

В смысле? — он оторопело уставился на экран.

В голове медленно, кирпичик к кирпичику, начала складываться картина произошедшего.

Получается, отец и вправду ушел.

Получается, мамины ревнивые истерики происходили не на пустом месте.

Получается, отец действительно тайно встречался с продавщицей, и эта продавщица — Настина мать. Кто знает, может, он вовсе не ночевал в сторожке, когда демонстративно уходил из дома, как несправедливо обвиненный. Ему было где найти более уютный ночлег.

Получается... отец будет теперь жить в одном доме с девушкой своего сына?

И самое ужасное, самое отвратительное: раз Настя «не думала, что у них до этого может дойти», значит, она была в курсе! Была в курсе и молчала!

2.

Дома стало неуютно после ухода отца, словно он оставил открытой какую-то невидимую дверь, в которую, сколько ни топи печку, тянуло холодом и тревогой.

Мама сразу сделалась маленькой, беспомощной. Максим, конечно, давно заметил, что перерос ее на целую голову, но по детской привычке продолжал смотреть на нее как бы снизу вверх, потому что она была взрослой, а он — не совсем. Теперь они поменялись местами.

Он терпеливо ждал, когда ей полегчает, старался во всем помогать, даже мыл ненавистную посуду. Но ни через месяц, ни через два ей не стало лучше. Наоборот, чем дальше, тем больше усиливалось ее безразличие к окружающему. Если раньше мама терпеть не могла беспорядок и ворчала из-за незаправленной кровати и брошенной как попало одежды, то теперь вообще не заходила в комнату сына. Хуже того: она перестала заправлять и свою кровать. Ходила неделями в одном и том же халате, с немытой головой. Хотя «ходила» — преувеличение. Большую часть дня она лежала, а если ей нужно было зачем-то встать, вздыхала, ни к кому не обращаясь:

Как я устала!

Она почти не разговаривала, постоянно находилась в своих мыслях, злилась, когда Максим или бабушка заставляли ее ненадолго вынырнуть в действительность.

Как-то Максим пришел из школы и обнаружил, что обед не сварен.

Мам, поесть ничего нету? — заглянул к ней в спальню.

Мать вонзила в него полный ненависти взгляд. От неожиданности Максим почувствовал себя пригвожденным к косяку.

Как вы мне надоели! Неужели сами сварить ничего не можете? Видите же, что у меня сил нет! — Она стала подниматься с кровати и вдруг заплакала, горько и беззвучно.

Мам, может, тебе к врачу надо? — осторожно спросил Максим.

К какому врачу? — Слезы моментально прекратились, мокрые глаза презрительно сощурились. Так же она щурилась на отца, когда тот отпирался, что у него есть любовница.

Ну существуют же какие-то лекарства от депрессии...

В психушку? В психушку меня решили спровадить?! — голос ее взвинтился, и сама она вся взвинтилась, кинулась на кухню, громко и зло начала стучать посудой.

В другой раз мама понесла бабушке ужин. Бабушка приходилась Максиму на самом деле прабабушкой. За последнюю осень она сильно сдала, перестала выходить из комнаты, жаловалась на ослабевшие ноги. Максим сказал бы, что у нее ослабела и голова. То ей мерещились голоса, то стук в ворота посреди ночи, то «открывался дар ясновидения» и она начинала озвучивать жуткие картины, возникавшие в ее воображении, если кто-то из домашних ненадолго где-то задерживался.

Максим в своей комнате пытался делать домашку по алгебре, однако все происходившее в доме ему было хорошо слышно.

Хто там давеча приходил? — скрипнув кроватью, поинтересовалась бабушка.

Никто не приходил, — ответила, будто молотком стукнула, мама.

Я же слышала! — настаивала бабушка. — Ты с каким-то мушшыной разговаривала!

Не было никого, сказано! — удар повторился.

Он потом еще дверью ка-а-ак хлопнет! — Бабушка упрямо продолжала свое. — Не Володя это был?

Максим шепотом выругался: обязательно ей нужно было упоминать отца!

Ты глухая, что ли?! Не приходил он! Не приходил! Не приходил! — с каждым следующим выкриком мамин голос становился отчаяннее, тоньше и в конце концов взорвался звоном разбитой тарелки.

Максим в ужасе бросился к ним. Он был уверен, что мама швырнула тарелкой в бабушку, но та сидела на кровати с таким невозмутимым видом, как будто осколки посуды и кляксы пшенной каши у ее ног — обычное дело. Заметив Максима, она строго повернула к нему маленькое сухонькое лицо:

У, бугай какой вырос! Пошел бы, схватил отца за шкирку да приволок домой! Не вишь разве, чё с матерью делатся?!

Максим внутренне собрался, приготовился к маминой реакции. Ему и самому сейчас хотелось запустить чем-нибудь в бабушку, а маме-то уж тем более. Неужели нельзя просто молча поесть? Обязательно надо сморозить какую-нибудь чушь и довести всех до бешенства!

Мама отреагировала так, как Максим и предположить не мог.

Сынок... — Она двинулась к нему осторожно и медленно, словно от малейшего колебания воздуха он мог исчезнуть. Жирные волосы растрепаны, в глазах такое кричащее отчаяние, что у Максима мурашки пробежали по спине. — Сынок, помоги мне!

Как помочь? — Он невольно попятился назад и уперся спиной в стену.

Поговори с отцом. Сходи к нему, скажи, чтобы домой шел...

Мам, ты что? Унижаться перед ним?

Сынок, пожалуйста! — Она вцепилась ему в плечи худыми пальцами. — Он любит тебя, он тебя послушает!

Не пойду я никуда!

Максим оторвал от себя ее руки, на мгновение удивившись собственной силе, и хотел уйти к себе, но мама упала на колени и крепко обхватила его за ноги:

Сыночек, прошу тебя! Он, наверное, и сам уже не рад... домой хочет, но не идет, потому что... потому что я его тогда сама выгнала! — Слезы потекли у нее по щекам, она уткнулась лицом Максиму в колени. — Сыночек, я тебя умоляю!

Мам, хватит! Отпусти! — потребовал Максим раздраженно.

Собирают ерунду на пару с бабушкой, одна другой хлеще!

Мама подняла на него мокрые, какие-то совершенно очумелые глаза, и Максима внезапно стиснул ледяной ужас: она же реально сходит с ума!

Ты должен поговорить с ним! — уже не просила, а требовала мама. — Уговори его вернуться!

Максим высвободился из ее рук и, сам не помня как, оказался у вешалки в прихожей.

Скажи, что я его за все, за все прощу! — рыдала мама.

Неча с им разговаривать! За шкирку его и домой! — дребезжала бабушка.

Максим выскочил на крыльцо в расстегнутой куртке и незашнурованных ботинках. Он вовсе не собирался идти к отцу, но и здесь оставаться больше не мог.

3.

...Вернулся он, когда уже сгустились сумерки. В доме светилось одно окно, остальные угрюмо темнели.

Максим попробовал представить, что сейчас делает мама. Наверное, лежит у себя в комнате, прислушивается к каждому шороху. Ждет, какой он принесет ответ. Жаль, что у него нет другого дома, только этот...

Что же сказать ей? Как будет правильней? Соврать, что не видел отца, так она будет посылать к нему снова и снова. Сейчас она тешит себя надеждами на возвращение мужа и страдает оттого, что он все не приходит. А если точно будет знать, что ждать нечего, — может, тогда успокоится?

Не успел Максим перешагнуть порог, а мама уже стояла в прихожей. Ему сразу бросилось в глаза, что вместо замызганного халата на ней голубая туника с Эйфелевой башней, волосы распущены и слегка сыроваты, да и на лицо она заметно похорошела. И никаких признаков недавнего сумасшествия. Такая мама нравилась ему больше, но сердце тут же защемило от жалости к ней. Он ведь понимал, для кого она прихорошилась.

«Ну?» — В ее цепком взгляде читалась надежда.

Максим медленно разулся, повесил куртку, прошел на кухню, сделав вид, что ему нестерпимо хочется пить. «Хоть бы она сама поняла! — взмолился он к текущей из крана воде. — Хоть бы мне не пришлось ей это говорить!»

Ты видел отца? — В мамином голосе прозвучало нетерпение, даже досада. Таким тоном родители разговаривают с детьми, когда те делают не то, что от них ждут.

Видел, — признался Максим и через силу влил в себя воду из стакана.

Ты говорил с ним?

Максим собрался с духом:

Мам... в общем... он сказал, что не вернется.

Стакан решительно звякнул, становясь на свое место в строй других.

Мамины плечи как-то сразу поникли. «Зачем? Зачем ты меня убил?» — страдальчески и удивленно спрашивали ее глаза.

Мам... ушел — ну и фиг с ним! Что мы, без него не проживем, что ли? — Максим торопился словами перевязать только что нанесенную ей рану. — Надо просто пережить, перетерпеть...

Мама не дослушала. Фиолетовые шторы, закрывавшие вход в спальню, потерянно сомкнулись за ее спиной.

«Ничего, она справится!» — Максим туго-натуго перебинтовал себе грудь этой мыслью. Ему тоже нужна была перевязка, только никто не замечал.

В комнате на столе ждала недоделанная алгебра, но он потерял столько сил, чувствовал себя таким разбитым, что, даже если бы и попытался сесть за уроки, организм эту бесполезную алгебру все равно бы отверг. Побросав учебники с тетрадками в рюкзак и устроившись на кровати с ноутбуком, он забил в поисковик вопрос, который волновал его куда больше: «Сколько длится депрессия у женщин после развода?»

Однозначного ответа интернет не дал. В среднем, говорилось там, такая депрессия может длиться от двух месяцев до двух лет. Это пугало и успокаивало одновременно. Значит, то, что мама уже два месяца находится в таком состоянии, можно считать нормой. Но что, если это затянется на год или два?

Он хотел еще посмотреть, бывает ли, что женщины в подобных случаях сходят с ума, но поисковик не понял вопроса и выдал список сайтов, советующих, как пережить развод. Максим полистал их. В основном там предлагали чем-нибудь заняться: спортом, ремонтом, карьерой... Все это маме как-то не подходило, и он пожалел, что сейчас не лето. Летом она могла бы заниматься своими любимыми делами: возиться в огороде, делать заготовки, ходить в лес по ягоды или грибы.

Вдруг щелкнул выключатель, и из плафона на потолке во все стороны брызнул ярко-желтый, неприятно режущий глаза свет.

Мама, с плохо отмытой тушью, с красными пятнами на щеках и шее, подошла к кровати и села на край. Эйфелева башня на голубой тунике накренилась и сломалась.

Что именно он сказал? — спросила мама притворно спокойным голосом.

Максим на всякий случай захлопнул ноутбук. Вспоминать о разговоре с отцом было мучительно, а повторять его слова — тем более. Он поморщился:

Мам, зачем ты себя мучаешь? Я тебе уже говорил.

Я хочу знать, что он сказал, слово в слово, — настаивала она.

Так и сказал: «Я не вернусь», — через силу вытолкнул из себя Максим. Остальное — про то, что полюбил другую, — не вытолкнулось, застряло.

А ты?

Максим почувствовал, что где-то в глубине у него начинает раздраженно клокотать внутренний вулкан.

Спросил почему.

А он?

Он сказал, потому что прошлого не вернуть. Так, как раньше, уже никогда не будет.

А ты?

Я сказал, что тебе без него очень плохо. Он сказал, что ты справишься.

А дальше?

Что — дальше?

Ты ничего ему больше не сказал? — В маминых глазах кипело негодование.

Что я должен был еще говорить?

Ты должен был его домой позвать! Ты должен был сказать, что тебе без него плохо! Что он тебе нужен!

От того, с каким остервенением она совала ему под нос слово «тебе», внутренний вулкан Максима не выдержал, взорвался.

Он же сказал: «Не вернусь!» Как я еще должен был его позвать?! Зарыдать и упасть на колени?! Умолять?! Может, ботинки ему целовать?! Или какое-нибудь другое место?!

Мама отпрянула с видом ребенка, сделавшего для себя неожиданное неприятное открытие. Глаза ее сузились.

Ты... ты такой же, как твой отец! Вылитый! Ты такой же, как он... — Она сжала губы, подыскивая подходящее сравнение, и, отыскав, выплюнула Максиму в лицо: — Предатель! Вы оба меня предали! Думаете только о себе! Вы хоть раз пробовали представить, каково мне? Что я чувствую? Конечно, разве это вас волнует!

Она стремительно вышла из комнаты, оставив включенный свет и Максима, ошарашенного этими несправедливыми обвинениями.

Он пытался убедить себя, что сердиться глупо, что мама не в себе и надо учитывать ее состояние. Но обида была сильнее. Нахлынула, оглушила и утянула в самую глубину. Получается — что? Отцу надо, чтобы сын его понял. Матери надо, чтобы он понял ее. А его, Максима, понимать не обязательно? Они думают, ему можно вот так запросто заявить про любовь к другой женщине? Можно отправить его унижаться, а после обозвать предателем? Они думают, он ничего не чувствует, что ли?

Максим поднял крышку ноутбука и кликнул по значку «ВКонтакте». Среди друзей онлайн была и черно-белая аватарка Насти: голова опущена, лицо закрыто волосами, как шторкой. Она не меняла фото с того дня, когда они разговаривали последний раз. Это было в январе, сразу после новогодних каникул. Настя поймала его за рукав куртки на школьном крыльце, попыталась что-то объяснить. Но он ничего не хотел слушать, ему тогда казалось, что она виновата перед ним не меньше своей матери...

Имело это печальное фото какое-то отношение к их разрыву или нет, неизвестно. Попробуй пойми этих девчонок. Максиму хотелось, чтобы имело. Сердце, несмотря на отданный ему приказ утихомириться и забыть Настю, нет-нет да и напоминало о себе. Сопротивлялось. Вот и сейчас любовь опять заскулила, зацарапалась, как зверек в тесной, темной клетке...

«Они — это они, а мы — это мы», — вспыхнули в памяти Настины слова, которые так покоробили его при последнем разговоре. Они уже не вызывали прежнего негодования. Теперь его возмущало другое: никто не спрашивал ни его, ни Настю, никто не интересовался их мнением, их чувствами. Их вообще не брали в расчет, как будто они мебель, которую можно оставить за ненадобностью в старом доме — как его, или, как Настю — задвинуть в угол, чтобы не мешалась!

Похоже, Настя была права. Она, умница, поняла это сразу, а ему, тугодуму, потребовалось целых два месяца.

4.

...Вернувшись из школы, Максим увидел у ворот на снегу четко пропечатанные следы шин, точь-в-точь как у отцовского «дастера». Внутри шевельнулась робкая надежда: вдруг родители помирились? Отец ушел от тети Тани, теперь та сидит и рыдает, как совсем недавно мама, а Настя побежала ее утешать, почему и сорвалась сегодня с уроков...

Он заторопился в дом, чтобы поскорее узнать, правильно ли его предположение, и даже почти успел поверить, что так и есть, но дверь молча сунула ему под нос кукиш — маленький навесной замок.

Ключ в таких случаях обычно висел на гвоздике в дровянике. Максим протянул руку, нащупал его не глядя. Сняв замок, зашел в дом. Неприятно удивился, не почувствовав привычного печного тепла, в которое попадал, вернувшись из школы.

Хто там? — строго потребовала бабушка, исполняя добровольно принятую на себя обязанность сторожевой собаки.

Я! — отозвался Максим и почувствовал, как в нем начинает закипать знакомое раздражение. Сидела бы помалкивала, и без нее тошно!

А мать где?

Откуда я знаю?

Дак надо ее разыскивать! С утра как ушла, так и нету! Отец давеча приезжал, начал по шкафам шаробориться. Я ему кричу: «Чё ты шароборишься, чё тебе надо?» Он говорит: «Документы». Были бы у меня ноги, я бы показала ему документы! Надо ключ от его прятать!

Тревожная, весь день неотступно ползущая за Максимом туча дохнула холодом в спину. Мамино лихорадочное состояние утром, отец, приезжавший за какими-то документами, Настя, убежавшая из школы после загадочного телефонного звонка, — не связаны ли эти события между собой? Надо выяснить, что происходит, и побыстрее!

Не переодеваясь в домашнюю одежду — не до этого, — Максим сел на кровать, которую утром заправил с особой аккуратностью, и позвонил маме. Потом отцу. Потом — наверное, уже в десятый раз — Насте. Все их телефоны точно сговорились устроить ему бойкот. Гудки шли, но никто не отвечал.

Бабушка за стеной что-то энергично бубнила. Максим не прислушивался, но ее слова все равно как-то ухитрились проникнуть ему в уши:

Она, поди, к нему и пошла. Начали, поди, ругаться. Она же вон кака психована, — с выражением озвучивала старуха свои бредни невидимому собеседнику. — А он, можа, треснул ее да и зашиб! Много ли ей надо, она же совсем бессильная стала. А можа, и удавил, бугай. Спрятал где-нибудь, и не найдешь...

Ужас медвежьими лапами ухватил Максима за плечи. Он еле сдержался, чтобы не крикнуть бабушке: «Заткнись ты!» — и не запустить чем-нибудь увесистым в стену.

Находиться в неизвестности, к тому же один на один с полусвихнувшейся старухой, было невыносимо, но куда идти, кому еще позвонить, он не знал. Пробежаться по магазинам и поспрашивать, не заходила ли мама и если заходила, то не говорила ли, куда собиралась пойти потом? Или сгонять к отцу на пилораму, узнать, какие документы ему так срочно понадобились? А вдруг окажется, что он зря переполошился? Может, мама зашла к каким-нибудь знакомым и засиделась у них. Может, отец полис или карточку пластиковую забыл, когда мама его выгнала, и заехал забрать, просто так совпало, что ее не было дома. А Настя... Может, ей срочно понадобилось матери ключи передать или еще что-нибудь. А на звонки она не отвечает, потому что они с Максимом вроде бы в ссоре.

Уговаривая себя не пороть горячку, Максим переоделся, поставил чайник и, пока тот грелся, натаскал с улицы дров, принес ведро угля на вечер. Обед мама не приготовила, и со вчерашнего вечера поесть ничего не осталось, но это было не страшно: он заварил себе лапшу, а бабушке — кашу, не требующую варки. В последнее время эти блюда прочно вошли в их рацион.

Когда он принес бабушке тарелку с кашей, она вместо благодарности злобно ткнула в его сторону острым, выступающим вперед подбородком:

Ты собираешься мать разыскивать или нет?

Что ты докопалась до меня! — не выдержал Максим. — Где мне ее искать?!

Дак надо же чё-то делать! В милицию, можа, сходить. Были бы у меня ноги, я бы уже всю деревню обежала! И как только у тебя душа об матери не болит?

Душа Максима, выболевшая за эти два месяца настолько, что в ней живого места не осталось, от незаслуженного бабушкиного упрека заныла с новой силой.

Ешь! — Саданув ложкой о старый полированный стол, он поспешил уйти, унести свою боль, словно раскричавшегося младенца, чтобы убаюкать, успокоить в одиночестве на кухне.

«Может, еще немного, и мама придет», — сказал он себе, усаживаясь за стол перед тарелкой с лапшой, запах которой с каждым разом казался все противнее, и сразу же сам в это поверил. Обязательно так и будет, нужно просто набраться терпения и подождать.

Но и после лапши мама не пришла.

«Еще пятнадцать минут», — пообещал Максим, а чтобы это время прошло быстрее, зашел в «ТикТок». Потом были еще пятнадцать минут. И еще. А потом душа перестала верить ему. Из плачущего ребенка она превратилась в бабушку и стала требовать: «Вот чё ты сидишь? Надо же чё-то делать!» Бабушке можно было нагрубить или, в конце концов, заткнуть уши и не слушать ее, а от души отделаться невозможно. Еще раз — впрочем, уже совсем без надежды — Максим попробовал позвонить маме, отцу и Насте, потом оделся и вышел на улицу.

 

Серое полотно облаков хмуро висело над деревней. «Кто-нибудь, объясните мне, что происходит!» — хотелось закричать Максиму, бросить, будто камень, свой крик прямо в небо, прорвать его плотную парусину, чтобы хоть немного света, ясности пролилось сюда, в этот невыносимый день.

Куда пойти? К отцу на пилораму? Не ходить же, в самом деле, из дома в дом, из магазина в магазин! Только и от отца неизвестно будет ли помощь. Может, отмахнется, как в прошлый раз. Жалко, что невозможно другому человеку дать почувствовать, что чувствуешь ты. Так людям намного проще было бы понимать друг друга.

В переулке, соединявшем его улицу с той, которая дальним концом упиралась в отцовскую пилораму, Максим неожиданно встретил Кристинку, свою одноклассницу и подругу Насти. Она спускалась с крыльца почты, держа в руке небольшой пакетик из Китая, и, увидев Максима, настороженно, и как будто даже с испугом, замерла.

Что? — не понял он. — Что ты так на меня смотришь?

Кристинка, по своему обыкновению, растерянно захлопала ресницами.

Ты Настю не видела? Не звонила ей? — требовательно спросил Максим.

Нет...

Что там у нее могло такого произойти? — Он с досадой пнул снежный комок, подкатившийся к носку ботинка. — Неужели так трудно взять трубку?

Кристинка недоверчиво смотрела на него:

Ты еще не знаешь?

Чего не знаю?

Ну... про твою мать...

Максим почувствовал, как тревога, что упорно преследовала его с утра, навалилась всей тяжестью и удушающим захватом сзади сдавила горло.

Про мою... мать? — выдавил с трудом.

Кристинка теперь буквально сверлила его взглядом:

Правда ничего не знаешь?

Да говорю же, нет! Пришел домой, дома никого. Звоню-звоню, никто не отвечает...

Кристинка поморгала и наконец решилась:

Ну... она же это... с ума сошла!

Максим приготовился услышать что-то более страшное, поэтому в первую секунду даже испытал облегчение, но в следующую смысл сказанного обрушился на него, как подтаявший сугроб с крыши. Вспомнились безумные, жуткие мамины глаза, которыми она смотрела на него снизу вверх, крепко схватив за ноги. Значит, не показалось ему тогда...

Однако это было еще не все.

Она чуть Настину мать не убила.

Максим не поверил. Как его маленькая, худенькая, похожая на девчонку мама могла кого-то «чуть не убить»? У нее и сил-то почти не осталось.

Ну, так люди говорят, которые там были, — прочитав сомнение на его лице, пожала плечами Кристинка.

Где — там?

В магазине. Говорят, когда зашли, тетя Таня вся в крови на полу лежала, а твоя мать волосы на себе рвала и кричала: «Мало тебе, мало? На, жри, сожри меня уже до конца!» Вызвали твоего отца и медсестру. Настина мать в больницу ехать отказалась, а твою увезли...

То ли парусина в небе наконец прорвалась, то ли туча-преследовательница выпустила в Максима грозовой разряд... Он стоял посреди улицы ослепленный, оглушенный, потерявший способность шевелиться и что-то соображать.

Куда теперь идти? Что делать? Как жить дальше?

В кармане загудел смартфон. Звонил отец:

Сын, я только что освободился, выезжаю из города. Мама в больнице, но ты не переживай, все будет хорошо. Приеду — расскажу подробно...

Я уже знаю, — буркнул Максим. — Можешь не утруждаться.

5.

Отношения с Настей совсем разладились. Теперь она не хотела разговаривать с Максимом, а он урок за уроком, день за днем тоскующим взглядом прожигал ее правую щеку и плечо, гладил золотой водопад волос, вычерчивал на спинке ее стула абстрактные узоры.

Однажды после уроков, вконец измучившись, он ухватил ее за рукав куртки на школьном крыльце:

Давай поговорим!

Настя коротко и пронзительно посмотрела на него, будто выстрелила в упор, и они побрели вдоль школы, не замечая и не смущаясь любопытных взглядов. Под ногами расползался мартовский снег, солнце с ласковой жалостью гладило их по головам. Раненный Настиным «выстрелом», пытаясь осмыслить его, Максим вдруг осознал, что они стали другими. Они больше не те два подростка, которые, превозмогая стеснение и нерешительность, впервые поцеловались глухим зимним вечером. Все это осталось где-то позади, уплыло в прошлое.

Он много думал, что скажет Насте. В мыслях получалось умно и складно, но, когда они не сговариваясь остановились на перекрестке, от которого их пути расходились в разные стороны, все приготовленные фразы попрятались и с языка по-дурацки соскочило обиженное:

Значит, не хочешь больше со мной встречаться?

Настя, теребя шнурок, которым затягивалась на талии ее ярко-красная весенняя куртка, дрогнувшим голосом, но стараясь, чтобы вышло твердо, сказала:

Нет.

Почему?

Ты сам знаешь.

Не знаю, — упрямился Максим.

Девушка помолчала, все так же дергая шнурок тонкими беспокойными пальцами.

Так будет лучше для всех.

Для всех... — хмыкнул он. — А для нас?

Макс... — Она умоляюще уткнулась взглядом в его грудь. — Я не могу так. Когда я смотрю на тебя, то сразу все это вспоминаю.

Но разве я в чем-то виноват?

Настя покачала головой:

Нет. Дело не в тебе. Дело во мне. Я буду чувствовать себя предательницей, понимаешь?

Он понимал. Сам проходил через такое.

Насть, они же нас с тобой вперед предали! И еще предадут, даже не сомневайся! Помнишь, ты же сама мне говорила: они — это они, а мы — это мы! Есть их жизнь, а есть наша!

Я уже не уверена, что была права. Да и не важно это больше... Все равно мы с мамой уезжаем.

В смысле? — растерялся Максим. — Куда?

В город. У мамы там сестра живет. Сначала к ней, а дальше видно будет.

Когда? — с трудом протолкнул он через сдавленное спазмом горло.

Четверть закончится, и поедем.

Посчитать было нетрудно. До конца четверти оставалось полторы недели.

Кое-как придя в себя, на онемевших ногах, совершенно не чувствуя проникавшей в ботинки холодной сырости, Максим доплелся до дома. «Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — сжав зубы, думал он об отце. — Все из-за него! Никогда не прощу! Никогда!»

Мокрые клетчатые следы резиновых сапог на крыльце сообщили Максиму, что отец приезжал на обед и недавно уехал обратно на работу.

Ненавижу! — досталось и следам.

На пороге, как обычно, его встретило строгое, скрипучее бабушкино «хто там?».

Задолбала! — проворчал Максим, швырнув к стене рюкзак с учебниками.

Максимка, ты? — Бабушкин голос сделался примирительно-вкрадчивым. — Иди-ка сюды! Спрошу чё-то.

Ну что опять? — Он нехотя заглянул в ее комнату.

После того как маму увезли в больницу, бабушка еще больше сморщилась, даже уменьшилась. В комнате появился неприятный старческий запах, и непонятно было, то ли он исходил от самой бабушки, то ли из угла, где стояло ведро с крышкой.

Старуха сидела на кровати, спустив на пол голые ноги в шерстяных носках и держась обеими руками за матрас. Платок сполз с головы, седые волосы взлохмаченно торчали в разные стороны.

Надо как-то с матерью связаться, — сказала она вполголоса, будто опасаясь, что кто-то может услышать, и многозначительно посмотрела мутно-голубыми глазами. — Он, идол, можа, специально ее в эту больницу сдал! Дал врачам на лапу, они ее там и держат. Оформит ее как дурочку, а ту в дом приведет!

Как ты меня достала! Когда ты уже перестанешь собирать всякую!.. — Максим выкрикнул матерное слово, но оно каким-то чудом не достигло бабушкиных ушей.

Зачем ему в чужой дом уходить, если свой есть? — продолжала она. — В чужом доме он не хозяин. Там ему распоряжаться не дадут. Вот он и спланировал: мать в дурдом сдать, бабка, думает, сама помрет скоро... Ты гляди, можа, и тебя в антернат какой спровадит!

Очередная бабушкина сумасшедшая «догадка» стала последней каплей. Максиму показалось, что еще чуть-чуть — и из его горла вырвется дикий вопль, от которого задребезжат стекла в доме.

Как вы меня все достали! — простонал он в потолок и со всей силы двинул кулаком по косяку.

В следующую секунду его прорвало. Но не воплем, не криком. Все, что столько времени копилось в нем, мучило, душило, жгло, разъедало, — хлынуло слезами. Не в силах удержать кривящееся, расползающееся в стороны лицо, Максим добежал до своей кровати и вплющил его в подушку.

 

6.

Маму выписали в конце апреля. Она заметно пополнела — как сама говорила, от таблеток — и, хоть сокрушалась по этому поводу, прилежно продолжала их принимать. Лечение сделало ее добродушно-спокойной, степенно-медлительной, какой она раньше никогда не была. Максима это тревожило поначалу, но потом он свыкся: пусть лучше она будет такая, чем устраивает ревнивые истерики или лежит в постели, не проявляя интереса к жизни.

С ее возвращением дом посветлел, ожил, словно шторы распахнулись на окнах и впустили внутрь солнце и свежий воздух. Кухня наполнилась уютными запахами обедов и ужинов, приготовленных женскими руками. Даже чайник стал свистеть радостнее.

Красновы уехали в город, выставив дом на продажу, и его купила на материнский капитал неблагополучная многодетная семья. Потеря Насти сблизила Максима с Кристинкой. Сначала он писал ей только для того, чтобы выведать какие-нибудь новости об уехавшей подруге, но неожиданно нашел в ней чуткого, понимающего собеседника, и тоска, день и ночь точившая душу, постепенно стала ослабевать.

Первые недели после маминой выписки Максим втайне боялся, что отец уедет вслед за тетей Таней и недавний кошмар начнется заново. Однако время шло, а отец никуда не собирался, наоборот, развернул стройку в ограде, снес старые сараи, стал поговаривать о новой бане. Для Максима так и осталось загадкой, то ли тетя Таня его больше не приняла, то ли он сам решил остаться.

Родители неправдоподобно быстро вычеркнули из памяти всю эту историю. Как ни в чем не бывало строили планы, обсуждали, сколько садить картошки и брать ли на лето утят. Максим с недоверием наблюдал за ними: правда не помнят или перед ним притворяются? Не понимал маму и даже не одобрял: как можно так быстро забыть предательство?

Сам он прощал отца долго и трудно. Клятва о непрощении, которую он дал себе когда-то, засела в голове упрямой занозой.

Отец догадывался. То с одной стороны, то с другой пытался подобраться: привлекал Максима к строительству, доверяя, как равному, инструменты и советуясь по каждому поводу, брал с собой на рыбалку и в город за запчастями, умело поворачивая все так, будто ему одному не справиться.

Максим не признавался себе, но его тянуло к отцу. Особенно в такие моменты, когда тот, бросив перчатки на сложенные штабелем ароматные сосновые доски, объявлял перекур и садился на крыльцо с сигаретой в зубах. Кажется, полдетства Максим просидел с ним на согретых солнцем ступеньках, прижимаясь к восхитительно пахнущей машинным маслом спецовке, и даже прошлым летом сидел, когда они вместе кололи и складывали дрова, — уже не прижимаясь, правда, а листая ленту во «ВКонтакте», но все равно было так хорошо от ощущения причастности к общему делу и родства друг другу.

Общие дела и теперь сближали их, но не до конца, а только до определенной грани, похожей на стену из толстого стекла. Время от времени это стекло истончалось, иногда почти исчезало, но заноза всякий раз предупредительно шевелилась: «Ты забываешь, как он предал вас, как счастье твое разрушил, как маму до психушки довел! Ты вспомни, вспомни!»

Однажды, забив очередной гвоздь в потолок будущей столярки, отец опустил молоток и лукаво прищурился на сына:

Я тут подумал, неплохо бы тебе научиться водить машину... Полезное дело. Вот гвозди заканчиваются, ты сейчас сел бы и сгонял.

Максим представил себя за рулем «дастера», лихо тормозящего у магазина, и сердце обрадованно запрыгало. Еще бы не запрыгать! У кого из приятелей мопед, у кого скутер есть, даже тупоголовый Горелый на старом дедовом мотоцикле носится по деревне, а у Максима только велик с прокруткой...

Когда отец уехал за гвоздями и Максим, закрыв за ним ворота, с мечтательным видом присел на свежеошкуренное бревно, опять проснулась заноза и уколола его с презрением: «Что, за машину продашься? Ты вспомни, вспомни!..»

Картинки из прошлого назойливо замелькали перед глазами, как слайды на экране, но он уже столько раз пересматривал их, что все они затерлись, поблекли, утратили былую остроту, перестали вызывать те чувства, которыми питалась заноза непрощения. Даже бабушкины «страшилки» давно уже не злили — наоборот, казались теперь смешными.

Вспомнилось, как она продребезжала отцу в тот день, когда маму увезли в больницу:

Я же говорила ему, чтобы глядел за матерью! Так он разве послушат? Уйдет из дому и шарашится где-то...

В смысле?! — подлетел к ней тогда взбешенный Максим. — Это я, что ли, виноват?!

Она гневно сверкнула глазами:

А хто? Надо было ладом глядеть!

Он чуть не задохнулся от возмущения:

А может, ты? Наговаривала ей целыми днями всякую фигню, вот и получила! Ты кого угодно до психоза доведешь!

Бабушка помолчала, пожевала впалыми губами и, к его удивлению, примирительно вздохнула:

Все виноваты. Жись така...

...Максим обнаружил, что пересыпает из ладони в ладонь горстку рыжеватых опилок. Выбросил их, поднялся, заходил по ограде туда-сюда, хлябая галошами и пытаясь настичь очень важную, но пока еще ускользающую, расплывчатую мысль.

И вдруг она раздалась в голове — так резко и звонко, как удар камня о стекло: «Ведь бабушка-то права! Все виноваты. Кто-то больше, кто-то меньше, но все. А раз виноваты все... значит, несправедливо спрашивать с одного».

В ту же секунду в образовавшуюся пробоину в стеклянной стене, прежде отделявшей Максима от отца, а вместе с ним и от всего мира, хлынул поток яркой небесной синевы, птичьего щебета и свежего воздуха.

 

 

* Публикуется в сокращении.

100-летие «Сибирских огней»