Вы здесь

Преступная гардеробщица

Роман. Окончание
Файл: Иконка пакета 01_akulova2.zip (107.09 КБ)

4.

Выйдя из укрытия, Надя потянулась было на сцену, к Пантере-Зебре, — вызнать, как они с Гречаниновой и со всем своим «садиком» докатились до жизни такой, но остановилась. Анна, наверно, уже с ума сходит, потеряла ее.

«Ладонь к груди... Тиражировать мой жест! Ни за что так больше не сделаю!»

Гранитное фойе сквозняками моментально выветрило все приятно-волнующие впечатления, стерло улыбку и напомнило о неутешительной прозе. Чем-то закончатся ночные похождения? Ведь хватится же кто-то в конце концов этой треклятой шубы!

Никогда еще возвращение на рабочее место не казалось таким похожим на дорогу в тюрьму. Ноги не шли. Каждая новая щель, разделяющая напольные плиты, казалась ловушкой. Большое открытое пространство пугало: на нем так легко вести слежку. А вдруг в конце пути Надю уже ждут?

...Какой-то человек беседовал с Аней, навалившись локтями на барьер. Не в форме, в простом костюме. Но при этом держал перед собой открытый блокнот — для записи.

Аня слушала его с чуть заметной улыбкой. Улыбка — это хорошо. На допросах редко улыбаются. Она, кстати, молодец: губы подкрасила — выглядит... куда там скандинавским кинодивам!

Привычной «вертушкой» Надя перенесла себя на рабочее место, все же не без опаски поглядывая на человека с блокнотом.

Поклонник мой, — равнодушно доложила Анна, когда тот наконец отошел. — С сынишкой на спектакли ходит. Все телефон мой спрашивает. Как будто он у меня есть!

«Во дает! Ее и впрямь никакие похищенные шубы не волнуют».

Слушай, Ань, а ты платье не отнесла, что ли? Сейчас такое было!

Как не отнесла? Прямо в котел и бросила. Да я слышала, у них там с вытяжкой что-то. Решетка какая-то сломалась... Главной-то нет, жаловаться некому.

Надежда не стала больше задавать вопросов. Особенно про решетку. И про главную.

«Пример надо брать с коллеги, вот что. Хватит трястись!» И скомандовала себе спокойно сесть в кресло, даже практически улечься, положив ноги на табурет...

Надежда Владиславовна! Где ваш персональный бейдж? — Перед Надей стояла главная, живая и здоровая, правда, немного пятнистая лицом.

Как всегда, неясно было, действительно ли ей нужен ответ.

Вы ведь, кажется, грамотный человек и должны понимать, что администрация несет расходы на полиграфию не из-за прихоти...

«И как им это удается? Каждый раз поражаешься, как в первый. Что это, долгая тренировка? Или специальный орган, который вырабатывает эту вдохновенную назидательность, эту — прочнее резиновой дубинки — уверенность в своей правоте? У рожденных быть администраторами он точно есть.

Да какая разница, где мой бейджик! Я его потеряла. Осточертел он мне, вот что. Приклейте его себе на лоб и ходите с ним по главной улице с оркестром», — сонно думалось обнаглевшей Надежде.

...придется вычесть из вашей зарплаты. Очень жаль. Вы не оправдали наших надежд.

«Ах! Надежда не оправдывает надежды — какой пассаж!.. А халат? Она что, не заметила?»

И Надя проснулась.

«Как она могла не заметить? Уф-ф! Что это было?»

Она сидела возле своего барьера, одна. Поодаль Анна мирно мастерила что-то на спицах. Или делала вид, что мастерит, а на самом деле спала. Это была одна из маскировок ее сна.

Тревога нахлынула с новой силой.

«Где администратор? Книжку обещала мне сегодня вернуть...»

Надя выпрямила затекшие ноги и поболтала ими в воздухе.

«Ой! Что-то здесь не то... И никто ничего не знает. А Тигрица? С такой поспешностью отбыла — якобы за рубеж».

Вдруг голова сама безотчетно повернулась туда, где раскинулся зимний сад, — к окну. Такое бывает, когда чувствуешь чей-то взгляд.

В просторном фойе не было ни души.

«Ох, нет, не могу усидеть, не в состоянии!»

Надя принялась ходить взад-вперед вдоль своей стойки. Сколько же под той успело всего скопиться! Среди хлама и настоящая ценность — рюкзак с боксерскими перчатками из Галиной с Виктором гримерной.

«Вот они-то мне и нужны!»

От нетерпения она не сразу развязала шнурки, но когда это удалось и руки были уже в этих ярко-красных пухлых красавицах, спать совсем расхотелось. Ничего, что Микки-Маус смотрелся бы в них немногим воинственнее.

Надя оглянулась по сторонам — фойе по-прежнему было пустым. Справа спала Анна, слева двойняшек как языком слизнул... какая разница кто.

Она прошла вглубь между вешалок и встала в стойку. Она же видела, как боксеры это делают. Руки накрест: одна обороняет лицо, другая — грудь. И прыжочки, прыжочки... Невысокие, но такие пружинящие...

Гардеробщица-боксер прыгала, как мячик, выбрасывая вперед то одну, то другую руку, посылая удар за ударом в висящую дубленку. И звук что надо!

«Да я прирожденный боксер! Я же знала, я чувствовала!»

Гх-гх-гхы... Извините, ради бога...

Надежда застыла в стойке, освоенной, как ей казалось, в совершенстве, и оглянулась на голос.

По другую сторону прилавка прямо напротив нее стоял...

«Господи, нет!»

Да. Это был он. Вор! Вихрастый, встрепанный, на лбу ссадина, но под пиджаком белая рубашка — опять белая! Долговязый, как строительный кран.

Уронив отяжелевшие вмиг руки, Надежда даже присела слегка. Точнее, осела.

Вор суетливо полез во внутренний карман довольно приличного твидового пиджака. Надя прытко вздернула руки, прикрывая голову перчатками...

Надежда Станисла... Владиславовна, извините...

Она вновь опустила руки — не оттого даже, что он назвал ее по имени-отчеству, а оттого, что, допустив ошибку, извинился.

Я вам все объясню. Вот мое удостоверение. Взгляните...

Он пригладил комсомольские вихры и, перегнувшись через прилавок, протянул Наде какую-то картонку.

Надя была статуей боксера, забывшего, что такое бокс.

Пожалуйста... Я не хотел бы, чтобы меня здесь видело большое количество народа.

«Еще бы!»

Давно уже ловлю момент, чтобы с вами поговорить. Да, кстати, и отдать вашу связку ключей.

Надя вздрогнула. Бежать некуда. С двух сторон она была зажата рядами одежды, сзади стена, впереди... Кто? Вор? Ерунда, ей-богу, какая-то! Если бы он был вором — чего бы ему надо было от нее, которая копит на канапе с сыром?

Нам срочно надо переговорить, поймите! Оставляю свой документ — я вам доверяю — и жду вас вон там, в коридоре, возле первой лестницы.

Он махнул рукой в ту сторону, откуда Надя недавно вернулась, и пошел прочь, озираясь по сторонам, явно нервничая.

«Доверяет он! Какая честь!.. После того, как я в чужой шубе ушла».

Возможность двигаться вернулась. Стянув перчатки — руки в чем-то белом выпачкались, — Надя схватила двойную картонку. Егоров Дмитрий Михайлович, агент частного сыскного бюро... с каким-то идиотским названием. Фотография «вора» и печать.

«Что ж, ну и к лучшему! Сколько веревочке ни виться...»

Сложив перчатки назад в рюкзак (в чем это руки?), Надя хладнокровно «вертанулась» наружу и еще раз развернула удостоверение. О сыскных органах и обо всем, что с ними связано, она имела примерно такое же представление, как о последних достижениях современного кролиководства. Любому ничего не стоило ввести ее в заблуждение.

«Вот хитрый Дмитрий! Возвращай теперь ему удостоверение».

По мере приближения к месту «стрелки» Надежде все меньше хотелось выглядеть простофилей, неспособной отличить процессуальный кодекс от уголовного...

«Господи! Да я ведь и правда их не отличу!»

А я вот слышала, что удостоверения, вообще-то, не принято в чужие руки передавать.

Так это только из-за вас! Я уж и не знал, как к вам подойти... Вы наверняка видели, как меня повязали и вели тогда к машине... — нервно оправдывался детектив.

Надя протиснулась под лестницу, в узкое пространство между ступенями и окном. Там была нелегальная курилка, из которой обычно всех гоняли.

Тащили, я бы сказала. Или волокли.

Значит, убедительно все было? — Дмитрий вроде сразу расслабился.

«Что? Подставной вор? Зачем?!»

Так. Давайте по порядку. — Успокоившись, сыщик сразу начал строить из себя начальника. — Кто я, вы уже знаете...

Вовсе не уверена! Может, вы такой же детектив, как и вор.

Вот паспорт.

Да не нужен мне ваш паспорт.

Ох, сколько мы теряем времени! Прошлой ночью вы чуть не сорвали операцию по... Можете объяснить, что вас привело около двух часов ночи к кабинету директора театра?

Что?! Допрос?! Больше ничего не хотите? И кстати, о времени — буквально через пять минут я должна буду вернуться на свое рабочее место.

Ясно. — Горе-сыщик совсем сник. — В общем, так. По заявлению... своего друга... Да, так получилось — он обратился к нам, мне поручили разобраться... В общем, надо спасать одну девушку. А может, и не одну...

«Тысячи девушек...»

Остальное я расскажу вам при следующей встрече.

При какой еще «при следующей»?!

После окончания вашей смены. Буду ждать вас... здесь же.

Нет, это просто... Вы что, мне приказываете?

«Что ж он тянет про шубу? Чтоб ему!..»

Когда вы узнаете, в чем дело... Как человек сознательный, вы поймете, что должны были...

«Н-да. Нескладно... Наивно, в общем. Опыта, видно, никакого».

Только, само собой, о нашем разговоре — никому. До встречи?

Надежда дерзко, как ей показалось, вскинула на него взгляд:

А про шубу вы ничего не...

«На воре и шуба горит».

Какую еще шубу? О чем вы? — воскликнул сыщик, вновь начиная нервничать, как начальник отделения, у которого никудышный процент раскрытия. — Лучше бы объяснили, зачем вы там, возле лестницы, разбрасывали их по одному! — И протянул Наде ее ключи.

 

Вернувшись за барьер, Надя неожиданно поймала себя на том, что улыбается, причем глупой улыбкой, как она это умеет.

«Небось всю ночь голову ломал — и зачем я их там разбрасывала по одному! Чтобы выросло деревце, увешанное маленькими новенькими ключиками. Вот зачем!»

Однако многострадальная связка ключей не произвела должного впечатления на ту, кому она предназначалась. Анна даже в руки ее не взяла. Бегло просмотрела и сказала, что подходящего нет. Вот это память!

Поток юнг с их родителями не заставил себя ждать. Как нахлынул, так и схлынул. Надежда присела, как ни странно, не чувствуя усталости. Последнюю, похоже, вытеснило... любопытство. В сбивчивом изложении начинающего детектива проглядывало нечто созвучное Надиным собственным смутным... не догадкам даже — предчувствиям или предопасениям... В одиночку этому «профессионалу», устраивающему фокусы с удостоверением, вряд ли справиться. Вот только в помощники он выбрал... Уж лучше бы один.

Ох, странно все это! День прошел — никто про шубу ни гу-гу. Выходит, Аня была права? Вон снова этот коллекционер телефонов возле нее... Вдруг отпрянул, будто в него плеснули водой. Сгреб в охапку свою дубленку и потопал восвояси, не оглядываясь.

Я бы этих мужиков... Ведь женат, паразит, а туда же — за локоток! — пожаловалась Анна.

Надя была рада отвлечься от своих дум о необъяснимом, поговорить хоть о чем-то земном.

Ну ты уж... Всякое бывает. Жена, видно, не подарок — если даже в театр только он и ходит с дитем. А может, и ходит-то только из-за тебя! Другая бы не стала его гнать.

Другая? Конечно, артистка какая, может, и не стала бы!

«И что ей артистки плохого сделали? Сама, между прочим, похожа на одну».

Ты чего домой не идешь? — отчего-то недовольно спросила Аня.

Да мне тут еще... мешки для обуви складывать. Ты не жди, тебе ведь на электричку.

Анна, перестав застегивать пальто с песцовым воротником, зачем-то открыла свою тумбочку иллюзиониста и остановилась перед ней в замешательстве.

«И чего она там копается?»

Надежда, в свою очередь, продолжала без помощи утюга доводить до совершенства линии сгибов серых холщовых мешков, куда зрители складывали уличные сапоги и ботинки, переобуваясь в туфли.

«У нас что, соревнование на преданность рабочему месту? Не связано ли это с пушистым чудом-юдом?»

Некоторые вопросы лучше оставлять у себя в голове, а не произносить вслух.

Опять ты... — только и сказала Анна. Махнула рукой, с досадой захлопнула свою тумбочку и была такова.

 

«Деловой, куда деваться! “После смены”. Как будто это так легко — чтобы ни у кого не возникло никаких дурацких вопросов, никаких подозрений...»

Прощупывая в сотый раз фойе на предмет наличия в нем сотрудников, Надин взгляд вдруг споткнулся на тропическом острове под стеклом.

То есть острова-то, к которому привыкла Надежда, и не было. Потому что исчезло все зеленое. Свечения не было — и ничего не было.

Изо всех сил напрягла зрение: стекло вроде на месте, но перестало быть прозрачным, что ли? Остров потух. Умер? Кто-то его прикончил? Сколько ни всматривайся — туман какой-то...

Тем временем фойе опустело, можно было двигать на «стрелку». С гораздо большим удовольствием Надя разыскала бы Марго. Как они там все после утреннего художества? Живы?

Совершенно непонятно... Какая-то девушка... А я тут при чем? — выпалила она, завидев сыщика Дмитрия возле лестницы.

Да не об одной девушке речь! Давайте наконец присядем и поговорим спокойно.

В обозримом пространстве присесть можно было лишь на цементный подоконник широкого заледенелого окна. Практически на льдину.

Уж лучше в гардероб, что ли. Там уже все разошлись.

Угол, в котором гнездились списанные кресла, оказался намного комфортнее. Надю к тому же никто, даже если бы проходил мимо, не увидел бы из-за барьера. А вот макушка сыщика торчала поверх спинки кресла.

Сказать честно, я недавно в агентстве. Учился-то на актера, но быстро понял, что это не мое. Немужская профессия. Да и вообще... Театр, по-моему, уже просто пережиток и прогнил до основания...

Так вора вы сыграли?

Растопырив граблеобразно пальцы, детектив резким движением пробороздил ими шевелюру, отбросив комсомольские вихры назад.

В общем, да. Пришлось. Дело, которым я занимаюсь... Действовать через официальные органы тут сложно, одним словом. Фигуранты там... А Ромкина девушка танцует здесь в молодежном ансамбле. И кроме того... Ну, в общем, еще до того, как он с ней познакомился, ее, оказывается, заставляли...

Стриптиз! Она в стриптизе, да? — озарило Надежду.

Ну, там... Все шло к тому, что не только это, по словам Романа. Но с тех пор как они вместе, она с этим завязала. И вроде от нее отстали. Но сейчас опять... — Он поднес незажженную сигарету ко рту, нерешительно подержал и опустил, так и не закурив.

За этим за всем стоит директор театра?

Откуда вы знаете?

Да так... Прошлой ночью...

Об этом мы еще поговорим. Ну теперь вам, по крайней мере, ясно, что я неслучайно оказался тогда в кабинете директора?

Искали какие-то документы?

Дмитрий только усмехнулся: мол, такой и рассказывать ничего не надо — ну все знает!

А что ж так неосторожно-то? В разгар рабочего дня...

Да Ромка же и подвел. Приятель.

Ромка... Роман? Стойте! А девушка его... Ирина?

Ну вы прямо на лету... А попался я тогда потому, что, по его информации, Тигрица находилась в другом городе.

Надежда усмехнулась про себя: «Тигрица! По-нашему Шерханиха».

Трудно было выкрутиться?

«Лучше бы все-таки его макушка не торчала над спинкой кресла».

Да как вспомню... Шеф вызволял. Прокол жуткий, конечно...

Ну а я-то при чем? Зачем я вам?

Вы можете помочь.

Надя тихо рассмеялась:

Хоть что-нибудь должен сыщик смыслить в типах личности!

Про тип не знаю, а рост у вас как раз подходящий.

Рост? Вы что, хотите меня в какую-нибудь форточку, да?!

Не совсем... Вчера я подумал: мало ли, может, у вас тоже какое-то дело к директору, раз вы пробрались на этаж, где ее кабинет, в два часа ночи...

Да я просто хотела в душ!

И Надежда рассказала о «радиопостановке», подслушанной из душевой.

Ну вот! А я, пока гонялся за вами, пропустил...

Тут они оба услышали тонкий скрип. Оба повернули головы в сторону зимних джунглей.

Пригнитесь! — прошептала Надя.

Зачем? — тоже шепотом изумился сыщик и съехал пониже в своем кресле.

Голова видна... За мной тоже кто-то оттуда наблюдал — днем.

Днем — это был я.

Ах, ну да, я же знала... Но сейчас, по-моему, смотрят не из тех зарослей, что у окна, а из других — под лестницей.

Там, внутри джунглей, скрипнула дверь. Должна же там быть какая-то дверь? Больше скрипеть нечему.

Садовник-невидимка? Раз днем его не видно, может, он по ночам работает? — продолжала шептать Надежда, как Анна, сдавленно, панически.

Думаете, я первую ночь в театре? Нет тут никаких садовников.

«Сказал тоже! Нет садовников! А это все само здесь растет и благоухает — по собственному желанию».

Слушайте, Дмитрий! С этим аквариумом сегодня что-то... Подсветки нет, и он запотел, смотрите... — И посмотрела снова сама.

Никакого тумана, стекло было прозрачным, только местами в потеках.

Надежда опять, как днем, стала всматриваться в застекленный участок зелени, не понимая, что там не так.

Пойдемте поближе — поглядим.

Да я как-то не очень по части ботаники...

Ну вы просто... ничего не понимаете! Знаете, что сегодня главный администратор не пришла на работу? А почему запотевает стекло, знаете? От разницы температур. А откуда она взялась, разница температур?

Детектив был непробиваем. Ни в физике, ни в химии — никакой.

Вы что же думаете, администратора убили и закопали там, под бананом?

Да вы что! Я вам про разницу температур. От трупа какая температура? Стекло запотевает от дыхания. Может, там в обмороке кто или связанный лежит? Я же вам только что рассказывала! Табаки готова была просто придушить свою подружку, когда за ней побежала. Но, скорее всего, атака была отбита, так что кто из них под бананом — неизвестно.

Ну и фантазия у вас! Меня, честно говоря, больше интересует местонахождение директора.

А директор скоропостижно отбыла за рубеж. Точнее, она хотела бы, чтобы все так думали.

«Или кто-то другой хочет, чтобы все так думали?.. Мятежный режиссер?!»

Не пойдете — я одна пойду.

Прильнув к стеклу, она сходу заметила, что листья банана у противоположной стены охвачены легким трепетом. А что же там, за ними? Опять мешало матовое пятно — теперь уже от ее собственного дыхания.

Стекло продавите.

От неожиданности Надя отпрянула от стеклянной стены.

Сыщик стоял рядом и тоже изучал содержимое аквариума.

Там всего лишь дверь чуть приоткрылась. Вон, видите, щель, — тоном специалиста заявил он.

Так вот где он заходит! И выходит. Кто-то ушел отсюда какие-нибудь три минуты назад. Если бы вы не спорили со мной... Сыщик, тоже мне!

Да вот, сыщик! — Дмитрий разозлился, аж покраснел. — Всем со стороны кажется, что они лучше знают и все так просто...

Смотрите! — похолодев, вновь сниженным до страшного шепота голосом перебила Надежда. — Вниз, вниз посмотрите!

Ну, земля... Вы же говорите, садовник. Должно быть, рыхлил.

Но вы же сказали, что нет никакого садовника! И так не рыхлят. Если рыхлят — земля рыхлая. А тут — свежепритоптанная!

Детектив дважды провел ладонями-граблями по волосам, созерцая участок слишком уж черной земли, явно возделанный совсем недавно. Наконец, повернувшись к Наде, изрек:

Хорошо, что нас двое. Вы остаетесь здесь, на всякий случай, а я...

Вы серьезно? Где это я остаюсь? С меня хватит вчерашнего! Я иду домой.

Домой вы не можете... — слегка смутившись, протянул сыщик.

Надежда уставилась на него как на больного, не ведающего о своей болезни.

Понимаете... Дело в том, что вы уже ушли домой.

Что? Вы с ума сошли?

В журнале на вахте уже есть ваша роспись, — сообщил этот чокнутый.

Надежда посмотрела на него в полном отчаянии, собираясь закричать. Но не закричала. Вспомнилось вдруг, как она, увидев его связанного, подумала, что могла бы стать его сообщницей...

Как вы посмели? — только и спросила она тихо, без выражения. — По-вашему, что — у меня ни дома, ни семьи? Ни позвонить мне не надо, да?

Он вытащил телефон, нажал на кнопку. Хмыкнул, потряс его зачем-то.

Дьявол, аккумулятор! Конечно, у меня нет никакого права... Но вы хотя бы будете свидетелем, если...

Я не останусь здесь одна! — всхлипнула Надежда. — Я боюсь! Я администратора боюсь, не то что... И вообще...

Дмитрий молчал, понурившись.

Хорошо. Идем вместе.

План театра хотя бы у вас есть?

 

Они пошли другим маршрутом, не вчерашним.

Может, сначала все-таки стоило посмотреть, что там, в аквариуме?

Оно там никуда не денется, а садовника можно упустить навсегда.

А если он вернется?

Зачем? Хотя... Ладно. Только быстро! И надо раздобыть лопату... На пожарном стенде!

У долговязых людей голова так далеко от земли, что им невдомек, каково приходится другим — тем, у кого длину ног правильнее было бы назвать коротизной. Надежда напоминала себе малыша на трехколесном велосипеде, старающегося поспеть за профессионалом на гоночном. На полдороге ей это надоело, и она отстала от спутника, даже несмотря на страх быть настигнутой... третьим, неизвестным участником гонок.

Лопаты нет! А ведь была, я видел! — донеслось ликующее с противоположного конца коридора.

Даже издалека детектив выглядел не на шутку взволнованным. Наде же отсутствие инструмента представилось простой закономерностью:

Вроде не весна. А спрос...

Прихватив, что было — непонятную штуковину в виде лома с крючком, — вооруженный сыщик вдвое быстрее помчался назад, к месту предполагаемого входа в аквариум.

 

People are strange,

When you’re a stranger...1

 

донеслось до Надежды, когда бегун с железным шестом пробегал мимо. От удивления она помчалась за ним, даже не осознав, что ей это удается — без отставания. «Он что, тоже неравнодушен к The Doors? Ох, нет, не сыщик он! Тогда кто?.. Кстати, вот и наша дверь. По всему, она обязана быть той самой».

Вот только взявшись за ручку и подергав ее туда-сюда, следопыт номер один обнаружил, что она не собирается отворяться.

Дьявол! Она ведь была не заперта! — Сыщик с новой силой рванул дверь на себя. С прежним успехом.

Преследователям открывается, что они никакие не преследователи. А преследуемые.

Ваши ключи при вас?

Неужели вы думаете, что тот, кто нас видел, что-нибудь действительно оставил для нас под кустиком?

Вы же сами тянули меня в этот дендрарий! Давайте связку.

Детектив выглядел весьма воинственно со ссадиной на лбу и со своим стальным орудием в тощих длинных руках. Заполучив ключи, он сложился вдвое и преувеличенно энергично налег на дверь.

«Медвежатник недокормленный!»

Надежду разбирал смех.

А это вы меня закрыли в душе? — спросила она вдруг.

На секунду Дмитрий перестал терзать замок.

Надежда...

Владиславовна.

Да. Владиславовна. Вы с такими вопросами... Вы правда думаете, что они могут как-то помочь в нынешней ситуации?

«Про мой плен этот Пинкертон ничего не знает. Да что он вообще знает... Что?! Возвращает ключи? А сам... входит в осьминожий сад!»

Воздух внутри, как и предполагалось, был влажным, почти липким. Пахло мокрой листвой, землей и то ли змеями, то ли большими хищными насекомыми. Это оказался еще и сад камней! Они были разбросаны среди растений живописно-хаотично — крупные и небольшие. Выключатель возле двери не работал, знаменитая зеленоватая подсветка не пожелала зажечься.

Хоть что-то нужное было у сыщика с собой — фонарик. Решительным шлагбаумным жестом преградив Надежде путь вглубь, к вожделенным филодендронам и агавам (ну как же — лишние следы!), детектив сам крадучись пробрался к притоптанному участку и, пристроив фонарик на ветке неведомого куста, вонзил свой жуткий багор в чернозем.

Надя, хоть и старалась заранее не ждать ничего особенного, содрогнулась от этого жеста: «А вдруг все-таки...» Духота помещения моментально выступила влагой на лбу и ладонях, дышать стало совсем нечем... Она спешно развернулась и вывалилась из стеклянного саркофага еле живая.

«Даже если что-то и было, наверняка его там больше нет. Что это могло быть? И кто же, кто прятал это в тропических зарослях? Если вообще прятал... Не сыщик, а сто рублей убытка! Вместо того чтобы преследовать того, кто... Так. Стоп. Кажется, он и предлагал отправиться за этим кем-то... Все равно дурак! Был бы уверен в себе — не стал бы никого слушать».

Изнутри доносилось натужное дыхание, негромкое чертыханье, иногда скрежет — в здешнем черноземе явно было немало камней. И вдруг — не скрежет, а звон! Просто оглушительный в таком скромном пространстве. Звон металла о металл. Клад!

Взмокший сыщик вылез на свет божий, держа в вытянутой руке, как нашкодившую кошку, грязную круглую коробку с покореженной металлической крышкой.

Откройте, — хрипло попросил он.

Почему я?

У меня руки в земле.

Ну коробочка тоже, знаете, не из стерильных...

Отложив багор, детектив приподнял свободной рукой крышку. Вымазанную землей крышку — чистым носовым платком, вынутым из кармана! Чуть не носом залез внутрь, посмотрел зачем-то на Надежду — и снял крышку полностью. Видя его недоумение, но никак не испуг, Надя смекнула, что коробка не содержит в себе ни отрезанных ушей, ни отрубленных пальцев.

Что, золото?

Нет, алмазы и рубины, кажется, — севшим голосом произнес сыщик.

Надя заглянула в коробку.

...Ничего более сказочного она не видела со времен своего сладостного детства. Это и правда был клад. Под чудом уцелевшим круглым стеклом (из поломанного будильника, такие были в самый раз) сверкали изумруды осколков бутылочного стекла, кусочки горного хрусталя и перламутра, переложенные разноцветными перышками, обрезками парчи и шелка, самыми роскошными в мире фантиками от конфет. На дне, под всем этим великолепием, лежало зеркало, а к стенкам была прижата фольга, отчего все бесконечно переливалось, играло бликами. Надя знала толк в этом мини-жанре: это было создание мастера. Сколько она сама их переделала на своем детском веку, этих «секретиков»!

Вещдок как-никак! Чем черт не шутит?

Похоже, кто-то над нами действительно шутит, — блекло заключил Дмитрий, внимательно глядя на Надю.

Что? Я?! — вознегодовала та.

Почему бы и нет? — все так же индифферентно произнес сыщик.

Нда-а... Не поспали бы сутки, посмотрела бы я, как бы вы шутили!

Так уж и сутки! А кстати, куда вы подевались после этой... после красильни?

Во-от! Наконец-то! Приехали. С этого, вообще-то, стоило бы начать. Расспросить обстоятельно...

Так я же и хотел! Но вы...

Что я? Что вы меня все слушаете? В вас должна быть убежденность. Злость, наконец. Хотя бы один из нас двоих должен обозлиться... А то так и будем ходить как на детском утреннике — по чьему-то сценарию.

Дмитрий, отряхивая от земли руки, проронил:

Я просто думал... Серьезный научный работник...

Браво, браво! Какие познания! Ну а известно ли вам, что прямо здесь, в театре, работает ночное заведение закрытого типа? Прошлой ночью я сама в нем побывала.

Детектив перестал отряхиваться и, не скрывая изумления, ответил:

Что есть — знал, естественно. «Лагуна». Но... Туда же вход только по членским карточкам!

Это смотря откуда.

Что, неужели и туда через вентиляцию?!

Надя молча посмотрела на несчастного сыщика, раздумывая, не лучше ли наконец пойти спать.

Нет. Через розетку. Электрическую. Там, знаете, дырочки... Слушайте, давайте зароем этот шедевр назад, для грядущих поколений, и довольно, — устало выдала она, подавая Дмитрию круглую коробку.

Тот взял, открыл крышку, еще раз осмотрел содержимое и принялся ковыряться в нем.

Ну-ка, ну-ка! — Одним движением он приподнял жатую фольгу и сунул под нее свой сыскной нос. — Так и есть! Видите?

Он поднес к Надиному лицу «секретик», в котором теперь можно было увидеть высовывающийся из-под зеркала уголок бумажного листка.

Вот и пригодились ее тощенькие пальчики. Не нанеся ни малейшего урона изысканной композиции, Надя извлекла из-под зеркала свернутую вчетверо, как письмецо, бумажку.

Это и было письмецо... Только на больно уж непонятном языке.

Дмитрий, завладев бумажкой, почему-то сразу ввалился назад, в аквариум, будто кто втянул его туда. Осев на первый попавшийся большой декоративный камень, — ну вылитый роденовский «Мыслитель»! — поднес листок чуть ли не вплотную к носу. Свет падал через открытую дверь из коридора.

Надя вошла следом и тоже почувствовала, что если не присядет сейчас хоть куда-нибудь, то просто упадет. И упала-таки на то, что было, — изогнутый у основания ствол лианы.

Шифровка, — буднично произнес наконец сыщик, будто видел такие записки пачками каждый божий день. — А в общем, все это игра и желание отвлечь. Нас заманили сюда только с целью сбить с правильного пути.

Кто? Кто заманил? Главный электрик, Баба-яга или...

Дмитрий вдруг включил фонарь, сполз со своего камня и начал обшаривать растение за растением у их корней.

«Что за манера — вместо ответа уползать куда-то!»

Исследователь стволов выбрался наконец из самого дальнего угла аквариума, держа в руке... обернутую листком бумаги бутылку.

«Ну это уже слишком! Опять послание?»

«Хеннесси». Коньяк такой. Знаете?

Кто ж не знает Теннесси.

Неплохой, между прочим. Бутылка, жаль, початая. Все равно можно, как это положено, использовать для брудершафта... Да?

Брудер-швестер-шафта... — прошелестела Надежда, тягуче проваливаясь непонятно куда, на полпути подхваченная гибкой прочной лианой — одной, другой...

Струясь, переплетаясь, они образовали убаюкивающий гамак, который раскачивался вместе с ветвями могучего баобаба под безукоризненно голубым небом. Стайки птиц взмывали ввысь, сообщая на ходу, что повсюду только ясно, осадков в виде дождя и снега не ожидается во веки веков.

«Я понимаю их язык. Я — Маугли...»

Возвращение было полным тревоги и вины из-за чего-то невыполненного. Притоптанная земля... Опасность! Чужая шуба... Снова холод, озноб... Ну хватит уже трясти за плечо!

Да что ж вы так дрожите? Нет, согревающее вам точно необходимо!

Мы все еще на «вы»? — приходя в себя, пробормотала Надежда.

Гм... Ладно. Ты так и не рассказала, как тебя занесло в «Лагуну». Рассказывай по-быстрому!

Слушай, начальник, я и по-медленному-то с трудом... Я спать хочу. Ну, там... коридоры, коридоры, лесенки разные были... Простеночек для уплощенных кукол... — И вдруг, вспомнив кое о чем крайне важном, Надежда выпалила: — А у тебя пистолет есть?

Дмитрий отчего-то опять сполз вниз и стал водить зажженным фонариком под растениями.

Ты что? Посеял его?

Да нет. Мне показалось, кто-то там прошмыгнул...

Что-о?!

Надежда вскочила, ужаленная не меньше чем целой стаей змей, и бросилась к двери... Она видела, как неподвижная до того дверь вдруг пришла в движение, быстро уменьшая просвет в дверном проеме. Вытянутые вперед руки — чтобы встретить, приостановить это движение — не успели. Оно остановилось само, уничтожив просвет и легонько лязгнув замком. Ладони уперлись в намертво захлопнутую дверь.

Господи! Да не кричи ты так!

Надя не могла не кричать. Крысы?! Мыши?! Анаконды?!

Тихо! У меня же ключ есть.

Кто за нами охотится? Мы что — дичь?! Я не хочу-у-у! Я домой хочу!

Ладно, ладно. Покажи только, где он, простеночек твой. Дальше я сам.

Надя сложила добытые вещественные доказательства в свою тумбочку и повела навязавшегося на ее голову сыщика проторенным накануне маршрутом.

Однако снова найти это место оказалось не так просто. Помог запах — еще более смачный и дразнящий, чем сутки назад. Надежда по традиции была голодна и, когда они с сыщиком достигли заветного простенка, с болью подумала, как было бы здорово сейчас сесть за стол да перекусить, как это делают нормальные люди.

Да тут пролезть нереально! — заявил детектив.

Надя, молча, без особых усилий, втиснулась в простенок.

Вход, вообще-то, с другой стороны! — услышала она незнакомый голос, когда одной ногой была уже в плюшевом заведении.

Лазутчица, пребывая в полурасплющенном состоянии, с трудом смогла повернуть голову. Рядом с Дмитрием стояла высокая девушка, ростом почти с него, похожая сразу на целое созвездие актрис и одетая так, будто держала путь на вручение Оскара, — сверкая плечами, зубами, чем-то в ушах...

Мы заблудились, — сдавленно произнесла Надя дежурную фразу.

Руководитель операции молчал, уставившись на девушку так, что было ясно: расследование для него уже не так актуально, а вот от желания следовать за блестками, куда бы они ни поманили, ему уже не спастись.

Надя покинула лаз и, выдохнув, изобразила что-то наподобие улыбки:

Мы просто не хотели через улицу... чтоб побыстрей, не одеваться...

Ну так можно и не через улицу. Идемте, — сказала девушка, даже не пытаясь казаться приветливой.

И они пошли, накрытые волной французского парфюма, послушные, как два нашкодивших ученика — вслед за учительницей на расправу к директору. Надя готова была стукнуть своего спутника по вихрастой башке — ну хоть бы что-нибудь придумал! И куда он лезет? Нет, в одиночку ему точно не справиться. Недо... недосыщик!

Дмитрий тем временем, приложив ладонь к губам, нагнулся к Надиному уху с многозначительнейшим видом:

Это Кристина Федоренко.

А я думала, это Кристина Риччи, — таким же шепотом.

Она тоже была солисткой в молодежном ансамбле.

Слушай! Я не хочу в эту «Лагуну» опять. Это заводь, а не лагуна. Акулья заводь...

Что вы там шепчетесь, заговорщики? — не без ехидства спросила «учительница».

Они уже входили в зал, в тот самый — полутемный, плюшеводиванный. В нем, к счастью, не было никого: видимо, слишком ранний час для завсегдатаев. Кристина по-хозяйски положила перед ними меню — книгу толщиной с докторскую диссертацию в кожаном тисненом переплете.

Я отлучусь. А вы пока выбирайте.

«Федоренко... Анина однофамилица?»

Надя погладила рукой бордовый плюш, как гладят кошку, — но он был хуже, холодный и плоский, — и задалась вопросом, риторическим, скорее всего: почему она постоянно обнаруживает себя в таких местах, куда вовсе не стремилась попасть? Научиться этому невозможно. Это талант — оказываться в ненужном месте в ненужное время. Почему последние два дня с ней происходят какие-то события помимо ее воли?

«Музычка еще эта гангстерская!»

Да, от такой музыки впору застрелиться, — сказал детектив. Вытягивая и без того длинную шею, он оглядывался по сторонам с видимой тревогой. — Если выберемся отсюда живыми, обещай, что встретимся в каком-нибудь нормальном месте, врубим «Дорзов» и будем слушать.

Если останемся...

Дмитрий потянулся к меню.

Оставь. Нам открывать эту книгу все равно что мусульманину — журнал «Плейбой», — сказала Надя.

Ну хотя бы сделать вид...

Смываться надо отсюда, а не делать вид, конспиратор хренов! Смотри, она звонит кому-то!

Надежда тут же, не дожидаясь реакции детектива, поднялась и направилась к выходу. Но Кристина, заметив это, пошла ей наперерез.

Мы забыли деньги! — выпалила Надя.

Пустяки, можно в кредит. Вы ведь наш работник. Я вас только вчера видела.

Где вы меня видели?!

Да здесь. В таком пышном шелковом платье — рюшечки, рюшечки...

И Кристина устремила на Надежду кристально-прозрачный взгляд — скандинавский... Точно такой спокойный, незамутненный взгляд Надежда видела каждый день — в соседнем с ней секторе гардероба.

А Федоренко Анна...

Это моя мать.

«Как мать?!» — чуть было не ляпнула вслух Надежда.

Вы не знали? Неудивительно, впрочем. Меня ведь как будто и нет на белом свете — для моей замечательной семейки.

«Боже мой! И запах этот... запах Франции! Шуба с перьями — ее!»

Ладно, не важно. Мне надо переговорить с вашим... другом, а времени совсем мало. Я ведь, между прочим, его разыскивала, а у него телефон недоступен. Хорошо, сам пришел.

Не давая Наде ни опомниться, ни покаяться, Кристина поспешила к Дмитрию.

«Друг! Везунчик он, вот кто. В отличие от меня, он оказался все же в нужном месте. Ему, наверно, и ужин перепадет», — думала Надя, держа путь назад, в свой гранитно-стальной гардероб.

В общем, она не испытывала тревоги за Дмитрия. Кристина эта — ничего девчонка, не ее вина, что она такой красоткой уродилась. Конфликт с семьей... А у кого его нет?

Все непонятные моменты с Анной прояснились. Вот тебе и театр юных зрителей! ККЗ натуральное. В собственном соку.

«Все, дойти бы только до кресла и упасть...»

 

Первое, что она увидела, войдя в пустое фойе, был сад номер два — осьминожий. И он был хоть по-прежнему не освещен, но явно обитаем. Скудный свет проникал туда из коридора через приоткрытую дверь. Чья-то огромная тень метнулась по зеленому стеклу. И остановилась. Ее отбрасывала крупная фигура человека. Он стоял согнувшись, в позе хирурга или... Отелло. Что он там делал? Душил, кромсал?! Работа по ночам?

«Садовник! С острыми-преострыми секаторами вместо рук...»

Надя, растерявшись, забыла придержать входную дверь из коридора в фойе, и та хлопнула.

Человек оглянулся.

Она даже не пыталась бежать. Ноги приросли к полу.

А-а, наконец-то! И где вас только носит? Рабочий день вроде уже закончился.

Из сада выходил... режиссер Игорь Погодин. Опять в свитере. В опущенной правой руке он держал за горло свежеудушенную змею — обмякшее тело безжизненно свисало до пола.

Не поможете мне?

Помочь что-о?

«Разделать труп змеи?!»

Да надо бы придержать ветки. Никак не могу продраться в дальний угол — там давно не поливали.

Так вы... — Сакраментальное «садовник» застряло в горле.

Что ж, могла бы и догадаться. Режиссер ничем не хуже садовника: задачи практически одинаковые, и вообще, имеет право...

Да вот, стосковался по чему-то настоящему. Когда мы жили на Кубани, у моих родителей был сад...

«Не иначе, вишневый».

...настоящий яблоневый сад! А сейчас его нет. Там две яблоньки были мои. Я за ними ухаживал.

Это не может не трогать: у такого большого, рослого человека где-то есть родители — папа и мама, и он способен ухаживать хоть за чем-то. Может быть, еще вчера она бы испереживалась: ах, что будет, что будет, что теперь скажет режиссер после этого хулиганского «коромысла»? Сегодня же — еще чего! Она наглеет? Или начинает отличать суету от чего-то действительно значимого?

Они вошли не в вишневый и не в яблоневый, да и вообще не в сад, а в тропический аквариум, погруженный в полумрак. Режиссер набросал мизансцену — показал, где и как надо стоять, придерживая ветки, — и явно со знанием дела приступил к поливу труднодоступного уголка из шланга. Джинсы его были перепачканы землей, на что ему, по-видимому, было совершенно наплевать.

Мне, кстати, нравится здесь бывать иногда. Тишина, уединение, никто не мельтешит... Между прочим, здесь меня впервые и осенило про Маугли, про это единство и взаимоперетекание всего на свете. Непрерывность парков, так сказать. А вас когда?

А меня — когда...

«И правда, когда же? Уж не в момент ли кружения в платье Раневской и в Зебрином парике? Где-то оно сейчас, это мистическое платье?»

Как сказать...

Лучше словами. Вы ведь умеете говорить. Хотя мне вы постоянно пытаетесь доказать обратное. А вот с другими — без проблем. Совсем недавно вот прямо здесь вы весьма увлеченно беседовали с молодым человеком и никого вокруг не замечали.

«Что-о?!»

Надя резко отпустила ветки, которые пружинили, отчего держать их было совсем не легко. Последние силы оставили ее, и она села — на ту же лиану, на которой сидела какой-то час назад.

«И что здесь не подвесят гамак?»

От влажности и сумрака — лампы так и не загорелись — стала вновь наваливаться дремота.

Я, собственно, поджидал вас. Полагаю, вы знаете, о чем пойдет речь. Марго мне поведала о вашем заговоре.

Погодин отбросил шланг, вытер о штаны руки и уселся на самый крупный из камней.

Удивительно, что вы каким-то образом предвосхитили мои собственные... э-э... намерения. Идеи, как говорится, носятся в воздухе... в воздухе садов. Жаль только... Можно было рассказать все это мне, прежде чем устраивать... сами знаете что.

Но Надя уже не чувствовала ни угрызений, ни потрясений, она снова отправлялась в путешествие — с катастрофической скоростью. Вот-вот ее унесет, отрежет от этого важного разговора беспощадным глубоким сном... Хищные снотворные лианы опутывали разум плотными кольцами.

Конечно, кому какое дело, что вторые сутки без сна... Что, действительно есть такие люди, которые спят каждый день?..

Что? Что вы там бормочете? — Погодин тронул ее за плечо, чем и спровоцировал потерю равновесия.

...Но ей почудилось, что она взлетает вверх на воздушном шаре. Вернее, сначала это был тот радужный шарик, который выскользнул из рук девочки. Но потом он стал расти на глазах, продолжая переливаться всеми красками. И делал это так, будто дышал, и потому переливы эти казались живыми чертами лица — смеющимися глазами, улыбающимся ртом.

Шар был обвит развевающимися лентами, но оказалось, не ленты это, а руки. Они тянулись навстречу Надежде, как бы говоря: «Давай-давай, быстрее сюда, хватайся!» Шар был живым, дружелюбным. И, по-видимому, наполнен он был никаким не газом, а чистой дружбой. И Надежда потянулась к этим рукам-лентам. Они были теплыми. Они крепко ухватили ее и усадили в корзину для пассажиров. Там были навалены мешки и пакеты с разной едой: крупой, овощами. Надя уселась прямо на них.

Взлетали все выше и выше, видя все новые великолепные города и обрамляющие их леса, парки. Вдруг руки-ленты стали выбрасывать из корзины все подряд пакеты и мешки.

Зачем вы?..

Мы ведь хотим еще выше! А это балласт.

Но что мы будем есть?

Да мы ведь просто летим — ради самой невероятной высоты. С нее мы увидим такое, что забудем про пищу вообще!

Нет, я не забуду. Я хочу есть...

Шар оплел ее руками-лентами и стал утешать, покачивая, как младенца:

Ни о чем не беспокойся. Нам все дадут — в обмен, потому что у нас есть то, чего нет у них...

Что у них есть такого необыкновенного, Надя уже не узнала. Она теперь слышала другой голос. Он будил ее.

Приятно все-таки просыпаться в колыбели из сильных рук, с ощущением дружелюбия окружающего мира, таких легкости и свободы, как будто не существует ни огорчений, ни обид, ни рухнувших надежд.

Глупо улыбаясь, она силилась продлить видение, однако, чуть приоткрыв глаза, вместо воздушного шара увидела совсем рядом со своим носом ромбы, крестики, зигзаги исландского узора, а повыше — глаза, то ли озадаченные, то ли растерянные, но ничуть не менее электрические от этого. Не шар, а Погодин, склонившись над снотворной лианой, подставил руки, не давая Надежде свалиться на землю.

Ох! — С поспешностью, которой от нее и ожидать нельзя было, она вскочила на ноги, минуя погодинские руки. — Я долго спала?

Да целых три или четыре минуты, наверно. Я уж думал, обморок.

Режиссер распрямился, одергивая коротковатые рукава свитера, и вернулся к миру растений: принялся зачем-то инспектировать заросли, раздвигая ветки и заглядывая под каждый куст.

Там был живой воздушный шар, с руками...

И с глазами.

Да, и с глазами! Вы тоже видели? — удивилась Надежда.

Так, ладно, не будем сейчас углубляться, кто в чьем гостит сне.

Жаль, что мы не в одном. Я ему говорю: «Что же ты все продукты выбрасываешь!..»

Здесь Надежда опомнилась, поняв, что она уже готова отправиться догонять шар.

Погодин, бросив свои поиски, обернулся к ней с выражением вопроса и некой безнадежности на лице.

Ой, что-то я не проснусь никак, — с печалью констатировала Надя.

С особой остротой она вдруг ощутила чрезмерную влажность воздуха и увидела сплошь запотевшее стекло. Захотелось выскочить, вынырнуть наружу, глотнуть нормального воздуха. Но этот человек... Она не могла уйти, не узнав его тайны. Хоть и не физик, но тайных сведений у него никак не меньше, и, раз он ждал ее здесь, значит, хочет поделиться ими с ней, с Надеждой.

Я знаю, что тебе надо. Проверенное лекарство от обмороков и от разной дури. — Он снова принялся что-то искать. — Темно, дьявол! Что с освещением-то сегодня... Да где же, где? Как раз где-то здесь она у меня была...

В полусонном сознании Надежды блеснул луч солнца. Так вот что он ищет!

Была, да сплыла, — меланхолично заметила она. — То есть превратилась в вещдок. Сейчас принесу.

«Такое органичное “ты” без всякого брудершафта», — думала она, неся бутылку владельцу.

А железная коробка случайно не твоя?

Какая еще коробка? Еще один «вещдок»? Слова-то какие знаешь! — с неприязнью сказал Погодин.

Да вот, только сегодня выучилась. Ты даже представить себе не можешь, что тут творится, в вашем любимом театре! И этот молодой человек, который здесь был накануне, может быть, сейчас рискует своей жизнью. А мы все здесь просто работаем.

Ну да, и еще просто обедаем. Или пьем коньяк. — Погодин, присев на один из философских камней, начал открывать бутылку.

Мне бы, правда, лучше поесть, — чувствуя нешуточную слабость, пролепетала Надежда. — От коньяка я, боюсь, совсем...

Режиссер, сверкнув очами, вдруг вскочил на ноги, размахнулся и с яростью отшвырнул несчастную неупиваемую бутылку, которая, как в гамак, угодила в листья монстеры и не разбилась, и заорал так, как Ястребиный Глаз не орал даже на второгодников:

Чем мы вообще занимаемся! Я собирался говорить о серьезных вещах! Назрела переделка — полная перекройка и сборка пьесы заново, с нуля! Нет, все что угодно! Нянчусь тут с... Да понимаете ли вы, что для меня важно только мое дело? Вся эта блошиная возня — да этого в любом театре выше крыши. Я ее посылаю знаете куда? А иначе лучше сразу уйти — честнее... А вас-то все куда заносит? Кто вас просит лезть туда, где русским языком написано: «Не влезай! Убьет! Или оставит калекой!» Без таланта, что еще хуже...

«Опять “вы”», — в отчаянии подумала Надя и опустилась на освободившееся место на камне: ноги не держали. От крика затошнило и одновременно что-то внутри онемело.

Ну что ты все молчишь? Молчаливая, как сад тысячи камней! Ты что, боишься меня, что ли?

Теперь он еще и расхаживать принялся этаким железным циркулем, как ее учитель физики, — из конца в конец, широкими, растаптывающими в прах шагами.

Да, — безыскусно сказала Надя. — У тебя... То есть я боюсь электричества. Особенно короткого замыкания.

И зря! Лучше уж хорошее замыкание, чем размыкание какое-то идиотское. Я-то, дурак, подумал, что вот наконец человек, с которым можно делать дело. А тут... Страх — да это самое последнее, с ним — конец сразу, минуя начало! Да и не меня ты боишься, а совсем другого — перемен. Ну и что делать-то теперь? Произвести раскопки?

«Опять раскопки? Какие раскопки?!»

Попробуем найти то место, куда ты зарыла свой талант.

Что ж с ней все разговаривают в этом театре как с последней двоечницей? Защищаясь, Надя, сидя на просторном камне, сложилась вдвое, подтянув к себе колени, обняла их и положила на них подбородок.

Это будет нетрудно. Нет такого места, где бы не был зарыт мой талант, если это о театральном.

Ты и его из страха похоронила? И что, пусть гниет дальше? Это ведь проще всего.

Теперь Погодин тоже сел — напротив, на ее лиану. А она все молчала, разглаживала на коленках мягкую вельветовую ткань. Гладила, гладила... до идеальной гладкости. И мучительно соображала, уместно ли будет наконец рассказать о том, что действительно мешало ей всецело отдаться театру.

«Какое ему до этого дело, если ему есть дело только до его дела?»

Только открыла рот...

Ладно. Тогда я пошел.

И он встал, с ненавистью отряхнул подсохшую землю с джинсов и тяжело зашагал прочь из пропитанного влагой и туманом сада. Звук каждого шага по гранитным плитам — похоронный в своей гулкости. Переливающийся красками шар удалялся, улетал, исчезал навсегда в пустой темной вселенной театрального холла — не останавливаясь, не оборачиваясь...

Не-ет! Неправда! — выскочив вслед, бросила слова вдогонку, как лассо.

Вроде бы негромко, а получился даже не крик — пронзительный вопль. Закон отражения звука сработал в полную силу: стены, хоть и были не видны, но существовали. Где-то под высоким потолком фойе Надин голос прозвенел оглушительным эхом. Ей показалось, она исполнила оперную арию.

Все не так! И это тоже проще всего — взять и вот так просто уйти!..

Погодин был уже у лестницы. Остановился, взявшись за перила.

Что не так?

Да то, что это больно! Такая боль, что ты ненавидишь день, который начинается, потому что... знаешь, что... — Тут слезы хлынули рекой. Надя зло разметала их ладонями в стороны. — Знаешь, что и в этот день — опять пустота! И ты не сделаешь ничего, чтобы она треснула, эта проклятая пустота, чтобы из нее проросло... пророс сад... или хоть росток...

Ослепленная слезами, она не поняла, как Погодин очутился рядом с ней. Видно, одним броском, как это делают в джунглях. Стоял совсем близко.

Вот! Вот! Это уже кое-что... наше, человеческое! И голос, оказывается, есть. Притворялась полунемой...

Она опять не могла смотреть на него — из-за слез. Продолжала смахивать их, а они накатывали, выплескивались из глаз — не просто, а как в половодье, с силой, все новые... Злилась на себя, слабо надеясь, что они не так уж заметны в этом неосвещенном, сумрачном фойе.

И слабой, и трусливой — притворялась? Хватит, я сказал! Ты не такая — меня-то не проведешь! И довольно корчить из себя... эту, в блеклом халате. Ты — не она. Обманщица! Где подлинник?

Видно, в физике он тоже разбирался неплохо: схватил вдруг Надю за обе руки, замкнув тем самым электрическую цепь.

Надо просто работать! Так что, идем? Взрывать пустоту, высекать искры из слов... — веселым таким, хулиганским тоном.

Невозможно не посмотреть в глаза тому, кто крепко держит за руки — не отпуская. Две человеческие фигурки на огромном пустом корабле, затертом во льдах вселенной, где из источников освещения — лишь взгляд светло-стальных глаз да призрачный свет от снежных, отливающих серебром равнин по ту сторону стеклянной стены.

Из слов?..

«Какие слова в такие минуты? Просто стоять бы вот так неделю, две, чувствуя, как настоящее головокружительно и самую малость тревожно со свистом ввинчивается в будущее, и в нем, в этом будущем, трепещут на ветру разноцветные атласные ленты, вьются празднично, как победные флаги, вокруг огромного дышащего шара, который упорно стремится оторваться от земли...»

А без слов?..

Он лишь сильнее сжал ее ладони. И только она хотела пошевелить ими, чтобы освободить, как он... отпустил их сам.

Тоже тема. Немая речь. Ну все, пора! Надо подготовиться к завтрашнему дню... То есть уже к сегодняшнему.

И... не забыть... чтобы воздушный шар тоже был... И «Двери»2...

Они поднялись на второй этаж, держа путь в кабинет главного режиссера. Коридор был освещен еле-еле и только в самом начале. Дальше — мрак. Не так темнота, как погодинская походка сбивала Надежду с толку: он двигался словно бы с ленцой и в то же время как-то хищно, готовый в любой момент совершить прыжок или рывок, — как большой гибкий зверь на охоте. Типичный... удав?! Он крепко держал Надежду за руку, фактически таща ее за собой, как беспомощное дитя.

«А что, неплохо быть ведомым! Даже хорошо. Особенно в магнитном поле старого свитера... Возникновение электрического тока в проводнике, движущемся в магнитном поле, — чем не драматургия?»

И темный коридор казался наисветлейшей дорогой из всех дорог до него.

«Может, теперь?..»

В темноте будет полегче... И Надя, собравшись с духом, произнесла наконец краткую саморазоблачительную речь о своем прошлом физика-исследователя.

Погодин остановился, слушал сосредоточенно, наклонив голову к ней, будто боясь пропустить что-то главное, не прерывал и не вопил «громче!».

Какого-какого тела твоя физика?

Твердого, — твердо сказала Надя.

Ну так это же наша физика! — Погодин развел руки в стороны, как бы раскрывая объятия физике. — В театре то же самое — театр твердого тела. А какого же? Не жидкого же. И не газообразного. Никакого противоречия! Театру без физики — никуда. Магнетизм там, индукция, интуиция — это все наше! Что происходит, когда спектакль настоящий? Вольтова дуга — со сцены в зал и назад! Показатель качества: есть дуга — значит, по-настоящему. Нет, не долбануло — туфта, хрень собачья и убогость. Так что физика — это именно то, чего театру недостает. И химии тоже. Костюм вон и тот перекрасить не могут.

«Ох, и эгоисты же они все! А режиссеры — так в десятитысячной степени. Физика — театру... А театр — физике? Он и не собирается вникать, что это значит для меня».

 

...Они вошли в его кабинет, он зажег свет, и... Надя отступила назад, чуть не вскрикнув. Прикрыла рот руками. На коротком и нешироком диванчике, плотно свернувшись в позу эмбриона, казалось, не слишком удобно лежала Марго. Светлые волосы отвесно падали, закрывая ее лицо, одна рука свисала с дивана почти до самого пола — безжизненно!

Что с ней?! — прошептала Надежда, продолжая идиотски прижимать ладони ко рту.

А с тобой что? Человек спит. У некоторых, представь, каждый божий день принято заканчивать сном — такая избитая практика.

А почему так... неподвижно?

А надо что — танцевать во время сна? Кое-кто, конечно, воздушными шарами попутно управляет... Так, все! Мы сюда работать пришли.

Кабинет был похож на второразрядную лавку старьевщика. Слишком уж разношерстные (и неухоженные) предметы были собраны в одном месте — от африканских тамтамов до венецианских масок. А иногда так просто откровенный китч: как, например, вон тот пластиковый рояль с позолоченными ножками — видно, из гарнитура Барби. Скорее всего, наследство какого-то предшественника. С самим Погодиным не вязалась ни одна из вещей, разве что афиши спектаклей на стене да письменный стол, на котором равномерным слоем лежали книги, журналы, листы бумаги — совсем как у Надежды под прилавком.

Рабочим креслом служило типичное зрительское кресло старого образца, обитое дерматином. В него-то хозяин и усадил свою гостью, попутно одним движением расчистив небольшой участок на столе. Просто сдвинул все подряд в сторону, в кучу. Кое-что свалилось на пол — ерунда! Сам сел рядом, на один из тамтамов, который был ниже кресла, — и оказался с Надей почти одного роста. Нетерпеливым жестом водрузил новые бумаги на свободный островок.

Надежда, однако, только и делала, что посматривала на диван. Марго так и не пошевелилась. И, как ни старалась, Надя не могла уловить даже признаков движения, какое бывает, когда живой человек дышит.

Так. Утрешний перформанс ты видела. Можешь не говорить, что окончание тебе тоже известно — твое собственное. Давай сверим версии...

У Нади заурчало в животе, довольно громко. «Что мы будем есть?» — все же не праздный был вопрос. Она даже больше не смущалась:

Да я не ела уже несколько жизней!

«Пусть понимает, как хочет. Такой был день — столько вместил, что иному году не снилось».

Из недуховной пищи Погодин смог предложить только пряники, похоже, прошлогодние — подернутые подозрительным белым налетом.

«Еще бы чайку...»

Но его попросить Надя уже не решилась.

Зато я расхотела спать.

Аллилуйя! Вот что делает волшебная фраза «Я пошел».

Решаем задачку. Дано: сцена плюс зрительный зал. Получить — вольтову дугу. Легкота...

И они погрузились в поиск решения. В долгожданную работу, как в живительную реку.

Погодин делал все жадно, стремительно, даже агрессивно. Исписанные листы отлетали от него, как белые голуби, и ложились рядом в стопку. Отбрасывая очередной лист, он всякий раз въезжал плотным боксерским плечом в Надино плечо — нарочно или нет? Это совсем не было грубо, наоборот — до странности мягко, учитывая нешуточную погодинскую массу, — как проявление доверия и дружбы.

Если он говорил, то так, что перед глазами вставали мизансцены, детали костюмов, декораций и рядом звучал живой гул голосов несуществующих людей, написанных словами. Режиссер один был всеми ими — десятками меняющихся лиц. Одно было общим у них всех: блеск глаз, как при повышенной температуре.

Разговор Погодина и Нади не имел ничего общего с той плоской, пустопорожней болтовней, какой обмениваются малознакомые люди. Казалось, что знакомы они целую вечность и только по какому-то недоразумению не смогли раньше встретиться и обсудить все то, что обсуждали теперь. Выпущенные на свободу мысли летели искрами — то с его стороны, то с ее — и, сталкиваясь друг с другом, производили разряды. Надо было не пропустить ни одного, поймать на лету и уложить на бумагу — чтобы потом они ожили на сцене. И происходило все так, будто для Надежды было самым привычным делом оживлять все это.

Учитель ничему не учил, просто рядом с ним это было возможно. Какими-то собственными формулами преобразования он владел — почище физических. И ученица ощущала то же парение, ту же ни с чем не сравнимую радость от посрамления объективного закона всемирного тяготения — как при приближении открытия.

«Из него вполне мог бы получиться нормальный физик».

О сне больше никто не вспоминал, с ним было покончено.

В действие вступали законы, неизвестные недавнему физику. Надежда, например, понятия не имела, каким образом, с участием каких непознанных частиц вокруг них возникало поле — ни на что не похожее поле теплоты, от которой внутри то щемило, то замирало, то как будто что-то огромное дышало в лицо, так что перехватывало собственное дыхание. Рядом жило и сияло счастье.

Вот только что оно было — а в следующее мгновение из-под него выдергивалась табуретка!

Когда Погодин был с чем-то не согласен — только что до рукоприкладства не доходило. Магическое поле безжалостно взрывалось, распадалось в пух и прах, на атомы. Однако Надежда, одолев пакет кремнево-твердых пряников, обрела вдруг совершенную непреклонность в отстаивании своего — безо всяких боксерских перчаток. Ну да, было и такое: режиссер подскакивал, опрокидывая тамтам, сверкая глазами, рычал звериным рыком, что он не первый год замужем за театром, а Надя... А что Надя? Ей было ничуточки не страшно, наоборот, даже весело. Если в чем-то уверен, вгрызайся в это зубами и держись.

«“Дверей” моих, видите ли, никто не знает. Так пусть узнают! Если бы такое говорила директриса или ее гламурная подруга, куда ни шло. Но режиссер, претендующий на что-то непопсовое... Да знаешь ли ты, что он, этот Король ящериц, Джим Моррисон, один творил театр покруче, чем десятки рядовых драмтеатров! Всякий раз он уводил туда, где никто еще не был. Запросто — брал и создавал свой собственный мир! Да, беспощадный. Вопросы задавал неудобные: “Вы действительно живы? Вы точно знаете, что родились?” А разве это не главный вопрос и в жизни, и в театре? А стихи его — чистейшая магия, какой только и должна быть поэзия. И даже необязательно знать английский язык, достаточно научиться... слышать крик бабочки. Или предчувствовать прикосновение облетающих лепестков, когда видишь еще только бутон. Вся жизнь — ритм и слово... Нет, и свобода еще, и никаких компромиссов! Вот у кого бы поучиться».

Я, как только пришла сюда, в этот театр, сразу поняла: это Хрустальный корабль. Сrystal Shiр. Начало там: «Прежде чем ты потеряешь сознание, я бы хотел...» Ладно, потом допою.

Наступала пауза — ненадолго. Швыряя одни листки и открывая следующие, Погодин порой не мог удержаться от прямо-таки гомерического хохота, да и не пытался.

В один из таких моментов это и случилось: когда он дико хохотал и колотил со всей силы по столу кулаком, Надя уловила движение на диване. «Эмбрион» пошевелился. Марго чуть приподняла голову, сомнамбулически, не открывая глаз, откинула пряди с лица, сложила губы капризным венчиком и вытянула вперед руки, как ребенок, просящийся к маме на ручки. Роль мамы пришлось взять на себя Погодину. Нехотя он встал и подошел к дивану.

Оставшись за столом одна, Надежда поняла, что все кончено. Больше не будет ни искр, ни поля, ни рукоприкладства даже. По крайней мере сегодня. Она любовно положила руки на листки: вот они остались — результат химического взаимодействия одного плеча, другого, голосов, тамтамов, «скатанного» свитера и пластикового рояля с позолоченными ножками...

Тише, тише! Свалишься сейчас, — действительно с материнской заботой в голосе произнес Погодин.

Марго пыталась обвить его шею руками, он пытался оторвать ее руки от себя. Это был балет.

Я замерзла. Где ты ходишь? Думала, ты меня отвезешь. — Это был драмтеатр.

Ну да, чтобы опять ты сказанула своей маме, что это я тебя напоил! — Вроде фарса.

Ну отвези меня, ну последний раз! Если я сама сяду за руль, может случиться нелепость страшная... и жопа полная, ты же знаешь... — Трагикомедия.

К тому же ты завтра, то есть сегодня, проспишь опять. Тут до утра-то уже осталось... Так что ложись досыпай. — Слащавая мелодрама.

Но Марго, видно, совсем проснулась и заметила наконец Надежду.

О! Как здорово!.. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались... — Это был второсортный водевиль.

Да, поработали хорошо. Можно было бы и еще, да вижу... Кого я, пожалуй, отвезу домой, так это Надин.

Он впервые назвал ее по имени. Надин. Так звала ее бабушка. Надя любила ее, а она, как никто другой на свете, души не чаяла в Наде.

Ой! — вспомнила Надин. — А мне нельзя домой.

«Потому что я уже давным-давно дома», — она не сказала.

Ну это долго объяснять...

Что, опять синдром халата? — Тон Погодина снова стал чужим.

«Вот сноб! Избегает даже произнести это слово — гардеробщица. А может, и правильно?»

Так. Значит, обе ночуете здесь. Только не вздумайте шататься по театру!

«Вот уж излишнее предупреждение. Да никто под пистолетом не заставит меня больше шататься, а также заниматься прямохождением по этому театру в ночное время».

Я, собственно, могу к себе пойти — в нашу конурку-гримерку, — грустно сказала Марго. — А то как мы тут вдвоем?

Ладно, пошли. Пусть хоть чуть-чуть человек отдохнет. Завтра денек сумасшедший. Такого сумасшедшего дня еще не видели даже в этом сумасшедшем театре! — самым жизнерадостным и бодрым голосом провозгласил Погодин.

«Хоть бы что ему. “Можно было еще!” Никто из нас не выйдет отсюда живым».

Не завтра, а сегодня, — поправила Надя.

И тотчас пропала.

Она очутилась в каком-то непонятном месте. Ее окружили, взяли в плотное кольцо. Они без спроса набились в тесную каморку, столпились все, как назло. Вроде и не спала — потому что думала о них. Дмитрий еще этот. Где он, что с ним? Тоже, начальник! Фонарь у него на лбу вспоминался почти с нежностью, такая классическая была шишка, действительно блестящая в темноте, как фонарь. Даже телефон не мог зарядить вовремя, какой же дурак! Где пропавшие директриса и администраторша?.. Супернордическая Кристина, напрочь равнодушная к своей пернатой шубе, ее мать-инкогнито, Погодин, жонглирующий вольтовой дугой, и... садовник.

А был ли садовник?!

 

...Проснулась она от какого-то гнусного, воровского звука — металлического, но осторожного, словно крадущегося. Открыла глаза. Почувствовала мелкий трусливый озноб. Сидела она все в том же дерматиновом кресле за столом, уронив голову на листки, исписанные погодинской рукой, — прямо напротив входа. Металлическая ручка двери тихонько поворачивалась, издавая мерзкий вкрадчивый скрежет. И ее замедленное движение, и этот осторожный звук действовали на Надю гипнотически. Как пригвожденная, продолжала она сидеть, положив голову на сложенные ладони, и смотреть на блестящую рукоять, едва сдерживая дрожь.

Дверь так же медленно стала открываться. Просвет увеличивался. Надя подняла голову — как будто ей стало любопытно. А может, она спит?

Ты спишь?

В проеме открывшейся двери бесшумно появилась фигура, вся в белом. Проникнув в комнату, осторожно повернулась, чтобы прикрыть дверь, и Надя увидела на ее спине крылья. Два белых крыла. Не слишком крупных, но и не маленьких — среднего размера, подросткового.

Не знаю, — честно сказала Надя.

А я не могу там спать. Страшно. Все кажется, кто-то за дверью когтями по полу стучит. Можно я здесь посплю?.. Хоть в музыкальной шкатулке — там, внутри рояля, красным бархатом выстлано...

Внутри рояля?

Надя уже успела понять, кто перед ней в этом белом крылатом одеянии — реальный ангел в лице Зебры-Марго. В руках Марго держала какое-то объемное не то полотенце, не то покрывало.

Ты не замерзла? Тут у него холод собачий. На вот, возьми плед.

Плед был мягкий, податливый, чисто... ангельский, с точно такими же крылышками, что и у Марго. Крылья были из чего-то вроде поролона, только более плотные, с нашитой поверх бахромой, напоминающей перья. Надя накинула на плечи белую мантию — и вот уже два ангела в одной комнате.

Тебе идет. Вылитый печальный ангел. Целая коробка была этих списанных крыльев, половину уже моль пожрала. Ну я и попросила наших костюмерных припаять...

Здорово!

Марго с ногами залезла на диван, села, обхватив колени. Надя тоже любила так сидеть. И тоже перебралась на диван. Шея, и плечи, и, казалось, все косточки ныли от сидения на дерматине. Просто наслаждением было плотно упаковаться в мягкую ворсистую материю.

Ага, здорово. Это я вообще про все... — еще довольно сонно протянула Марго. — Кайфово было, как никогда! Неужели правда мы смогли? Он даже не разнес никого за то, что запороли репу.

По-моему, все должно получиться... сумасшедше. Я ведь все видела.

Да вы с ним уж точно оба двинутые. Только Погода орет, а ты — нет. Скажи спасибо, что хоть бюстом Бетховена не швырялся. Это у него любимое. Ну бюст-то я спрятала на всякий случай. Только ты такая тихая тоже ненадолго, наверно. «Хорошее» ведь быстро прилипает... Кстати, а что у вас с ним?

Марго все больше оживлялась. Ох уж эти артистки! И вопросы у них — не отвертишься.

А у нас... в квартире газ. («Если бы действительно знать — что!») Союз ядерной физики с ядерной же драматургией.

Ну а по правде?..

По правде... Он мужчина, конечно, аттрактивный...

Како-ой?

Ну привлекательный, магнетический. Потому что из отряда хищников.

А ты как хотела? Чтобы режиссер — и из травоядных? И слава богу, что не из отряда «урод натуральный в собственном соку»! Вы целовались?

Надежда даже спустила ноги с дивана, будто собираясь бежать от одной только мысли.

С какой стати! Он и ухаживать-то за мной не думал. Вообще, наверно, только за своими яблоньками и умеет ухаживать.

Ты серьезно? Пьес, что ли, начиталась? Ухаживал! Что это? Где это? На какой планете? На нашей, что ли, ты это видела? Всем же некогда. Побольше реализма! У него во всем так: если есть цель — он на цыпочках перед ней ходить не будет. Берет за горло, и все!

Рука Надежды невольно дернулась к горлу.

Кхм-кхм...

Да и без Марго уже понятно. Режиссер — это тот, кто не боится. Не боится и может создавать миры из материала в его собственной башке.

Погода... да он... Он, да, как погода в Шотландии — то гром, то молния, то дождь... То солнце — местами, изредка. Короче, зайка. И талант. И с директрисой он один здесь спорит.

Почему же ты не с ним? — спросила Надя, слегка потирая шею, — возможно, маскируя то, что невольно затаила дыхание в ожидании ответа.

Я-то? Да я вообще ни с кем. Лучшие друзья девушки — «Бурбон», «Наполеон», ну и «Хеннесси» по праздникам. Погода прав, конечно: завязывать надо.

А мне мешают его глаза. Ему бы в темных очках ходить.

Вспомнив его реакцию на ее откровение по поводу творящихся в театре дел, Надя не стала ничего выпытывать у Марго. Хотя уж эта-то, конечно, знала и про «Лагуну», и про Кристину...

Видно, не судьба поспать сегодня. Режиссер прав, денек сумасшедший. И начался он... когда же?

Надя вдруг вспомнила об одном случае, смешном и показательном. Она почти забыла о нем. А может, как раз с него и началось...

Была весна, хороший такой денек. Начало распускания всего. Душистые клейкие листочки, тепло, празднично. Один хороший человек только вчера подарил зонтик, потому что у нее не было. Ехала домой с работы и только вышла из метро, как хлынул вдруг дождь — настоящий ливень. Она даже обрадовалась: «Так у меня же зонтик!» Достала его из сумки, любовно так, неторопливо стала раскрывать, чувствуя прямо счастье... И вдруг кто-то резко вырывает у нее из рук этот уже раскрытый зонтик и уходит с ним под дождь, вместо нее. Молча.

Надя, конечно же, превратилась в статую, глядя вслед... Этим кем-то была всего-навсего молодая девушка. Она даже не собиралась бежать — шла легким, уверенным шагом, как будто бы со своим собственным зонтом.

Как все было четко просчитано: Надеждина заторможенность, неконфликтность, неспособность противостоять чему-то, что не вписывается в ее собственные понятия о нормальном отношении человека к человеку. Как та девушка могла за какую-то секунду так раскусить ее? Неужели и правда все написано на ее, Надином, «небанальном» лице?

Зонт был первой, но далеко не самой большой утратой. Вскоре не стало лаборатории. Через месяц — института. Тогда же — семейной жизни. Хороший человек уехал навсегда. А потом уж начался массовый исход, отъезд всех лучших в дальние края...

Ох, я гений, я знаю! Это ж любой зебре понятно! Тебе надо подарить зонтик — и все вернется!

Надя улыбнулась:

Зонтик счастья? Да, тоже тема, наверно. Для сказки. А в жизни — кроме ОРЗ, и не припомню, чтобы что-то возвращалось. Кьеркегор не врал: «Есть невозможность повторения». Тем более — хорошего.

Значит, раздобыть новое, лучше старого. И все дела!

И правда! А у меня вот, знаешь, еще одна идейка засела — для финала нашей пиески. Только где взять столько белых лепестков?

Узнав суть затеи, Марго загорелась тоже:

Где взять, где взять... Надо их понаделать! У него тут бумаг полно.

Не мешкая, они принялась кромсать ножницами первый попавшийся под руку листок.

Две девицы под окном нарезали вечерком. Или рано утречком, — довольно бодро для трех утра пропела Марго.

В давние времена бодрствующих по ночам приравнивали к колдунам.

Но мы ведь добрые колдуньи?

Одна блондинка и одна брюнетка в белых одеждах колдовали над листками простой бумаги — превращали их в лепестки цветов, облетевших с деревьев легендарного сада.

Как думаешь, когда директриса узнает про все, что она скажет? — немного забеспокоилась Надя.

Томик-то? Так нам надо сделать так, чтобы она просто потеряла дар речи, и все.

Это как?

Ну чтобы она вот так — «А-ах!», дыхательный спазм и больше ничего. Можно в обморок еще. А если уволят, я замуж пойду. Стара я уже для сцены. Знаешь, какие пигалицы на пятки наступают!

Подожди, а как же все узнают новый текст?

Очень просто. Он же всех напряжет с самого утра. Роли перепишут, на собрании он их раздаст, и репа пойдет с колес. Вот Светик-то, завлитик, наверно, удивится!

Надя тоже вспоминала про Свету, но мельком. Все произошедшее с пьесой — это было что-то такое... будто трубу прорвало. Стесняться по этому поводу или бороться с этим было бесполезно.

Среди антиквариата, представленного в комнате, нашлась китайская ваза ростом с немелкого первоклассника. В нее они и ссыпали свои поделки. Марго еще была способна на проведение испытаний. Набрав в пакетик лепестков, она влезла на самый высокий в кабинете книжный шкаф — старинный и потому устойчивый — и стала горстями разбрасывать измельченные бумажки. Надя же внизу изо всех сил махала антикварным веером, снятым со стены. Получилась небольшая белая метель, вполне соответствующая замыслу.

А я бы еще объявила публике, что тот, у кого получится сложить слова «Вишневый джангл» из этой пурги, получит... ну что, скажи! — потребовала Марго.

Баночку вишни... моченой... раньше способ знали... мочили, мочили... — сказала Надя. — С портретом Погодина на этикетке.

Нет, с нашими! Самое смешное, что все опять будут полоскать два года — почему это режиссер вдруг взял да и расширил мою роль, ни разу не главную. А в то, что это вовсе и не режиссер, ведь никто не поверит! И спасибо точно никто не скажет. Наш труд только японцы и оценят, — сказала Марго.

Да уж. Им только дай... Тоже мне, трудоголики! Бросают учебу, торговлю, все дела и прутся любоваться. Праздник, видите ли, такой придумали — любование сакурой.

У тебя нет знакомых японцев? Вот бы подговорить их, чтобы после цветения они собирали все лепестки и присылали нам. А то у меня уже мозоль. И от этой противной лампы глаза режет.

Марго, бросив ножницы, подошла к подоконнику и, порывшись там в куче разного хлама, извлекла несколько увесистых свечек.

В их свете предприятие приобрело вконец мистический характер. Две склоненные, как на молитве, белые крылатые фигурки отбрасывали на стены громадные, жутковато колеблющиеся тени.

Будет и на нашей улице сакура, ага? — бодрилась Марго.

Однако от монотонности и однообразия операций обеим мастерицам грозило вот-вот пасть жертвами сна. Чтобы хоть как-то встряхнуться, Марго открыла музыкальную шкатулку — лакированный рояль с золочеными ножками и бархатным нутром, из которого полились приторные, типично музыкальношкатулочные звуки.

Теперь точно уснем, — совсем сонным голосом сказала она. — Представь, завтра просыпаемся, а у нас и правда крылья прорезались. Настоящие. Ох и больно, наверно!..

Марго повалилась на бок, как сжатый сноп, подмяв под себя одно крыло.

Погоди-погоди! Пока не уснули — знаешь, что говорит закон Бойля — Мариотта?

А? Кого? Который гостиницы изобрел? — заплетающимся языком уточнила Марго.

Ну... почти. Так вот. Кто вырежет пятьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот пятьдесят пять белых лепестков, тот завяжет с выпивкой — навсегда.

Да? Щас подсчитаем...

 

Погодин заподозрил неладное, еще когда подходил к двери. А когда он отворил ее...

Его охватила паника. Повсюду догорали свечи — много свечей. Казалось, что все усыпано какой-то белой трухой. Поперек комнаты на полу валялись без движения два ангела, явно угоревших в свечном дыму. И играла тошнотворно дребезжащая, слащаво-похоронная музыка.

Он включил свет: несмотря на утро, темень за окном стояла кромешная. С остервенением загасил все свечи. Придушил идиотскую шкатулку с ее идиотской музыкой — так, что вряд ли она еще когда-нибудь заиграет. И врубил магнитолу — на полную катушку.

Пошатываясь, с пола поднимались белокрылые существа с растрепанными волосами и с выражением непонимания на лицах.

Погодин выключил звук магнитолы и включил свой — тоже на максимум:

Вы же мне чуть пьесу не спалили! Чертовы дочки!

Ангел Марго и ангел Надежда удивленно переглянулись: да, спасибо здесь точно никто не скажет. Но Надя не огорчилась, наоборот, ей даже понравилось, что она теперь на равных с настоящим театральным человеком, актрисой, — как будто пятерку заработала. Она глянула на усыпанный «лепестками» пол, лениво подумала: «Может, убрать?» — и вдруг заметила, что лепестки образуют слово. И слово было «любовь».

Это ты сделала? — почему-то шепотом спросила она Марго.

Нет. Я думала, это ты, — тоже шепотом ответила та.

Белая магия. И грубое изгнание из рая.

Вообще-то, не дочки мы твои. Мы твои ангелы-хранители. Мы посланы отнять у тебя твои громы и молнии... — Надежда сама не понимала, во сне ли она это бормочет, наяву ли.

Но в следующую минуту грянул гром, так и не отнятый. Значит, наяву.

Что-о?!

У Марго и Надежды задрожали крылья.

Ты мог бы стать неплохим физиком, все хочу сказать.

Что-о!!!

И легких ангелов вынесло взрывной волной из комнаты в коридор.

Репетиция в два! — гремело им вслед.

 

Бывший ангел, совершив условный и довольно мучительный утренний туалет под холодным краном, сознавая всю абсурдность своего действия, направился на основное рабочее место — «на вешалку». Кругом только этот непроницаемый мрак за стеклянными стенами — со всех сторон. Теория личного и рабочего времени летит в тартарары. Эти два времени срослись крепче сиамских близнецов, никаким скальпелем их не разделить.

Сколько же они спали с Марго? Да не больше часа, судя по свечам. Эти ранние утра глубокой заморозки посреди лютой зимней стужи... Как брикет смерзшегося филе, вынутый из морозилки. Надю передернуло от холода. Так было жаль расставаться с ласковым пледом. И с этим немыслимым словом на полу... Что это, если не магия? И разве не магия все остальное?!

Только сейчас все, что происходило этой ночью, — так шутя происходившее, вроде как само собой разумеющееся, — представилось Надежде чем-то малореальным, да просто фантастическим. Может быть, самым фантастическим за всю ее жизнь. И ощущения от совместной работы, проникнутой общей идеей, были... Да они были такими же, как от работы в лаборатории, когда удавалось получить что-нибудь стоящее! Настоящее ощущение счастья.

«Теперь буду держаться за эту ночь. Ничто меня больше не собьет... Да поможет мне “Вишневый джангл”! Хорошо, что здесь не сцена, и вообще, театр еще пуст, и никто не видит небанальной улыбки на таком же лице... Стоп! А это что опять?»

При пересечении фойе, уже недалеко от гардероба, — может, из-за привычного уже «песка» в глазах, — ей снова почудился силуэт в темном аквариуме сада. В девять утра. Галлюцинация? Это нормально. После надутых газом привидений и «подростковых» ангелов... Не хотелось больше смотреть в ту сторону, но... смотрелось само! Нечто гипнотическое явно было присуще этому странному островку джунглей.

«Нет, стоп, стоп и стоп! Я ведь больше никуда не лезу. Он прав. Только как же я буду сидеть практически напротив этой галлюцинации и ничего не делать? Вот бы Анна быстрей пришла или хоть кто-нибудь!»

Фигура, сидевшая спиной к Наде, по-видимому, на том самом, теперь уже заветном камне, стала тихонько раскачиваться из стороны в сторону.

Надя уже стояла у стеклянной стенки.

«Я только гляну — ну что же это такое?!»

Прильнув к стеклу, она различила знакомый костюм — гламурнее не бывает. Та, на которой он был надет, сидела Аленушкой, потерявшей братца Иванушку, горестно качая склоненной головой. Казалось, она рассматривала что-то там, внизу. Что она там потеряла? Надя тоже посмотрела вниз — и увидела кучку земли рядом с вырытой ямкой. И лопату, пропавшую с пожарного щита. Присмотревшись, она разглядела множество таких ямок и кучек.

Фигура вдруг перестала раскачиваться, поднялась, полным отчаяния рывком оказалась у стекла и, навалившись на него, замолотила по нему кулаками. Лицо ее при этом казалось маской из античной трагедии и выражало страдание и безысходность. Искривленный рот открывался — видимо, криком, но беззвучным. Пострашнее театральной постановки.

Перестав колотить по стеклу руками, администратор схватила лопату и начала лупить уже ею. От ужаса на Надю снизошло необычное проворство, и она кинулась к тому месту, где разыгрывалась трагедия. Увидев ее, администратор опустила лопату и истеричными жестами и мимикой стала показывать на дверь. Та была заперта.

Сейчас, подождите...

Надя отпрянула от стекла и стремглав бросилась в раздевалку за ключом. Повернулась слишком резко... и въехала лбом в чей-то торс. Если бы обладатель торса был чуть ниже ростом, удар пришелся бы лоб в лоб. Но чубастому лбу на этот раз повезло.

Потирая свой, Надежда набросилась на подоспевшего сыщика:

Где ключи?! Чего стоишь? Она же там задохнется! Ты брал их? Я не помню!

Ничего я не брал.

Он подскочил к двери и стал дергать ее за ручку — конечно, напрасно.

Ключи нашлись в кармане растерзанного синего халата, засунутого под прилавок.

 

Вид у главного администратора, когда она вывалилась из западни, был такой, будто ее вынули из кадушки с огурцами — недосоленную. Все на ней было жалко-поникшим, все с нее свисало. Вместо всегдашней укладки — пряди волос спускались на плечи беспомощными сосульками. Шикарный костюм сидел мешком. Не свисали только серьги — их не было вообще.

Дмитрий, с сыновней готовностью поддерживая пострадавшую под локоть, усадил ее на ближайшую скамью.

Захлопнулась! А ключ я не брала... Она была открыта, когда я подошла. И почему только она была открыта?

Надежда не стала рассказывать ей, что этот клочок тропиков был облюбован главным режиссером и простой гардеробщицей для деловых переговоров о возможности дальнейшего сотрудничества и ввиду драматичности этих переговоров никто и не подумал о том, чтобы закрыть какую-то дверь. Она вообще ничего не могла из себя выдавить. То, что она видела перед собой, ничем не напоминало прежнего, вечно воодушевленного собственным пением главного администратора. К тому же та вновь принялась раскачиваться, как дипломированная ритуальная плакальщица. Это было уже слишком.

Исчезла коробочка... понимаете, такая красивая... самая красивая была. Нигде нет! Она говорила, пока коробочка здесь, с ней ничего не случится... А ее нет! Уехала насовсем. Что теперь делать? Что делать? Где искать?!.

Кто говорил? Куда уехала коробочка? — с заискивающими интонациями психиатра спросил Дмитрий.

Ирочка. Она, когда зарыла этот «секретик», сказала, что, пока он там, и она будет в театре. Мне ее не с кем было оставлять, когда она маленькая была. Брала ее сюда, на работу. И они тут играли с Кристинкой. Самая любимая игра была — «секретики» эти. Еще записочки тайные писали, такие выдумщицы...

Надежда уже была в пути — снова к своему хранилищу вещдоков, которое так недолго их хранило. Дмитрий спешил за ней. Сакральный предмет в целости и сохранности был отдан ему для дальнейшей передачи по назначению.

 

Да ты не поверишь! Она вообще героическая женщина, Зоя Георгиевна.

Чего ж не поверю? Я сама уже поняла.

Если бы не она... Я уж ей сказал, что вовсе не Ирочка коробочку вырыла, так она сразу ожила. Кристина тоже молодец! Ты же еще не знаешь ничего. Тут такое!.. В общем, операция завершена. Подожди, щас вернусь, расскажу.

Всклокоченный пуще прежнего, сыщик умчался.

«Прямо как про Зою Космодемьянскую. Вот тебе и Мы-ждем-только-вас! Ну и Кристина, конечно, тоже героиня дня... то есть ночи. Да спит ли вообще кто-нибудь в этом театре?»

И никаких признаков кофе. Буфет еще закрыт. Чтобы не поддаться сну, Надежда принялась за рутинное развешивание номерков. Смысла этой операции она больше не пыталась постичь: зачем их сначала все снимают, а потом опять развешивают. Так надо.

Дмитрий тем временем продолжал изображать примерного тимуровца, поддерживая Зою Георгиевну, — помогал ей дойти, видимо, до ее кабинета. Оглянувшись, он воодушевленно посигналил Надежде: «Я сейчас, я скоро».

О, как ты рано! А я вроде не видела твоей росписи в журнале на проходной...

По другую сторону барьера стояла Галина. Когда успела подойти? Возникла, как из ниоткуда. Какая-то тоже неслабо всклокоченная, ненакрашенная, под глазами тени. Улыбка ненатуральная, театрально приделанная. В руках перчатки, Галина то скручивала их жгутом, то раскручивала.

«Вот ведь недосыщик! Как за уход, так он не забыл расписаться».

Привет! Ты тоже в такую рань... Роспись? Да я, наверно, забыла...

Да, видок у тебя опять... Ночная смена? Сверхурочные в гардеробе? Узнать бы, кого ты раздеваешь сверхурочно! И без кофе?

При слове «кофе» Надежда почти почувствовала его вкус во рту, внутри случился непреодолимый спазм, и снова предательски заурчало в животе.

Ну что, идем?

Несколько тревожно на секунду мелькнуло: «И чего она с этими перчатками?..» Но какие раздумья, когда впереди маячит чашечка настоящего кофе! И Надя легко исполнила свою «вертушку».

Только за ними захлопнулась дверь в коридор, как в противоположном конце фойе появился Дмитрий. Он на всех парах подлетел к Надеждиному барьеру и, никого не обнаружив, остановился, сбитый с толку.

 

В знакомой уже гримерной было тепло и царил полумрак. Запаха кофе, однако, не ощущалось.

Ну так что, тебе больше всех надо в этом театре, да? — спросила Галина, усадив Надю в «электрическое» кресло. — И все ночами, ночами. Никто столько не работает. А вот простая гардеробщица...

Тут только Надя заметила, что тон, каким говорила Галина, был не совсем дружеским, а точнее — совсем не дружеским и не предполагающим приятного распития кофе. Артистка села за свой гримерный стол спиной к Наде и смотрела на нее в зеркало.

И столько интересных вещей стало происходить в нашем театре с твоим появлением. Серым будням хана! Сначала вор — сроду никаких воров у нас не было. В нашей гримерке кто-то шарится в наше отсутствие. Потом вдруг спектакль, над которым горбатились полгода, накрывается медным тазом. А мне еще после репы Погодин давай втирать, что у меня, видите ли, недостаточно параноидально выражена покорность и пассивность образа. Это ведь твое словцо! Никто раньше ни про какую параноидальность не заикался в этом театре. Потеряю роль — низкий тебе поклон! Потом исчезают директриса с администратором...

Галина распалялась все больше, ничуть не стараясь скрыть свою озлобленность. Обернулась постаревшим недобрым лицом к Надежде.

А сегодня еще лучше — Виктор пропал. Не ночевал, телефон недоступен, и вообще неизвестно, где он и что с ним. Может, ты знаешь? Тебе ведь известно больше, чем другим. Ты знакома с элитой, простая гардеробщица. Кто ты? И какие такие сокровища тебя интересуют? Садовника еще тебе подавай! Чего ты рыщешь по ночам? Ты откуда вообще здесь?

Наде, при всей пафосности постановки вопроса, стало почему-то капельку смешно — должно быть, от неожиданности и абсурдности этого списка обвинений.

Так тебе весело? — Лицо Галины вдруг мгновенно покрылось красными пятнами, совсем как у главного администратора.

Ты так много сразу спросила...

Актриса тем временем натягивала свои тонкие кожаные перчатки.

Мне сейчас надо будет уйти — у нас собрание. У тебя будет время обдумать ответы.

Да чего тут думать-то!

Перчатки натянуты.

«Зачем?»

А чтобы тебя ничто не отвлекало и чтобы тебе не было так смешно...

Галина, подойдя к «электрическому» креслу, потянулась своими руками в перчатках к Надиным, доверчиво лежащим на подлокотниках, и, прежде чем та успела что-нибудь понять, быстрым, почти профессиональным движением защелкнула ремни на ее запястьях.

Правильно мне Виктор говорил, да жаль, я не слушала. Тебя ведь Петрова привела. Если узнаю, что с Виктором что-то случилось, тебе конец!

Она стянула перчатки и бросила их в сумку. Повесила сумку через плечо, посмотрелась в зеркало, вызывающе задрала подбородок и вышла, захлопнув за собой дверь.

Надя сидела в оцепенении. Она сидела бы так, даже не будучи прикованной. Разглядывала будто бы знакомую фотоэкспозицию на стене. Нет, уже не знакомую — даже кактусы в симпатичных кашпо будто сменили обличья.

«Странно... Этот закон пока еще никто не открыл: материальные объекты, не подвергаясь ни химическому, ни физическому воздействию, меняют свою суть».

Да-а... И правда смешно. Зачем пристегивать-то? Да еще в перчатках! Переборчик. Театральщина. Э-хе-хе! А ты, Галя, — кто ты? Я думала, у нас дружба. Выходит, Аня была права... Все на свете разбираются в жизни лучше меня. Впрочем, тревога за любимого человека, конечно, может довести до сумасшествия... Господи! Я что, тоже схожу с ума — разговариваю сама с собой?

«Кто я, правда, в стенах этого театра? Вот в чем вопрос. Уже не гардеробщица, но еще не... кто? Ответа нет. Надо подождать до конца дня».

До конца дня еще надо дожить, — опять вслух сказала Надя.

«Мастер по попаданию туда, куда вовсе не собиралась попадать, — вот кто я».

Ей вспомнилась старая сказка-притча о лягушках, упавших в крынку с молоком. Та, что не сидела пассивно и вышла из крынки живой и веселой.

«И как же я буду держаться за эту ночь? И как теперь репетиция в два часа?!»

Надя рванула руки, ремни впились до боли. Тогда она попробовала пошевелить только кистями. Ей это удалось, без особого даже труда. Удивившись, она стала пытаться протащить кисть правой руки сквозь петлю. Та не проходила самую малость. Тогда Надя попробовала вынуть левую кисть — кожа на ней собралась гармошкой, покраснела, было немножко больно, но это ерунда. Левая рука была тоньше правой, и потому покрасневшую и покореженную, но Надя ее вытащила! Хоть здесь повезло! Ремешки-то были рассчитаны на нормальные руки, а не на ее цыплячьи лапки.

Но освобождение было неполным. Дверь. Надиных замечательных ключей сейчас при ней не было. Звать на помощь? Кого?

И вдруг снаружи раздался стук, громкий и требовательный.

Надя вздрогнула, но все же вполне твердым голосом спросила:

Кто там? — здраво рассудив, что не хозяева же стучатся в собственную дверь.

Это я, — услышала она взволнованный и почти родной голос сыщика. — Ты что, там одна?

Угу.

В замке радостно повернулся ключ, и дверь тотчас же распахнулась. Спаситель сиял, как пафосный глянцевый журнал, — так же самонадеянно и глуповато. Видимо, от гордости за проведенную без сучка без задоринки операцию. Волнуясь, он выпалил:

Мне почему-то сразу это не понравилось! Смотрю — в раздевалке тебя нет. Куда делась? Пошел искать. Вижу, несется на всех парах эта, жена Виктора, красная вся. Как-то видел тебя с ней. Неспроста, думаю.

Святая дедукция! А ключ-то у тебя откуда?

Откуда-откуда... Нужен он мне был. Для работы.

Так это из-за тебя... Это ты к ним сюда наведывался без приглашения? А она меня — из-за тебя!

Да я же тебе еще ничего не рассказал. Виктора Моренова — все! Посадили.

Как посадили? Куда?

В СИЗО. На сорок восемь часов пока...

За что?! Почему? Ты что! Она же меня теперь убьет!

Да ладно. Гале твоей сейчас не до тебя будет. Муж сначала запретил ей сообщать, надеясь, что выкрутится с помощью адвоката. Но сейчас, думаю, уже сообщил. К тому же обыски идут и в «Лагуне», и здесь... Удивляюсь, почему до сих пор еще никого нет.

А кофе... Так и не попила. Ни одной чашки. Совсем как Любовь Андреевна...

 

Дмитрий притащил откуда-то целый кофейник вполне натурального кофе. И не только кофе, но еще полшоколадки и целый рогалик в придачу. Из кабинета героической Зои Георгиевны, оказалось. С ней у сыщика образовались неожиданно теплые, чуть ли не родственные отношения.

«Репетиция в два часа» — это всего теплее и дороже. А пока... Избежать отчета коллеги по сыску о его триумфе, понятно, не было никакой возможности. Надежда устроилась, как могла, в продавленном кресле, которое показалось райски мягкой колыбелью по сравнению с предыдущим «электрическим». Лучше не вспоминать. Это уже не театр, это его гримасы. С горячим кофе — как можно хладнокровнее отнестись к повести бывшего актера, теперь сыщика. И никуда больше не лезть.

Чаще других произносилось имя Виктор. Именно это имя — заслуженного Тарзана, красавца-спортсмена и пропавшего мужа Гали. Сразу всплыло в памяти: это его голос Надя слышала за дубовой дверью в ночном заведении, это он так испугал ее — и не зря.

После того как Надя и Дмитрий расстались в злачной заводи, Кристина взбудоражила сыщика известием: если Виктора Моренова не возьмут сегодня ночью — будет поздно. У него уже готов билет — Кристина сама его заказывала — и паспорт для отбытия за границу. Она при Моренове была вроде секретаря-переводчика. Сам он в языках не силен, Кристина переводила ему договоры с его заграничными партнерами, была в курсе всех его дел — и потому боялась его. А он держал ее крепко — с помощью наркоты.

Что-о! Вот гад! — Надя в ужасе прижала ладонь к груди и чуть не выронила шоколадку.

Не перебивай. — Рассказчик воспользовался смятением в рядах слушателей и отхватил от шоколадки изрядный кусок. — Да, Виктор уловил, что у Кристины была депрессия после ухода из ансамбля. Она там действительно была самой яркой, я сам видел, и мечтала стать настоящей актрисой. Но начиная с четырнадцати лет она стала так тянуться, прямо как бамбук. Обогнала в росте всех мальчишек в ансамбле. Переживала... вплоть до попыток суицида. Короче, Моренов подсадил ее на эту отраву, и не ее одну. Это, собственно, и стало его основным бизнесом.

И есть доказательства?

Кристина передала мне копии договоров, накладных, счетов — те самые, которые я в тот раз надеялся найти в кабинете у главной. Виктор, конечно, тот еще фрукт. Он действовал то от лица директрисы, то еще от чьего-нибудь. Его подписей нигде нет. Директриса, поначалу отдавшая в его руки и студию, и ресторан, в какой-то момент одумалась, да было поздно. Он превратил и то и другое фактически в свою собственность, и ему все было мало. Сдать она его не могла — подписи-то везде ее...

Хоть Надежда и заслушалась вопреки своей установке, все же одна непонятность ей мешала. Почему именно этому вихрастому «гиганту сыска» выпало стать центральной фигурой в раскрытии такого дела? Не угрозыску там, не милиции?

Детектив от такого ее непонимания сразу как-то помрачнел, с достоинством отставил чашку с кофе.

Да все это давно накапливалось, накапливалось — и в конце концов рвануло. Развязка произошла стремительно, а я тут как тут — оказался под рукой. Революционная ситуация была налицо. От Виктора мечтали избавиться директриса, Кристина... ну и главный администратор, которая опасалась, что с ее дочерью может стрястись то же, что и с Кристиной. Но поначалу они хотели этого поодиночке — каждая сама по себе. Пока Зою Георгиевну не осенило объединиться с Тамарой Васильевной — как раз после их ссоры возле душевой. Ты помнишь, она бросилась вдогонку за Тамарой?

Как не помнить! За стальными каблуками.

Так вот. Вламываться в кабинет директрисы и вцепляться ей в прическу Зоя не стала — услышала, что там Виктор. И часть их разговора подслушала тоже. Моренов звал Тамару поехать в его новый загородный дом, но та отнекивалась: позднее время, мол, устала... На самом деле она просто уже его побаивалась. Вот тут у Зои и созрел план объединиться — в момент!

Надя вдруг подумала: ведь Погодин прав. Ну какое ей до всего этого дело? Ведь они сами в конце концов между собой разберутся, всем раздадут по серьгам.

Совершенно сумасшедший, если подумать, планчик, который мог прийти в голову только матери, спасающей свою дочь от гибели. Зоя позвонила на мобильный Тамаре и предложила союзничество ради того, чтобы одолеть зарвавшегося Витька. Васильевна — дама тоже авантюрная, выслушала, не подав виду, с кем говорит, быстро смекнула, что, наверное, это единственный выход, и согласилась. Сказала Моренову, ладно, мол, уговорил, поехали к тебе. Зоя, опережая парочку, влезла в директорскую машину...

Как это? Без ключа...

Да не перебивай ты! Она тоже ею иногда пользовалась, ключ у нее был. В общем, Зоя залезла внутрь и спряталась на заднем сиденье. Пока поджидала остальных, позвонила Ромке. По ее задумке он должен был приехать к дому Виктора с опергруппой, засвидетельствовать факт преступления и т. д. Однако Роман был недоступен. Зоя Георгиевна не знала, что он едет в поезде вдогонку за ее Иркой.

Маманя ее допекла?

Если бы! Она сама давно уже запуталась. С одной стороны, у нее было стремление к успеху любой ценой, с другой — она совсем не хотела попадать под власть Виктора. Опасность была реальная. Ирина решила забить на все и на время уехать, от греха подальше, к подруге в другой город, не сказав об этом никому...

Рассказчик вдруг замолчал на полуслове, устремив взгляд куда-то за Надино плечо.

Надежда оглянулась. Позади нее стояла снегурка — Анна в заснеженном пальто с серым песцовым воротником под цвет глаз. И так пахнуло от нее вольным свежим воздухом и морозцем! Снежинки еще не успели растаять и сверкали бесподобно, по-новогоднему.

Батюшки! Скоро ведь Новый год! А она, Надя, тут — по запотевшим осьминожьим садам. Совсем срослась с этим кораблем.

Аня, тут такие новости...

Про нашего-то? Да знаю я уже. Встретила Зою Георгиевну — она в больницу поехала навестить директоршу.

В тоне Анны не было никакого воодушевления. Методичными движениями она отряхивала снег с воротника. Немножко даже враждебно отряхивала.

Поймать-то — еще полдела. У него ведь все концы в воду. Поди докажи!.. Ладно, я работать пойду, номерки надо развесить.

И она ушла к себе. А Надя в который раз подивилась непревзойденному трезвомыслию профессионала гардеробного дела. Впрочем, что ж непонятного? А ну как появится снова этот спрут через сорок восемь часов — что тогда будет с ее дочкой?

Это мы еще посмотрим! Ладно, не отвлекаемся. По дороге Тамара рассказала Витьку про свою стычку с Зоей: мол, эта ненормальная на все способна. Подготовила его. Так что, когда по прибытии в машине обнаружилась еще и «ненормальная», Моренов не сильно удивился. К тому же Зоя вполне натурально попыталась подраться с Тамарой. Что было делать Виктору? Он взял и изолировал буйную даму в закрытой комнате. Чем не похищение? Что и требовалось!

Надежда почувствовала усталость, желание отключиться от остросюжетного повествования и вновь припомнила погодинскую неприязнь ко всем этим закулисным баталиям. Хоть бы он опять не увидел их здесь вдвоем с Дмитрием, больно уж разрушительно это на него действует...

Она вдруг услышала, что кто-то произносит ее имя. За барьером стояла девочка-школьница — так она выглядела — из секретариата. Длиннющая — по-видимому, на нешуточных каблуках, худющая — но одетая во взрослый офисный костюм. Раскрыла папку для пущей важности и, как по нотам, тонким голоском без выражения зачитала:

Вы Надежда Влади...

...славовна.

Ага... славовна. Игорь Михайлович просил вас подойти к нему сегодня в час тридцать.

«Ура! Как раз окончится смена».

Тамара, в отличие от Зои, видела, куда они едут, и хорошо запомнила дорогу. Но кому сообщить? И она решила позвонить Кристине, чтобы та срочно разыскала Романа... — Рассказчик, похоже, не заметил ни девчонки, ни ее объявления, с головой погруженный в свою сагу.

Посланница уставилась на сыщика с любопытством. Надежда не могла пнуть его, потому что не дотянулась бы.

«Как же его остановить?»

Ничего не придумывалось, и от напряжения она закашлялась, поперхнувшись кофе, не театрально, а взаправду, — только тогда рассказ прервался.

Дмитрий наконец заметил нового слушателя, замолчал и потянулся за своей чашкой, выжидая. Девчонка нехотя захлопнула папку и пошла назад — тут уже стало отчетливо видно, на каких каблуках! Чуть не в половину длины Надеждиной ноги от щиколотки до колена. И стало отчего-то тревожно. Цок-цок по гранитному полу. Звук, отшибающий надежду.

«Надо, надо держаться... за сегодняшнюю ночь. Она была не зря».

...Риск, конечно, но они понимали, что Кристина тоже сыта по горло «опекой» Виктора, — с новыми силами начал сыщик. — Да и некому больше было звонить. Ну а Кристина как раз в тот момент увидела меня. И тут уж... Я связался с шефом, попросил подкрепление... Нет, эти дамочки — настоящие артистки! Они представили дело так, что он их обеих похитил. Вот где искусство! Но далось-то им все это не так просто: Тамару прямиком в больницу отправили на скорой. Мы подоспели вовремя, вот прямо только-только.

Неужели конец? Ура! Но... если он правда выйдет? Он ведь тоже... артист. И будет бороться.

Ну, финансовые махинации ему впаяют как минимум: домик там не на один миллион. И у него это не первый эпизод, когда он путает свои карманы с чужими. Из спорта его тоже поперли — думаешь, за что? За близость к кассе. Чудом избежал уголовки, заступники нашлись. Вот по самому главному его теперешнему «бизнесу» — пока ничего надежного. Но тебе-то чего бояться? У тебя ведь боксерские перчатки есть.

Да они не мои... Стой-ка! Перчатки... Помнишь, у меня руки были в чем-то белом?

Журналы, книжки долой с подбарьерной полки — вроссыпь на пол! Перебрала все на два раза — рюкзака с чудесными перчатками нет.

Кто-то их спер. А может, он в них хранил?..

Может. Но теперь уже не хранит. И руки ты, наверно, уже мыла. Может, обыск что-нибудь даст. Ну все, я тоже побегу — работы море. Надо в таможню сгонять, вдруг у них чего-нибудь нарою. У Моренова там, определенно, есть свой человек. Недаром таможенники у вас пировали недавно.

О, уж я-то помню, как они тут пировали! Я у них стала, можно сказать, своим человеком. Даже поклонники там появились. Да, цветы дарили и...

Она подняла руку, собираясь хлопнуть себя по лбу, но не хлопнула, бросив взгляд на выдающийся сыщиков фонарь.

...и вещицу еще одну замечательную!

И снова к своему волшебному барьеру — цилиндру иллюзиониста. В самом дальнем запыленном углу лежала она, тоже слегка запыленная, — видеокассета щедрого, но абсолютно нетрезвого таможенника.

Погоди, мы еще кино посмотрим.

Просмотр устроили в кабинете у главного администратора — получили удовольствие, правда, только от второй части. Первая часть кинопроизведения по праву могла бы именоваться «Надежда». Добрых минут пять на экране присутствовала служительница гардероба в новом костюмчике с подогнутыми рукавами и панической улыбкой на устах. Но с обязанностями своими она справлялась почти виртуозно — Наде было не стыдно за себя.

Дальше — интереснее: накрытые праздничные столы, синие мундиры, вооружившиеся ножами и вилками, шум, смех, звон приборов и посуды. Ракурсы пляшут буквально вприсядку: один, весьма смелый, был схвачен... под столом. Ноги таможенных дам без туфель, кое-где руки таможенников на соседних коленках таможенниц. После съемок «с колена» последовали еще более революционные — из положения лежа, не иначе. Оператор пил явно не воду. В кадре была разная обувь — импортная, новенькая, как на подбор, был узорчатый ковер, пробки от бутылок... Должно быть, камерамен прилег отдохнуть прямо на полу, а может, и задремал там, потому что крупным планам обуви не было конца и края.

Надя в смущении уже хотела остановить киносеанс, как вдруг оператор проснулся. Кто-то определенно его как следует встряхнул: камера крутнулась, взметнулась под потолок, описала круг по всему залу, начала слепо тыкаться в разные углы, словно ее владелец судорожно что-то искал (туалет?), — и в результате то и дело натыкалась чуть ли не на самодеятельную корпоративную порнографию. И снова обувь. Просто ярмарка обувного тщеславия.

Надя издала тоскливый вздох. И тут же увидела рядом с лакированными ботинками — кроссовки. Одинокие белые кроссовки, джинсы и серый свитер посреди моря синих мундиров и начищенных ботинок.

Ты видел?!

Да, — сказал детектив, посерьезнев пуще прежнего. — Досмотрим до конца.

Камера вновь начала отчаянно отплясывать камаринскую. Затем, не найдя туалета, отправилась в обратный путь. Зависла в нерешительности — общий план, какая-то свалка веселящихся, орущих людей... И на заднем плане — стоящие в сторонке, в тени филодендрона, двое трезвых мужчин за серьезной беседой. Один из них — Виктор Моренов, второй — кто-то из таможенного начальства.

Ну что, покупаешь пленочку?

Ну ты... Может, тоже пойдешь к нам работать?

Надежда от души рассмеялась:

И то правда! Для театра все, что могла, я уже сделала. С меня театр начинается, на мне он и закончится. Есть такое мнение. Стоило мне здесь появиться, так и пошла беда за бедой — все из-за меня. Так что да, теперь можно и на новое поприще, где я еще ничего не успела...

Улыбка ее погасла. Она вдруг поняла, что, хоть дальнейшая судьба двух и более девушек (thousand girls) теперь вроде бы не вызывала опасений, в целом этот остросюжетный рассказ Дмитрия был как взбитые сливки на торте — пышная пена... отвлекающая и мешающая. По какой-то непонятной прихоти судьбы Надежда оказалась втянута в то, что было ей совершенно чуждо.

Она никогда не любила взбитые сливки и старалась избавляться от них, сгребая их ложкой подальше в сторону. Главное же содержание торта — дня сегодняшнего — таилось в его глубине: то невероятное событие, которое происходило в кабинете у Погодина несколько часов назад, и то, которое еще будет происходить, назначенное на два часа, — их соучастие, со-пережитие, со-писательство. При воспоминании об этом она снова почувствовала себя на корабле при среднебалльной качке. Но водная стихия была ей по нраву. И то, что волны предчувствия накатывали от сердца к голове, было здорово. Эти волны не потопляли — они несли в сверкающую даль.

А ты не думала, что неслучайно все это получилось? — Дмитрий все еще был здесь.

Что получилось?

Ну что ты тогда оказалась там, где главная и директор устроили мордобой? Что мы пересеклись тогда на том этаже...

Ох, опять ты... Конечно, не случайно, а вследствие моей вопиющей, врожденной глупости. Умные люди по-хорошему предупреждали: не шляйся по театру ночью.

Нет, ну ты же знаешь, что любая случайность — это заключительная часть в цепи неких предопределенностей, которые и дают вроде как случай. Предопределенность была? Сначала ты осталась без работы, потом на новой работе платили мало, пришлось подрабатывать по соседству, а чтобы успеть туда к шести утра, надо было переночевать здесь...

Ну и к чему ты...

А у меня была своя цепь предопределенностей...

Ну и что? — Надя начала терять терпение, ей уже хотелось остаться наедине со своей драгоценной «начинкой», и больше ничего ей не надо было.

Ты что, не помнишь? Мы же поклялись на меню в «Лагуне». Это все ради того было проделано, чтобы послушать «Дорзов» наконец! Сегодня как раз в одном клубешнике выступит трибьют-группа...

Да ты в уме? Вот клубешник — это как раз то, что человеку нужно позарез после миллиона бессонных ночей. «На меню поклялись!» Лучше скажи про Галю. С ней-то теперь что?

Как свидетель будет проходить. Вообще, конечно, удивительно! Она, по ходу, ничего не знала о своем благоверном. Даже о доме этом... Только никому ни слова про «похищение» и про все, что я рассказывал! Думаю, сама понимаешь.

Ей даже захотелось легонько потрепать «начальника» за вихры. Чтоб не зарывался.

Ну, я побежал... — Со знаком если не целого, то полувопроса.

А сам стоит, перекладывает кофейник из одной руки в другую.

«Может, ему нужна похвала?»

Кто-кто, а я-то не сомневалась в твоем успехе. Тебе ведь сверху видно все лучше, чем другим.

Дмитрий вместо воодушевления повесил голову.

Нет, если серьезно, ты еще не успел обрасти трафаретами в своем деле. Свежий взгляд, знаешь, иногда лучше векового опыта.

Угу... Ну вот и... Раз он у меня такой свежий, мой взгляд, то я и утверждаю, что неслучайно все было кем-то подстроено — неважно кем. Чтобы встретиться здесь, в этом грозовом гардеробе, практически стать Riders on the Storm — оседлать грозу, короче!

Надежде захотелось запустить в него тапкоботинком.

 

Наконец-то он исчез.

«Пусть так же все исчезнет, рассеется все не относящееся к делу. “В грозовом гардеробе”, скажет же! В пенно-грозовом. Лишь бы эта пена не повредила основному содержанию дня. Лишь бы не нагнали сюда отряды конной милиции или еще кого. Лишь бы они не тронули наше “в два часа”!»

Первые зрители стали сдавать пальто. Значит, все идет нормально. Ну, временно без Мы-ждем-только-вас.

В час двадцать Надежда, даже ничего не сказав Анне, бежала к нему, к своему наиглавнейшему из главных режиссеру. И в коридоре, недалеко от его кабинета, навстречу — та же девчонка, на тех же немыслимых каблуках, и на той же одной ноте, но уже не открывая папки, по памяти:

Игорь Михайлович просил вас не приходить к нему сегодня в час тридцать.

Ка-ак? А во сколько?! — Надежда остановилась «на полном скаку», и что-то с тоскливым звуком лопнуло в ней, совсем как в конце «Сада». И внутри образовалась пустота.

Школьница дважды быстро-быстро пожала плечиками с самым беспечным видом, помахивая пустой, видимо, папкой, только что на одной ножке не подпрыгивая.

«Нет, все же в этом театре произойдет убийство! Хоть и без ружья в первом акте».

Надежда миновала это существо, далекое от глобального театрального процесса, и была уже совсем близко к кабинету Погоды, когда дверь яростно распахнулась и из нее вылетел режиссер собственной персоной — с таким видом, будто хотел протаранить или стереть в порошок любого на своем пути.

Несгибаемая гардеробщица не дрогнула:

Что случилось? Почему...

Это вы меня спрашиваете?!

С каких это пор мы на «вы»?

«Вы» — это вы с вашим замечательным... вундеркиндом этим дефективным, Пинкертоном этим недокормленным! — Режиссер в ярости выбросил правую руку с указующим перстом в сторону гардероба.

Девчонка, очутившаяся тут как тут, не без довольства усмехнулась. Однако, увидев Надеждино лицо, перестала лыбиться и быстро устремила равнодушный взор в потолок.

Радуйтесь! Репетиции не будет! Потому что в реанимации тоже есть телефоны. Половина народа в тюрьме, половина — в больнице. Красота!

Какая половина? Один всего, и не в тюрьме, а...

Да ты понимаешь, что она позвонила из своей реанимации и... А ты что здесь делаешь? — не снижая тона, пигалице из секретариата.

Я? Я выполняла ваше распоряжение...

Ну перевыполнила уже, спасибо преогромное!

Девчонка привычно пожала плечиками и поцокала по каменному полу коридора.

Кому рассказать!.. Вчера еще был театр как театр. Образцовый, лучший в городе... Вот это способности! В общем, все свободны. — Погодин махнул рукой и хотел идти.

То есть как это? — Надежда не дала ему пройти, шагнув туда же, куда и он, даже наступив ему на ногу. — Это что же — все зря было? Наша работа. Наши... идеи. Просто так все?

Те волны, что еще совсем недавно питали ее душу ожиданиями невероятного, превратились в грозовые темные валы, от которых ей самой делалось страшно. Чтобы заглушить этот страх, она не говорила, а кричала в голос, сама того не замечая.

Если я это сделаю, это будет мой последний день в театре! — кричал Погодин в ответ. — Вот что мне сказали из реанимации, потому что жизнь в театре останавливается на время ее отсутствия! Не имеем мы права на жизнь без начальства, понятно? Вот зачем тебе это было надо — ворошить крысятник? Ни раньше, ни позже! Да таких Викторов появлялось и исчезало... Ни один из них, даже самый страшный, ничего театру сделать не мо-жет! Понимаешь ты?

Театру он, может, и ничего не сделает, а вот людям...

Сильнее кричать Погодин, видимо, уже не мог и потому продолжил, сбавив громкость:

Ну да, я слышал, слышал. Только попрошу заметить, ни один из этих персонажей детективной драмы — не артист. Этот ваш заслуженный — тоже, я его никогда к таковым не относил. Он у меня всего-то занят был один раз, и все... Единственное, что он может сделать, — стать материалом для переплавки. Театр вбирает все: и свеженькое, и с душком, и прекрасное, и безобразное — и не давится. А если он не будет этого делать, вот тогда ему конец! Такая тема, — добавил он зло.

А у меня вот какая: за сегодняшний день меня уже в сто первый раз причислили к могильщикам Мельпомены, это уже стало общим местом. А я ничего не ворошила. Мне просто надо было найти душ, чтобы не замерзнуть до смерти. Все это ворошилось само собой, и было... предопределено, и произошло бы и без меня. А еще кто-то совсем недавно говорил про смелость! — Надежда задрала подбородок вверх, вспомнив, как это делала Галина.

Н-да... Известное дело, у вас, физиков, кому ванна, кому фруктом по башке, ну а самым гениальным, видите ли, в душ позарез в рабочее время. В общем, нескучно излагаешь, нескучно. Как-нибудь поподробнее расскажешь, как поиски душа ведут к краху театра. Это что, была твоя месть?

Какая еще месть?

За бесцельно прожитые годы. Ты обязана была служить ему и только ему — разве тебе фея тогда не объяснила популярно?

Она не успела спросить, какая еще фея.

Ладно — потом, после... Сейчас некогда. Потому что... э-э... в два, между прочим, была назначена РЕПЕТИЦИЯ! — заорал он страшным голосом. — Вот именно! Репетиция. А ты как думала? Или все что, уже забыли?!

5.

Как они шли по широкому коридору, ведущему в зрительный зал... Все, кто навстречу, — расступались, глазели, замолкали, хоть Надя была не в своей сверхлинялой спецодежде, а в джинсах да свитерке цвета «какао с молоком», как все нормальные. Плыла в тени крупной, плечистой режиссерской фигуры в свитере грубой вязки, кажется, даже немножко переняв его манеру — вроде не сильно спеша и в то же время с напором. Под ноги такому лучше не попадаться — сомнет не глядя.

Как входили в зал... Он сильным толчком распахнул большую, тяжелую дверь и, слегка ссутулившись, пропустил Надежду вперед.

Вот где она, настоящая пещера Аладдина! Ни окон, ни дневного света. Примет, не примет? Бесшумно шли по мягкому ковровому покрытию в полутемном безмолвном пространстве. Она боялась оступиться. Он, идя на полшага позади, легонько подталкивал ее под локоть, чтобы не тормозила. И покрытие, и полумрак были поглощающими — поглощающими целиком даже не столько тело, сколько душу. И Надежде хотелось быть поглощенной ими.

«Примет, куда она денется. А вот как потом из этой пещеры выбраться?»

Погодин направился к своему режиссерскому месту в середине зала, где проход. Надя хотела сесть в другом ряду, но режиссер указал на соседнее со своим кресло и вновь пропустил ее вперед. Она было засопротивлялась — и тут же увидела беспощадный взгляд: «Что, снова халат?»

И вот они сидят рядом. Перед ним на хилом столике листы с текстом, бутылки с минеральной и стаканы. Перед Надеждой — ничего. Зачем ей листы? Она и так помнит каждое слово.

За закрытым занавесом чувствовалось движение, вокруг тоже ходили, бегали; иногда кто-то подходил к главному, спрашивал что-то и быстро уходил — все как бы немножко на цыпочках. Один раз мелькнуло лицо Светланы. Осветители пробовали свет, не подавая голоса.

Со сцены тянуло сквозняком. Надю и без того знобило. «Какао с молоком» не спасало. Посиневшие руки она пыталась согреть, стиснув их в замок.

«Как они т-там, бед-дные, ход-дят-т полуод-дет-тые на эт-той сцене?»

Ни перед одним экзаменом зубы ее не выбивали такую дробь.

Смелость, говоришь... Молодчина, кое-что усвоила. Садись, пять.

Хм... Усвоила. Как буд-дто смелость не нужна исслед-дователю. Д-да настоящие ученые ход-дят по лезвию — между возможным и невозможным. Но т-там я в своей сред-де...

Хорош трястись! У тебя ж только что получалось — подбородок вперед и вверх, как матрос с «Потемкина», и голос слышно, и даже выше ростом становишься. Надо почаще тебя злить, я понял.

Угу, методика сказочная! Взяла и научилась всему за одну ночь.

А чем быль хуже сказки? Иногда такая быль попрет, что сказка отдыхает в сыром подвале, накрывшись ветошью. Могильщик Мельпомены! — Он заулыбался наконец нормально, без ехидства. — Самонадеянность, однако, больше тебя самой. Никому еще не удавалось, да и тебе не светит. Я, может, и сам не так уж рад сообщить вам пренеприятное известие: театр все равно будет, потому что он будет всегда! Что тут непонятного? Человеку мало только его собственной маленькой жизни — это все равно что в одной комнате всю дорогу сидеть. Тянет ведь и в другие заглянуть, на чердак, в подвал... Но не каждый пустит к себе, тем более покажет свои скелеты в шкафу. А театр — пожалуйста! Все что угодно, с радостью: вагоны скелетов, эшелоны красавиц, убийцы оптом и на развес, феи с волшебными палочками и без...

Да-да, а про фею, кстати, что за притча такая?

Так ты что же, не помнишь?

Чего помнить-то? У меня нет знакомых фей.

Ну а когда-то, давным-давно, еще в самом начале театра, когда ты еще сама была не выше сцены? Ну вспомни, как она появилась — во всем таком прозрачном, с палочкой, из которой дым...

С мундштуком, а не с палочкой. А откуда ты про нее... Ты что, был той феей?!

Ну спасибо! В трансвеститы меня еще не производили. Я тогда, вообще-то, был не больше тебя, и она сама мне говорила...

Сказки!..

Да был я там! Помнишь, пацана вы чуть с ног не сшибли? Не надо было убегать так быстро. Вечно ты трусишь. А я вот не испугался, и она подошла ко мне. Сама. Сначала посмеялась надо мной слегка, а потом обняла и поцеловала. Потом еще палочкой своей промеж лопаток...

Мундштуком.

Говорят тебе, настоящей волшебной палочкой!

Да уж, слушать такое от здоровенного, не первой молодости мужчины, обросшего, как броней, не только щетиной, но и театральным опытом! Надя не удержалась от смеха. И зубы перестали стучать.

Ну и кто из нас законченный циник? Да, именно ко мне она прикоснулась — и дала наказ, чтобы я ничего не боялся. И я его чту! И тебе бы могла дать, если б ты не смылась, как последняя трусиха. Так и будешь бегать? — Погодин смотрел на Надежду пристально, без улыбки.

Он видел ее насквозь. Она убегала, ускользала прямо в эту минуту, вроде бы и сама не желая. И пообещать, что так больше не будет, она не могла. И что об этом говорить, раз он все равно знает?

Нечего на меня так смотреть. И задирать: «Опять двойка». Поссориться тебе со мной все равно не удастся. Во-первых, я не ссорюсь с нужными людьми...

Так я нужный?

Да, очень. — Надежда тоже посмотрела на него. — Когда мы заваривали все это ночное зелье, это было почти что... ничуть не хуже, чем колдовство над постановкой нового эксперимента на нашей кухне, на лабораторной. Парение, причастность к чуду. Один в один.

Погодин взял ее руку, потряс зачем-то, будто говоря: «Вот то-то и оно!» — и легонько приложил к губам.

Чего они такие холоднющие у тебя? И соленые?

Надя не ответила, потому что не могла открыть рта. Потому что, если бы она его открыла, слезы бы хлынули вновь и засолонили не только руки... Так ей было хорошо в этой полутемной пещере, таящей сокровища почище изумрудов и рубинов, рядом с опытным хранителем и повелителем этих сокровищ, в ожидании открытия таинственной завесы...

Завеса с одной стороны вдруг зашевелилась, и из-за нее, дурачась, выглянула Зебра. Скорчила преувеличенно удивленную рожицу и высунула руку с поднятым вверх большим пальцем.

Она что же, не верит в приметы? Чего заранее-то?

Почему же, верит. Только у нее свои приметы. И правильно! В чем угодно можно сомневаться, только не в успехе. Это ему противопоказано. У некоторых получается — и приметы под себя подминают, и среду... А то — «своя среда, не своя»... Сегодня, кстати, не среда, а четверг. Твой четверг. Понятно? Что физика, что лирика — все едино. Если это не так, я сжую свой свитер. После премьеры.

Ну да, только вам, театралам, подавай все грубое, физическое. А нам, физикам, — все возвышенное, поэтичное...

Он не слышал или сделал вид, что не слышал.

А то, что сейчас тут начнется, — это, в общем, не репетиция даже. Это я потребовал изобразить такой набросок с того места, где в прошлый раз остановились. Времени-то нет совсем. Эксперимент, чтобы видеть общее поле битвы положительно и отрицательно заряженных, как говорил Майкл Фарадей. Так ведь он говорил?

Надины брови взметнулись вверх.

Д-да... Практически. Поля — это его тема. Да и сады... наверно, тоже...

«Поля и сады — тема неисчерпаемая и во многом еще неизученная. Где же ее изучать, как не в театре?»

Ну что, начали?

 

Декорации те же — интерьер дома. Несколько стульев. Шкаф.

Гаевкак сидел в своем кресле, так и сидит. У стены дома стоит Петя, в руках у него тубус.

 

Петя (монотонно и принужденно, как ученик у доски). Я Петя. Бывший учитель сына Любови Андреевны. Я и правда живу в бане у них. А что такого? Баня нормальная... Стереотип такой, будто я влюблен в Аню. Ну и где она, Аня? Кому я буду рассказывать про... (сует тубус под мышку, достает из кармана бумажку, читает, запинаясь) про то, что мы отстали от Европы лет на двести. Что мы только фи-ло-соф-ству-ем, жалуемся на тоску или пьем водку... (Грустно умолкает.) Даже неловко как-то повторять: чтобы жить в на-сто-я-щем, надо сначала искупить наше про-шло-е. А как, интересно? Только... (конфузясь) ха-ха, я не виноват... страданием и необычайным, непрерывным трудом. Ох, господи... И такими словами можно увлечь барышню? Хорошо, что она не слышит!

 

Входит Лопахинс неразлучным чемоданчиком.

 

Лопахин. А, наш вечный студент... все о барышнях. Ему пятьдесят лет скоро, а он все еще студент.

Петя (вытаскивает из кармана тонкую трубочку и пуляет из нее в Лопахина). Не ваше дело!

Лопахин (поднимая с пола пульку). Ах ты! Косточками. Вишневыми!

 

Достает из чемоданчика рогатку и стреляет косточкой в Петю. Петя сгибается и корчится. Пытается заслониться тубусом.

 

Петя. Оставьте ваши дурацкие шутки!

 

Снова пуляет в противника из трубочки. Лопахин закрывается чемоданчиком и посмеивается. Подбирает косточки, обстреливает Петю.

 

Лопахин. Что же ты, чудак, сердишься?

 

Петя вскрикивает и хватается за глаз.

 

Петя. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю, вы скоро миллионером будете. В смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути...

 

За домом, в саду, раздается раскатистый львиный рык. Входит Варя и опять взбирается по своей лестнице. Останавливается на половине.

 

Варя. Петя, расскажите лучше о планетах.

Петя. Если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен... Надо бы только работать.

Гаев. Все равно умрешь.

Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра...

Гаев. Все равно умрешь.

Варя. Ох, дядечка, вам надо бы молчать! Молчите себе, и все.

Петя. Человечество идет вперед, совершенствуя свои силы. (Подходит к стене, достает из тубуса плакат, разворачивает и вешает — на нем шеренги людей с плакатами.) У нас, в России (достает и вешает другой плакат, с диаграммами), работают пока очень немногие. (Распаляется, входит в раж, говорит с интонациями пролетарского вождя, характерно картавя.) Громадное большинство той интеллигенции, которую я знаю, абсолютно ни-че-го не делает и к труду пока не способно! Где ясли, где читальни, я вас спрашиваю?! Есть только грязь, пошлость, а-зи-ат-чи-на!

 

Взрыв негодующего мартышечьего стрекота, угрожающее рычание, хрюканье, резкие крики птиц, из-за стены со стороны сада летят клочки шерсти, мелкий сор. Стена дома содрогается. Сверху снаружи за стену хватаются чьи-то лапы, по ней стегают хвосты, показывается кабанья морда с клыками.

Петя роняет тубус.

 

Варя (с сомнением). Какой вы умный, Влади... Петя...

Гаев. Что это? Птица какая-нибудь... вроде цапли... Или филин...

Фирс (высовывается). Перед несчастьем тоже... самовар гудел.

Лопахин (внимательно глядя на лапы и хвосты). Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Господи, ты дал нам громадные леса, глубочайшие горизонты, и, живя тут (достает что-то из чемоданчика), мы сами должны бы по-настоящему быть великанами.

 

Раздвигает складные металлические котурны и встает на них. Приближается к стене. Лапы исчезают, стрекот стихает.

 

Лопахин (с гордостью). Видали?

 

Варя забирается выше на лестницу, разворачивает прозрачный диск — луну.

Взбирается с ним еще выше.

 

Варя. Восходит луна.

Петя. Это луна. Сегодня здесь дивно. Да, погода удивительная!

Гаев (Варе). Осторожнее. Не упадите с лестницы. А то как же мы без солнца?

Петя. Это луна. Погода удивитель...

Гаев. Да, погода удивительная... С усилением и переходом... местами.

Петя (со злобой). Это у нас погода удивительная. А вот вашего климата я одобрить не могу...

Лопахин. Мне завтра вставать в пять. Пока я здесь, если нужно, возьми у меня денег в долг.

Петя. Для чего мне? Не нужно.

Лопахин. Я весной посеял маку тысячу десятин и заработал сорок тысяч чистыми. Так вот, значит, предлагаю тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос задирать? Попросту.

Петя. Дай мне хоть двести тысяч — не возьму! Я свободный человек. И все, что так цените вы, не имеет надо мной ни малейшей власти. Я могу проходить мимо вас, я силен и горд.

Лопахин. А двести пять возьмешь? (Прислонившись к стене, достает бумажник.)

Петя (громко шепчет). Двести пять?! (Тихонько движется навстречу Лопахину.)

Лопахин. Ладно, ладно. (Прячет бумажник.) Шутка. Кто бы таскал с собой такой нал!

 

Варя пытается стукнуть его по голове луной, но он уворачивается.

 

Петя (одергивает сюртучок). Эх вы! А я, собственно... То есть человечество идет к высшей правде (забирается на стул), к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!

 

У стула подкашиваются ножки, Петя, как эквилибрист, пытается удержаться, но падает.

 

Лопахин. Как дойдешь, телеграфируй. Мне тоже пора. А Любовь Андреевне нашей милой, славной можете передать, что... э-э... вишневый сад практически мой. Сегодня, завтра — какая разница? Мой! Пока она танцует там на балах. А музыкантам заплатить — опять ко мне. Идет новый помещик, владелец вишневого сада!

Гаев (глядя на Лопахина). Ох, у меня дрожат руки!.. Давно не играл на бильярде. Все подряд в середину!

 

Лопахин уходит на котурнах.

 

Варя (спускается с лестницы). Великаны только в сказках хороши, а так они пугают. Вот уж два года, как считается моим женихом... Все говорят об этом. Только он молчит. Было бы хоть сто рублей, ушла бы... в монастырь.

 

Выкатывает луну, сама уходит вслед за ней, печально повесив голову.

 

Фирс (высовывается с непомерно радостной физиономией). И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают.

Петя (после робкой попытки починить стул бросает его и берется за лестницу). Кто-то тут еще говорил, что если девушка любит, так она безнравственна. А я вот вообще выше любви! Я так далек от пошлости...

 

Открывается люк в полу сцены. Из него выбирается Раневская, на сей раз в платье и легком девичьем платке на плечах.

 

Раневская. А я вот, должно быть, ниже любви? Каждый день получаю телеграммы из Парижа. Этот дикий человек опять... умоляет... Не осуждайте меня, Петя!

Петя. Я только сочувствую всей душой. (Быстрее карабкается по лестнице.)

Раневская. Вот, пришлось Анино платьице надеть. Смотрите-ка: у нас с ней одна фигура! Ох, если бы не эти ужасные проценты... Что они такое? Кто-нибудь их видел? Что они за зверье? (Слышатся звериные голоса.) Ах, я не выне... Кх-кхм. Мне так шумно здесь, дрожит душа от каждого звука, я вся дрожу. Могу сейчас крикнуть, могу глупость сделать. (Забирается вверх по лестнице. Оглядывается по сторонам.) А где этот мужлан Лопахин, который живет такой невыносимо серой жизнью? Надо бы, чтобы он дал мне взаймы побыстрей. (Капризно.) Что такое, в самом деле? Ах, спасите меня, Петя! Говорите же что-нибудь, говорите... Пожалейте меня, хороший, добрый человек. Уж очень много я грешила.

Гаев. В прошлом году об эту пору шел снег. А сейчас переменно, с переходом...

Петя (Раневской). Сами же говорили, что у вас есть камень и вы любите этот камень. Люби́те, люби́те его!

 

Отцепляет ее руки от лестницы. Раневская, пошатнувшись, ползет, однако, выше, встает на одну ступеньку с Петей, вплотную к нему. Петя в панике шагает на крышу, Раневская — за ним.

 

Раневская. Не думайте дурно, Петя, не говорите ничего...

 

Стискивает его голову, притягивает к себе для поцелуя. Петя вырывается, ищет ногой лестницу.

 

Раневская. Надо быть мужчиной, в ваши годы пора понимать... тех, кто любит. Черт с ней, с бородой, которая не растет! И надо самому влюбляться! Да-да!

Петя (отшатывается от нее, торопливо спускается по лестнице). Нет-нет! Я не желаю... быть красавцем! (Оступается и летит вниз вместе с лестницей.)

Раневская (смеясь, поправляет прическу). Петя с лестницы упал! Смешной...

Петя, ковыляя, уходит.

 

Раневская. Какой чудак этот Петя! Чистюлька. Недо... Петя. И с крыши спрыгнет, раз советуют философы.

 

Шум в саду. Протяжный вой. Раневская смотрит туда, в сад. Затемнение на сцене.

Погодин встает, идет к сцене. Ходит вдоль нее туда-сюда. Смотрит оценивающе с разных точек на сцену.

 

Раневская. Вот оно — Время! Лежит там... Моя прошлая жизнь, канувшая в никуда. Эти деревья впитали ее, мою милую жизнь. В них осталась моя молодость, чистота — эти белые цветы, когда каждое утро счастье просыпалось вместе со мной... А завтра их срубят, эти деревья? Топором?! Они будут все стоять, когда к ним подойдут совсем близко и занесут над ними орудие!.. Они не смогут убежать, даже шага сделать не смогут. Нежные, невинные цветы втопчут в землю — сапогами, огромными черными сапожищами. Только из-за того, что они ничего не делали, только цвели, совсем как я. Они все погибнут, все-все! Не дав ни единого плодика... Не позволив и мне родиться следующей весной? Лучше бы оно лежало там по-прежнему... Разве нельзя не трогать это жуткое Время? Не понимают эти, в скрипучих сапогах. Свирепее разбуженного медведя...

 

На крышу летят банан, кокос. Раневская подносит к носу банан, нюхает, прикладывает его к прическе. В комнате под ней сидит один Гаев — перед шкафом, от которого в полумраке исходит синеватое свечение.

Вдруг со стороны сада слышится топот ног, стрекот обезьян, на сцену врывается Маугли с луком и стрелой и мчится через комнату мимо сидящего Гаева за кулису. Вслед за Маугли бегут тигр, шакалы и за ними мартышки. Гаев не обращает на них никакого внимания. Маугли появляется вновь из-за той же кулисы, погоня в обратном направлении. Маугли на миг задерживается за спиной у Гаева, глядя туда же, куда и тот, — в шкаф. Его настигает тигр, они носятся друг за другом вокруг кресла Гаева, задевая его, чуть не опрокидывая.

 

Раневская (в задумчивости прогуливаясь по крыше). Леня, что там за шум у тебя?

Гаев. Да это... «В мире животных».

Раневская. Сделай потише. Мне надо помечтать.

 

Маугли скрывается за кулисами. Во время кружения он роняет стрелу возле кресла Гаева.

 

Гаев (поднимает стрелу с пола). Да... Время как идет! Давно ли...

Фирс. Уж как идет-то, барин!

Гаев. Кого?

Фирс. Время, говорю, идет. (В сторону.) Глухая тетеря, накликал!

Гаев. Где?

Фирс. Да вот оно... (Уступает дорогу.)

 

Входит Время в огромных черных скрипучих сапогах, с мордой злого медведя. На голове двухсторонний вертикально вращающийся диск луна-солнце. Длинная рубаха с широкими рукавами подпоясана шаманским поясом, на котором висят инструменты: большой секатор, ножовка, топор, серп, молоток, фляжка и бубен. На груди большой крест. На плечах коромысло с деревянными ведрами. В правой руке у Времени посох — заостренный пожарный багор. Рубаха составлена из листков календаря, газетных вырезок, липких листков для заметок, денежных купюр и туалетной бумаги — как из крупной чешуи.

Время страшно топает и стучит посохом. Пинком переворачивает Гаева вместе с его креслом. Тот, оставшись на четвереньках, с ужасом взирает на Время, сверху прикрытый креслом. Раневская тоже смотрит с крыши, хватается за голову.

Зачерпывает Время из правого ведра — вьюгой летят розовые цветы и лепестки. Зачерпывает из левого — бурые сухие листья, опилки.

 

Фирс. Вот несчастье! Я, барин, предупреждал — идет! Ох, не к добру этакий-то зверь... Покажет сейчас...

 

Время показывает: щелкает огромным секатором перед носом Гаева, отсекает ветку вишни, просунутую в окно. Вешает секатор на пояс, снимает топор. Гаев отползает вместе с креслом в дальний угол. Время рубит на куски шкаф, перед которым сидел Гаев. Складывает горку и поджигает. Пляшет вокруг костра шаманский танец под музыку The Doors, багром шевелит огонь. Затем гасит его, поливая красной жидкостью из фляжки. Жестом циркового конферансье показывает, что это еще не все. Снимает с головы луну-солнце, достает серп и молот и, скрестив их над головой, садится верхом на Гаева и скачет с ним по кругу под известную музыку Свиридова. Затем отшвыривает Гаева, вешает серп и молот на пояс, снимает с себя крест, усыпанный блестящими камнями, поднимает его вверх в правой руке, а в левой — сверкающий золотой слиток. Танцует под композицию Money группы Pink Floyd. Гаев падает на колени и бьется лбом в пол.

 

Погодин возвращается на свое место.

 

Раневская (простирая руки к небу). Неужели это правда? Вот так... оно проходит?

 

Сверху к ней свешивается длинная лиана вроде каната. Раневская смотрит на нее удивленно. Подходит ближе, неуверенно протягивает руки... Лиана приходит в движение: уползает вверх, конец ее оказывается слишком высоко. Выбегает Пантера.

 

Пантера. Что это здесь? Мусору-то, мусору... А этого кто сюда звал?

 

Поднимает с пола луну-солнце, вскакивает на плечи Времени, подстегивая его своим хвостом.

 

Пантера. Похулиганил — и будет! А можешь мне из этой штуки воздушный шар сделать?

 

Подает Времени луну-солнце. Время приподнимает медвежью маску (под ней Лопахин), осматривает диск со всех сторон, ссаживает Пантеру, показывает: «Будет сделано!» — и исчезает за домом.

 

Пантера. А кроме этого... садовника, никого больше не видели? Необычного?

Гаев мотает головой.

 

Пантера (поднимает с пола стрелу). А это что?

Гаев. Ну... не бильярдный кий.

Раневская (ходит взад-вперед по крыше). Ах, я не могу усидеть, не в состоянии...

Пантера. А придется, придется посидеть! Давно пора. Самый бесполезный персонаж. И вредный. Ничего она не делала, только цвела. Чертополохом. Чистого юношу совращала? Совращала.

Раневская. Помилуйте! Какой же он юноша?

Пантера. Ей говорят, имение будет продано с молотка, а она что? В обморок упала? Нет. «А кто это у нас здесь курит отвратительные сигары?» — спрашивает. Нормально?

Раневская. Ну мне ведь страшно...

Пантера. Сад она любит! Любила бы, не укатила бы в свой Париж.

Раневская. Это мой камень...

Пантера. Всем бы такой камушек. «Дачи и дачники — это так пошло!» А вот в Ментоне не пошло. Все рушится, а она бал закатывает на чужие деньги. Ведь объясняли, как спасти... Пусть кто-нибудь зарабатывает, в скрипучих сапогах. А мы кофей будем хлестать с утра до вечера. «Маменька кофею желают!»

Раневская. Какой кофе?! (Со слезой в голосе.) Ни одной чашки за весь день.

 

Присаживается на выступающее слуховое окошко. Выходит Варя.

 

Варя. О! Мама сидит.

Пантера. Сватает Варю, делает вид. А потом даже не спросит, чем дело кончилось. Бросает девушку на произвол судьбы.

 

За стеной дома опять шум, звериные голоса, крики птиц.

 

Варя. Едут, едут! Что же это со мной? Похолодела вся...

Пантера. Да сядь ты тоже! Приехали уже.

 

Варя, обиженная, уходит.

 

Раневская. Холодно. Три градуса. Неужели это я сижу? И жду чего-то, как будто подо мной должен обвалиться дом. Еще недавно мне хотелось прыгать, размахивать руками... (Закрывает ладонями лицо.) А вдруг я сплю? Однако ж... кофе... Ах! Так и не подали... (Плачет.)

 

По лиане на крышу к Раневской спускается Маугли. В зубах он держит ветку кофейного дерева.

Осторожно касается плеча Раневской.

 

Раневская. О! Я и правда сплю...

 

Маугли подает ей ветку кофе.

 

Раневская. Что это? Это же... кофейные зерна?! Как мило!

Пантера (смотрит на крышу). А-а, ты там уже... Я тебя предупреждала, эта умеет подход найти.

Раневская (Пантере). Вы знакомы? Кто этот милый мальчик?

Пантера. Что, Киплинга не читали?

Раневская. Неужели!.. Ты, должно быть, замерз в три градуса? Вот, возьми платок мой. (Накрывает его плечи своим прозрачным платком.)

 

Маугли поднимает банан и кокос, взволнованно жестикулирует.

 

Пантера. Он говорит, когда увидел, какая вы грустная, бросил вам этот банан и кокос.

Раневская. А что с ними делать?

 

Маугли чистит банан, показывает, что его надо кусать, и отдает Раневской.

Машет рукой в сторону сада, жестикулирует.

 

Пантера. Говорит, что давно живет в этом саду, шесть лет уже.

Раневская (откусывает банан). Какой вкусный... Шесть лет?! (Перестает жевать.) Шесть лет, что меня здесь не было. Ах! Мой мальчик мог быть уже таким... Ну-ка, дай-ка я на тебя получше... Боже мой!.. Ты?!.

 

Роняет банан. Прижимает к себе Маугли.

 

Пантера. Он говорит, что его лесной народ, завидев в саду охотников на деревья, прогнал их. Они бежали, побросав топоры.

Раневская (сквозь слезы). Я знала... То есть — наоборот. Откуда я могла знать?.. Что я говорю? Теперь все пойдет не так. И я стану другой. Я стану... работать. (За домом громкое конское ржание, жуткий стрекот обезьян.) Да! Пусть даже этого нет в первоисточнике. Я буду работать — не смейтесь! — по защите животных от людей. Я все сделаю, чтобы... Мой мальчик! Такой большой. Как идет время!

Гаев (падает с кресла). Что! Опять?! Хорош, в угол, наперекосяк!

 

Над домом взмывает воздушный шар. Раневская удивленно протягивает к нему руки.

 

Пантера. Э, нет! Это за мной. Подустала я уже тут с вами.

 

Уходит за дом и оттуда вместе с шаром пролетает над сценой.

 

Пантера (кричит). Дядя Леня! Время летит!

 

Сыплются лепестки вишневых цветов, в саду поют птицы.

Гаев крестится, засыпанный лепестками.

 

Гаев. В прошлом году об эту пору шел снег. Это что, прошлый год, что ли?..

Пантера (кричит). А еще он, Лягушонок, говорит, что очень любит вас! И за что только? И все эти годы он, глупенький, видел сон — про сад, про маму в красивом платье...

Раневская. О, мой милый! Ты еще не видел самых красивых, у меня их много.

Пантера. Опять за свое! Кроме шмоток-то можешь о чем-нибудь говорить? Вот только попробуйте теперь не покажите всем, как надо дружить садами! Я вас обратно пере... воплощу. Сверху буду наблюдать. Ура-а! Как пантера над Парижем...

 

Пантера скрывается за кулисами.

Раневская и Маугли машут ей вслед, затем, уцепившись за лиану, улетают тоже.

Дом поворачивается той стеной, что раньше смотрела в сад.

Там на скамье-качалке под цветастым тентом спит Лопахин, но не в сапогах, а в тупоносых начищенных башмаках. На пол падает книга, он просыпается. Встает. Смачно зевает, потягивается. Раскинув руки, смотрит в зал.

 

Лопахин. О! Вона сколько их — деревьев! И все на месте. Не срубили. Че к чему? (Садится на скамью, чешет затылок.) Читал вот книгу и ничего не понял. (Показывает том Чехова.) Заплатили бы проценты эти ботаники, как положено, без понтов, — ничего бы и не было... Читал и заснул. (Зевает.) Ничего не понял.

 

Собирается снова лечь, но сверху падает еще одна книжка — небольшая и изящная.

Лопахин поднимает ее. Листает.

 

Лопахин. Еще не легче... (Читает медленно, чуть не по слогам.)

 

Лишь потому, что цветы облетают,

Милей они вдвойне...

В суетном мире

Что может быть долгим?

 

Зрителей окутывает белая метель лепестков.

 

 

Запорошенный режиссер встает, неловко отряхиваясь:

Ну вот, примерно...

Направляется к сцене — раздать по серьгам кому следует. Достается и осветителям: им вменяется в вину погоня за дешевыми эффектами.

Кто-то плюхается в кресло рядом с Надеждой. Светлана.

Вот это ты шагнула! Вот это я понимаю! Минуя светофоры — сразу в кресло. И так скоро! Тихая-тихая... — Вроде и дружелюбный тон, только пропущенный через мясорубку неприязни.

И не говори. Сама не знаю, как это все... Впрочем, нет. Знаю. Это цепь предопределенностей, которая...

Светлана замечает, что Погодин закончил разнос и спускается со сцены в зал.

Ну, в общем, поздравляю... Тамара Васильевна, наверно, тоже поздравит... — Светлана улыбается, как добрая мачеха, посылающая падчерицу погостить у Бабы-яги, и проворно удаляется.

Запорошенная Надя продолжает сидеть с неуверенной улыбкой на губах.

«Только не это! Светофоры. Никому я не собиралась ничего перебегать».

Подходит Погодин.

Вот у кого надо поучиться! Осветители — главные люди в театре. А мы тут — так, вспомогательный персонал...

Надя вроде как не слышит, глядит на сцену, будто надеясь там что-то увидеть.

Можно я посижу еще? Ну побудем еще — здесь, — тихо просит она.

Побудем. — Он с размаху и с удовольствием садится на свое место с видом человека, провернувшего большую и нужную работу. — Я ведь всю жизнь, знаешь, — хохотнул в кулак, — мечтал поставить «Маугли». Только не такого, не заезженного. Тема-то вовсе не детская: не загорелый мальчик-звереныш, а зверь, изменивший своей стае. И вот тут опять параллели! Люди, под маской любви изменившие своему саду. Да, все эти люди — предатели сада. Вот такой «Джунглевый сад» вырисовывается...

Осветители тем временем продолжают неутомимую самодеятельность, отчего лучи время от времени хаотично прорезают зал. Что-то у них там лязгает и временами падает со звоном.

А у меня любимый жанр — балет. Забыла сказать.

Ну что ж, дело хорошее. Следующим ставим балет?

Надежда не смотрит на режиссера. Обхватив плечи руками, скукоженная от холода, продолжает досматривать какой-то спектакль, видимый ей одной, на пустой сцене.

Нет... Лучше рок-оперу. «L. A. Woman»3 — это ведь про нее: «Л. А.» — Любовь Андреевна.

Можно и рок-оперу.

Погодин помолчал. Посидел, опустив голову. Тоже посмотрел на сцену.

Можно и балет на льду. И на водных лыжах, — слишком уж миролюбиво согласился он наконец.

Глянул на Надю:

Что-то случилось?

Тут была Света Петрова...

Это что, название пьесы такое — «Тут была Света Петрова»?

Да, это название пьесы. Она ведь меня привела в театр.

Ну и хорошо. И спасибо ей за это. Принесла пользу театру. И что дальше? Ну заходила она уже ко мне, не преминула. Слухи-то, знаешь... По слухам, ты уже не меньше чем министр культуры. У нее все по-старому остается — завлит ТЮЗа. А ты... Нам ведь надо держаться друг друга. А? Раз уж так все пошло́... И фея одна на двоих опять же.

А где это было — у тебя с твоей феей?

Ну... на Кубани.

Надя улыбнулась. И покачала головой.

Ну что, что ты? Хочешь сказать, что твоя была в твоей Сибири, что ли? Да какое это имеет значение! Тьфу! Вечно этим ученым надо все испортить. Не физика, так география! И это, знаешь что? Это же побег опять! — Он отвернулся. — И ты рушишь всю драматургию, всю! Одной вот такой вот «умной» глупостью.

Да согласна я, согласна, что никакого значения! И не мундштук вовсе никакой, и фея натуральная... И нечего кричать на меня! И чего зря кричать про реанимацию ту же? Да если бы директриса не была в больнице, она бы все равно ничего не разрешила. Еще заявилась бы на репетицию, легла бы на рельсы...

Это точно!

И раз руководство искусством в теории полей и садов ни бум-бум, то и давно надо было... не жить по-старому.

Да ты не могильщик. — Погодин с шутливым восхищением уставился на Надежду. — Опасный застрельщик! Когда реанимация кончится, все на тебя свалю.

И не надо мне ярлыков никаких! Я не то и не другое, я просто...

...просто Надежда. Надежда всея Мельпомены. Кто вы, девушка в синих одеждах? Нет, я и в самом деле теряюсь! Такого зверька просто нет в наших джунглях. Храбрая трусиха, мудрая балда, тихий подрывник...

Хватит, а? И не в синих ни в каких!

...правдивая выдумщица, кроткая вредина, сильная слабачка. И еще ты будто с вуалью на лице все время ходишь, прячешься. Идиотская старомодная вуаль. На помойку ее — давно пора!.. Посидели? Все. Пошли есть.

Режиссер собрал свои листки и, не дожидаясь Надиной реакции, поднялся и направился к выходу. Она за ним, нога за ногу. Он уже стоял у двери, готовый распахнуть ее, поджидая Надежду. Она приближалась как во сне или как по лунному грунту. Чем ближе к двери — тем грунт все более вязкий. Насколько пасхально-светлым было вхождение в эту дверь, настолько исход из нее пугал своей неопределенностью. Темное матовое дерево двери — непроницаемое и зловещее. Там, по другую ее сторону, — конец театра. Реальность, заселенная подозрительностью, злословием, корыстью, изменой, завистью...

Постой... Меня охватили сомнения...

Чего? Это что еще за дичь!

Да, я преисполнена безотчетной тревоги. Только здесь, в этой пещере, мы живем — такое чувство. Все здешнее не выдержит дневного света — там. За ней, за этой дверью, все кончится. Есть известное и неизвестное, а между ними — двери, так говорил Джим. Там — неизвестность.

Ну все! Буду свирепеть. Кролик ты скулящий — вяло скулящий притом — под густой притворной вуалью! Только уши и выдают. Точьв-точь кроличьи — розовые, дрожат и просвечивают.

Надежда остановилась, перестав обнимать себя за плечи, в негодовании вскинув подбородок.

Кролик, да? Вялоскулящий? Да?!

Отряхнула с ног лунный грунт и встала в стойку: ноги чуть согнуты в коленях, руки одна перед другой, согнутые в локтях, одна обороняет лицо, другая — грудь. И прыжочки. И выпады — правой, левой... Мишень для поражения обширна: необъятный «скатанный» свитер. Ничего, что разница в росте. Ведь — прыжочки, прыжочки... И выпады, выпады... Резкие, еще резче!

Погодин хохотал с таким же азартом, с каким выкрикивал до того разные ехидства. Он схватил молотящие по нему руки, как две спички, сгреб боксера в охапку и прижал к себе. Прижал так, как прижимают внезапный дар.

Надежда замерла, потому что тоже ясно почувствовала, что она — дар. И в эту минуту больше ничего. Лицо вжато в исландский узор свитера, не слишком мягкого, но и не колючего, на уровне плеча. Глубокий домашний запах шерсти, тепла и покоя, знакомый и почти забытый. Пошевелиться она не могла и не желала.

«Если он меня выпустит, я перестану жить».

Умирать Наде тоже не хотелось, и, не зная, как остаться в этих объятиях навечно, она ничего лучше не придумала, чем пуститься вплавь по знакомой солоноватой реке.

А Погодин все же ослабил клинч, потому что одной рукой он обхватил ее лицо и наклонился к нему своим лицом совсем близко...

В эту секунду по ним подло резанул луч прожектора — как по контрабандистам. Главные люди в театре все не могли успокоиться со своими настройками. А может, просто мстили. Но резкий луч не сразил наповал, потому что Надя с режиссером успели стать одним целым и никакие прожекторы им были не указ.

...По ту сторону двери Погодин сказал:

Ничего не кончится. Если ты сама это не прикончишь. Пойду брошу бумаги, сделаю несколько звонков. Подходи в столовку через полчасика.

 

«Ежик я в тумане, не знающий броду и позабывший, зачем ему иголки. Вот какой я зверек. Думал ли его автор, гадал ли, что пророчествует наступление целой эпохи этих самых ежиков в тумане? Нет, с туманом надо кончать!»

Надя вдруг поняла, что больше не дрожит. Более того, ей захотелось в кои-то веки расправить... не иголки. Крылья. Стать... эффектной! Подкраситься, попудриться, в конце-то концов, как это делают миллионы девушек и женщин на земле.

«Вымыть голову как минимум... Опять душ?!»

Соседская тумбочка, не имеющая дна, выдала шампунь и полотенце, и Надя помчалась по знакомому маршруту, успокаивая себя тем, что, по теории вероятностей, не могут дважды повториться одни и те же события на одном и том же отрезке пути.

В страшной спешке выручил фен, которым так и не пришлось попользоваться в прошлый раз. Теперь даже удалось добиться чего-то похожего на прическу. С особым пристрастием Надежда осмотрела свои уши, одно и другое. Потрогала даже.

«Врет он все. Ничего они не просвечивают».

Совершив обряд живописи по лицу, в полном согласии с Гераклитовой мерой, она вышла из душа другой. Будто смыв с себя слой трусливых сомнений и колебаний. Такой, какой кое-кто предписывал ей стать, — не имеющей ничего общего с «синим халатом». Сияющей, как начищенная луна. Или солнце.

Арт-кафе было погружено в ленивую тишину, полумрак. Добрые его хозяева уже успели украсить и без того уютное помещение к Новому году. На стенах сочно-зеленые ветки настоящей сибирской пихты с настоящим смоляным, то ли тревожным, то ли сулящим головокружительное счастье, запахом, на столиках — зажженные свечки, огоньки отражаются в полированных поверхностях ледяных глыб-столешниц. Посетителей — почти никого. Большинство давно отобедало.

Надин вошла сюда так, как не входила еще никогда, — королевой, которая назначила аудиенцию. За небольшим столом в укромном закутке она обнаружила кое-кого из своих подданных: Погодина и Марго. В руках у них было по стакану.

«Что ж, так будет всегда? Вечно возле него будет маячить кто-то третий?»

Она зачем-то взлохматила волосы на царственном затылке.

«Я что, злюсь? Нет, я гневаюсь!»

Ой. Кто это?! — Марго выпустила соломинку изо рта и замерла. — Здесь для сотрудников. Вы... вы у нас работаете, девушка?

Надя, уже не пытаясь разобраться, злится она или гневается, с достоинством приземлилась на свободный стул — на его краешек, с прямой спиной — и с вызовом произнесла:

Да, я у вас здесь работаю. Заведующей лабораторией по применению матметодов в современной драматургии.

Ка-аких методов? — чуть обалдело спросила Марго.

«Мат» здесь означает «математических». Хотя и в других смыслах не исключена вероятность... Если доведут.

В других оно, конечно, нам намного ближе, — услужливо заметил Погодин, тоже борясь с очевидным потрясением. — Что ж так не щадить-то товарищей — настолько преображаться! Нет, тут не без колдовства!

Упование на волшебство, колдовство — от простого незнания. Для людей просвещенных давным-давно, еще со времен Гераклита, такие ключевые понятия в искусстве, как гармония, мера и красота, в неменьшей степени присущи и науке, — не обращая никакого внимания на слушателей, застывших «морскими фигурами», продолжала поставленным лекторским тоном Надежда. — А пифагорейцы вообще считали, что гармония Вселенной основана на числах.

Погодин отставил стакан, неуверенно пошевелился и уважительно спросил:

Мы присутствуем на вручении Нобелевской премии?

В том, что я говорю, нет никакого открытия. Эти сведения общеизвестны. Ну хоть такой, например, факт. Аккорд при звучании трех струн гармоничным получается тогда, когда длины этих струн относятся как единица к четырем пятым или двум третям. Красота математики среди наук непревзойденна, и именно красота — одно из связующих звеньев науки и искусства. Да вообще, красота математической формулы отличается от красоты музыки не более, чем красота музыки — от красоты живописного... полотна...

Надежда осеклась на полуслове. В памяти внезапно всплыл образ музыканта из ее юности. С каким жаром пыталась она посвятить его в красоты элементарных частиц... И почему они все пугаются этого до смерти?

Тишина. И этих запугала?

Но Погодин вдруг схватился за подбородок и захохотал, как какой-нибудь приказчик на представлении клоунов.

Я так живо представил Моцарта! Да, вот почему-то Вольфганга Амадеича — с калькулятором. Такой паренек в камзоле, в кружевах — и с калькулятором в руке... Паричок сдвинул на макушку, на лбу испарина... Вот здесь ошибочка вышла — не две трети, а четыре пятых надо бы... — с трудом выговаривал режиссер, давясь от смеха.

Просто... Глупо!

Поглупеешь тут — от такой красоты.

Говорят вам, обыкновенные формулы, — не унималась Надежда. — Красота равняется: наглядность плюс простота плюс неожиданность...

А я думала, это импортные тени для век, полутвердые... — серьезно произнесла Марго. — Я, вообще, лучше побегу. Мама и так уже наверняка всех знакомых обзвонила — я ж дома не ночевала как-никак.

А пельмешки как же? Под водочку? — спросил Погодин.

Я уже пообедала. И никаких «подводочек»! Парики уже теряю, осталось только голову потерять. Представь — исчез бесследно. Ну как это?

Надежде вдруг срочно захотелось изучить меню, в котором она и скрылась с головой, а заодно и со щеками, которые предательски порозовели.

А я, между прочим, тебя дожидалась, — сказала ей Марго. — Я их сосчитала. Это не трудно — по весу. Их было больше, чем пятьсот пятьдесят пять тысяч...

Надя осторожно выглянула из-за меню, но Марго, подхватив пуховичок, уже удалялась походкой своей Пантеры.

Давно бы так, без «подводочек», — сказал Погодин. — Ну а мы вообще на пути к сверхчеловекам? Сон уже побежден, как пережиток. Вот с голодом пока никак. По пельмешкам?

Да-да, по пельмешкам! Только чтобы они горячие-прегорячие! Мне с бульоном, маслом, сметаной, горчицей... и соевым соусом... и с уксусом... с укропом и перцем. И еще канапе с сыром. И салатик с морковкой.

Погодин промолчал. Видно, после явления Надежды в новом антураже уже ничто не могло его поразить сильнее.

Лучезарная буфетчица принесла им дымящиеся глубокие тарелки с совершенно домашними пельменями — аккуратными, гармонично округлыми, пахнущими так, что и сытый потерял бы самообладание.

Насчет завлаба — вот это ты в точку! Вот так и надо. Не дожидаться. Я как раз и думал о чем-то таком. — Погодин умудрялся еще и говорить, глотая обжигающие пельмени. — Верно сформулировано. Но учти, работы — масса! Мы ведь только начинаем. Идеи будем проверять экспериментом, а результаты экспериментов подскажут новые идеи... Наше вам перпетуум-мобиле с кисточкой!

Надя еще только дула в свою тарелку, разгоняя пар.

Так что, ты хочешь сказать, это госзаказ?!

Это спецзаказ. От Игоря Погодина. Горчичку не забудь. Все равно что госзаказ, если ты не против.

Нет, я не против... — не слишком уверенно сказала Надя. — У меня даже тема есть... для драмдиссертации: «Джеймс Джойс и квантовая теория». Знаешь, слово «кварк» — это ведь его. Физики украли из его «Поминок по Финнегану». Вот вещь! Можно очень даже креативно от нее спятить, так и не поняв ни грамма. Находка! Герои — время, река, гора...

Ты бы поела все же. Сметану, зелень, уксус не забывай, — немного обеспокоенно произнес Погодин.

Самая голодная, занявшись наконец едой, делала это молча. Погодин смотрел на нее с улыбкой. Точнее — с улыбочкой.

Понятно теперь, почему эти уши розовые и просвечивают. Из-за морковки.

Да здесь все вкусно! И согревательно. Буфетчица... таких не бывает! Она понимает все тоньше других. Прямо посвятила бы ей оду. — Надежда, насытившись и позабыв монаршие замашки, расслабленно откинулась на спинку стула.

Ей? Оду? Вот так всегда! Я-то думал, теперь ты обязана влюбиться в меня, а не в буфетчицу. Как-никак это я тебя поро... пробудил к новой жизни, что не всякий мог бы. Мастак ты дрыхнуть.

Надя выпрямилась и уставилась на Погодина.

Да, но... я и так уже влюблена... Во многих.

Значит, ни в кого. Да я их и знаю к тому же. Пару-тройку — точно. Значит, так. Король физики Майкл Фарадей, Король ящериц Джим Моррисон...

Датчане Кьеркегор, Гамлет... — смущенно добавила Надя.

Хорошо, хоть не тень отца его. Так они мне не конкуренты! Они же все мертвецы.

Вот зачем ты?.. Мало мне других огорчений? Я и так иногда даже ночью просыпаюсь в страхе — вдруг я разучилась решать задачи. А если завтра мне предложат лабораторию в бывшем институте?

Погодин отпрянул, смерил ее тяжелым взглядом, как чужой, а потом в отчаянии развел руками:

Нет, ну как вот с такими без громов и молний? Да тут даже их мало!

Да хочу я с тобой работать, хочу! Не представляешь даже, как я хочу! И я буду... певцом за сценой. Ну, знаешь, не в штате, а так, по договору...

Погодин снова развел руками:

Дверь открыта. Но если тебе больше нравится через окно...

Посуду с их стола давно унесли. Да и в кафе они остались одни. Надя поймала на себе взгляд — такой, от каких ей прежде всегда хотелось спрятаться. Руки скрещены на груди, глядит в упор. Испытание? А она сейчас и не думала никуда прятаться, смотрела в ответ прямо в эти глаза, излучающие магнетизм. Смотрела, поддавшись этому магнетизму и чувствуя от этого гордость за свою смелость. Чуть откинувшись назад, Погодин повернул голову и снова смотрел — как художник. Как самодовольный художник на свою же картину!

Надежда сникла: «Зря все это».

У меня же еще смена — последняя в этом месяце.

Да? Я как раз тоже хотел посидеть... подшлифовать кое-что, чтобы было не отличить от импровизации.

Приходите еще! — как всегда, по-родственному полетело им вдогонку.

Коридор тоже преобразился перед праздником: серая доска с объявлениями обрамлена разноцветной мишурой.

Они почти дошли до вестибюля с гардеробом. Оставалось каких-то несколько шагов.

Подожди! — сказал Погодин и быстро взял ее за руки.

Щеки ее вспыхнули, кажется, вместе с ушами. Но...

«Есть невозможность повторения ведь?»

И отступила на шаг.

Я опоздаю... — Не глядя на него, высвободила руки и оставшиеся несколько метров преодолела одна, чуть не бегом.

«Бегать от счастья — это главный талант?»

 

«Ему что? А у меня там люди... Как вот работать с такими щеками?»

Большое гардеробное зеркало отражало их идеально кумачовый цвет. Надя прикрыла щеки ладонями, как ставнями, надеясь, что они перестанут так отчаянно полыхать, и тут заметила в зеркале еще одного человека.

Человек этот был главным администратором. Прежняя она — при царственной осанке, сложносочиненной прическе и даже серьгах, длинных висячих серьгах.

Надежда решила, что лучше ей не отнимать ладоней от лица.

А я шла как раз к вам. У вас, Надежда Владиславовна, сегодня истекает испытательный срок... Дирекция считает, что потенциал у вас есть. Завтра можете получить свою заработную плату. У нас без задержек. Месяц прошел.

Да, месяц... — От удивления, что ей даже не намекнули на отсутствие формы, Надя опустила руки.

Вы хорошо себя чувствуете? У вас, кажется, температура.

Нет-нет! Я хорошо себя чувствую. Это я... с мороза...

У меня есть аспирин. Сейчас ведь эпидемия ходит! И вот — возвращаю вашу книжечку. Интересная книжечка... Мне там понравились стишки:

Если б на свете

никогда не цвели

цветы вишни —

сердце волнений

не знало б весною...

 

Администраторша хотела сказать что-то еще, но в эту минуту откуда ни возьмись на нее налетели двойняшки и сороками затрещали:

Ой! Зоя Георгиевна! А мы думали... А мы слышали... Такие ужасы...

Ну что еще вы слышали? Слушайте больше! Идемте-ка лучше все на свои рабочие места, девочки.

«Девочки» нехотя подчинились, косясь на Надежду: будь их воля, вместо резинки сжевали бы ее за милую душу.

«Все-таки я выдержала... испытание гардеробом!»

Она окинула взглядом свой участок работы, удивляясь, до какой степени все на нем осталось неизменным. Ряды вешалок на своем месте.

«А что должно было случиться? Расцвести по тюльпану на каждом крючке — вместо номерка?»

По ее состоянию — да, по тюльпану и по ветке вишни. Но ничего не расцвело.

Надя глубоко вздохнула.

«Тогда... я буду писать стихи. Ну и что, что не умею!»

Она нашла в тумбочке ту самую тетрадку — для умственного труда.

 

Душа моя спала в саду, заваленном снегами,

Любовь на самой пыльной полке без надежд —

Никем не понятый, отложенный на годы фильм...

 

Кто-то окликнул ее хрипловатым голосом. Вот кто точно опять пришел на работу с температурой!

«Ну что мне с ней делать?»

Хрустальный корабль вновь показался Надежде враждебной бесчувственной посудиной. Потемнело синее море. Вздыбленные волны так и заходили за бортом. Корабль покачнулся.

«Громада двинулась?»

Фиг вам! Это значит... Значит, надо просто работать дальше? Или закричать?!

Аня! Где твоя мечта? Ведь есть она у тебя?

Чего-о? — Анна смотрела устало и хмуро. — Мечтай не мечтай, толку-то?

«Куда ж нам плыть?»

 

Мы ждем только вас!

Серьги качнулись. Спектакль начался. На время можно уйти в тень, совершить погружение в свои воды. Надя прикоснулась к лицу. Вроде успокоилось, уже не горит.

«Какие же мы разные! Во всем. Я обожаю работать во сне, он — терпеть не может спящих. У него все порыв и натиск, у меня — колебания и сомнения. Неистребимые Thousand of Thrills. У него громы и молнии, а у меня — что? Мямленье и мыканье...

Эх ты, физик! А на чем, вообще-то, все оно держится, как не на притяжении отрицательно заряженных с положительно, а?..

Ну есть и одно общее, кроме различий, — театр. Это хорошо. А если выйти из него? Кем мы станем, покинув это странное магическое место, этот хрустальный непотопляемый корабль? Ведь мы еще не были там, где кончается его поле. Театр и жизнь — разные звери.

Он: “Что наша маленькая жизнь в сравнении с Театром? И кто сказал, что бо́льшая реальность здесь, а не на сцене? Да это реальность вдвойне! Мы ведь избитые вещи наполняем новым смыслом, даем им другую жизнь. Просто в театр надо входить как дитя. Как в вере. Тогда он все сделает сам”.

Научит ли он тому, как стать убийцей своих сомнений? Взять бы их да закопать... под первую попавшуюся пальму!»

Надь... Не спишь? — Бесшумная в своих супертапочках Анна. — Есть у меня мечта. Даже две.

Садиться не стала, разложила на барьере свои сменные мешки — оттачивать кромки.

Про Кристинку. Мне бы стать такой, чтобы вернулась она ко мне. Я бы тогда по-другому... Все бы сделала для нее, лишь бы она поверила мне! Если поверит, я вытащу, спасу ее... — Тут она заторопилась, будто спохватившись, что чересчур много сказала. — А вторая мечта... Не будешь смеяться? Хоть бы раз еще увидеть человека одного...

Девчонкой погубила свою любовь из-за ничего, из-за гордости дурацкой. И всю жизнь решимости не хватает отыскать того паренька, который любил ее, как никто потом: страшно, вдруг он не узнает ее...

Анна достала из кармана свою салфетку с цветами, похожими на ее глаза, когда они не заплаканы, и высморкалась в васильки.

Да какую «всю жизнь»? Ты же молодая еще, к тому же красавица! Ты хоть это знаешь? Страшно ей... Ну свали все на меня! Скажи, я подбила.

Ну раз ты говоришь... так и сделаю, — просияв васильками, согласилась женщина с совсем молодым лицом. — А ты, смотрю, все пишешь тут чего-то. И что ты все пишешь?

Надя и забыла, что на ее барьере лежит заветная тетрадка, открытая на последней странице. Анна наклонилась к ней и медленно, по-детски, чуть не по слогам, прочитала, после каждого слова в недоумении поглядывая на Надежду:

По-ло-са-тая... Зе-бра... ска-за-ла?..

 

 

1 Люди кажутся странными,

Когда ты чужак (англ.).

People are Strange. The Doors

2 The Doors (англ.) — «Двери».

 

3 L. A. Woman — последний альбом группы The Doors, записанный при жизни ее лидера и вокалиста Джима Моррисона в 1971 году, и название заглавной песни в этом альбоме.

 

100-летие «Сибирских огней»