Вы здесь
Николай Гумилев и «Сибирские огни»
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
Н. Гумилев
…Дважды кавалер Георгиевского креста прапорщик Гумилев, знаменитый русский поэт Серебряного века, был расстрелян в ночь на 26 августа 1921 года. Имени палача, места расстрела и захоронения мы не знаем до сих пор.
А в 1922 году в журнале «Сибирские огни» (№ 4, сентябрь-октябрь, стр. 197) была опубликована рецензия на последние сборники Н. Гумилева за подписью «В. И.» (Вивиан Итин, член редколлегии) — небольшой и достаточно сдержанный отзыв для журнала, четко заявившего о своей советской ориентации, заканчивался так: «Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России остается глубокой трагедией».
На громадной территории от Урала до Дальневосточной республики «Сибирские огни» были единственным «толстым» литературным журналом — и вторым после «Красной нови» во всей коммунистической России. При этом два издания хоть и придерживались схожих творческих позиций, но явно конкурировали. «Красная новь» сегодня известна только заядлым литературоведам, а «Сибирские огни», очередной номер которого читатель сейчас держит в руках, — теперь единственный российский журнал, выходящий без перерыва сто лет.
* * *
Рецензия Итина не была случайной. Современные «итиноведы» пишут о его ориентации на личность, судьбу и творчество Гумилева в работе в редакции «Сибирских огней» — это оттенок, который Итин привнес в сибирскую творческую среду. Но рецензия обошлась ему дорого…
В 1928 году на пленуме Сибирского краевого комитета партии в связи с докладом о «культурной революции» возник вопрос о «Сибирских огнях», и выводы были таковы: «Сибирские огни»… неблагонадежны в политическом отношении, например, пять лет назад (sic!) в журнале было высказано мнение, что Гумилев оказал большое влияние на современную поэзию.
Вивиан Итин был исключен из партии 11 ноября 1937 года, позже арестован и расстрелян в Новосибирске 22 октября 1938 года.
Эту историю я узнал лет сорок тому назад — благодаря знакомству с Николаем Николаевичем Яновским (1914—1990), который в максимально смягченном для цензуры виде опубликовал ее в «Литературном наследстве Сибири». Я горжусь, что много лет общался с этим великим историком сибирской литературы, и мне обидно, что и через тридцать лет после смерти Яновского не написана его биография и нет даже памятной доски на доме, где он жил. А ведь Николай Николаевич вывел из забвения добрую сотню имен сибирских писателей и большая часть его творческой биографии связана с «Сибирскими огнями»!
Имя Гумилева, как, впрочем, и других поэтов и писателей Серебряного века, постоянно мелькало в наших беседах с Яновским: по каким-то причинам ему не давали допуска в спецхраны библиотек, а у меня были или подлинники «запрещенных» книг (Н. Гумилев, «К синей звезде»; М. Волошин, «Стихи о терроре»), или их фотокопии. Также Николая Николаевича интересовали газеты и листовки периода Гражданской войны в Сибири, что было предметом моего собирательства в те годы. Кстати, я храню первые пять номеров журнала «Сибирские огни», полученные от Яновского из его дублей в обмен уже не помню на что, храню и несколько его почтовых карточек с просьбой зайти (у меня тогда не было домашнего телефона, и почта была единственным способом связи).
Поэзию Гумилева, к своему стыду, я узнал достаточно поздно, попав в 1963 году из глубоко провинциального Барнаула в летнюю физматшколу Новосибирского университета, — эти убивающие наповал, приводящие в непонятный экстаз стихи читал нам преподаватель физики Борис Найдорф, через несколько лет с большим скандалом уволенный. Раньше, в Барнауле, весь Серебряный век был для меня цветным и в основном небесных оттенков: синий двухтомник Блока, темно-синие Брюсов, Анненский и Саша Черный в «Библиотеке поэта», голубой Есенин в пяти томах и голубая Цветаева 1961 года издания, которую мечтал достать и переписывал от руки, начиная с первой страницы: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…» Лишь Анна Ахматова была вишневой («сурковская», 1958 года издания) и зеленой (1961 года издания, «лягушка», как говорили библиофилы). Имелись еще голубой пятитомник Бунина и фиолетовый Куприн — «Яма», которую читали на уроках через щель в парте…
А в 1964 году, на первом курсе физфака НГУ, вернувшись с сельхозработ, с «картошки», из села Морозово, мы ринулись в читальный зал переписывать только что вышедшее «чудо советской цензуры»: «Русская литература ХХ века. Дооктябрьский период. Хрестоматия». Составил ее Николай Алексеевич Трифонов, человек с героической биографией (война, плен, побег, участник Сопротивления в Италии), беззаветно любящий русскую литературу, — составитель нескольких томов «Литературного наследства» и пяти стереотипных изданий хрестоматии, которую переписывали от руки по всему СССР. Кроме обязательного Горького, Серафимовича, Скитальца и Демьяна Бедного в этой хрестоматии были Мандельштам («На стекла вечности уже легло мое дыхание, мое тепло…»), Цветаева и Гумилев: «Жираф», «Капитаны»… Всего семь стихотворений — и все первоклассные!
До сих пор не знаю, как это удивительное пособие для пединститутов прошло цензуру. Хотя полный запрет Гумилева в послесталинском СССР — миф, ведь с 1964 года была вполне легальная и доступная в любой библиотеке хрестоматия, да и сами книги Николая Степановича входили в каталоги-прейскуранты букинистической литературы, а значит, их можно было купить легально (конечно, «по блату», но это уже детали), была прижизненная библиография Гумилева, опубликованная в книге А. К. Тарасенкова «Русские поэты XX века», вышедшей в 1966 году и изменившей всю мою жизнь — я захотел иметь все (!) прижизненные издания любимого поэта и с того момента стал коллекционером…
Вообще говоря, коллекционерами можно считать подавляющее большинство людей: мужской набор инструментов в квартире, подборка женских украшений в шкатулке, несколько шкатулок или вазочек в квартире… Собирательство — естественная черта человека, это у нас в крови от первобытных предков…
Мне судьба назначила собирать книги и автографы Серебряного века вдалеке от мест, где они «водятся», и это сильно сказалось на качестве коллекции. Но если посмотреть с другой стороны, то когда вы, например, решили собирать русские монеты — у вас в конкурентах Эрмитаж, где они хранятся в идеальном состоянии, полученные в момент выхода с монетного двора, если вы решили коллекционировать русскую живопись — все шедевры давно собраны Русским музеем и Третьяковской галереей, а остальное в региональных музеях. У библиофила же в конкурентах — библиотеки, которых, конечно, много, но все они стали государственными в 1917 году, и книги в них предназначены для чтения, поэтому безобразно переплетены за десятки лет тысячами непрофессиональных переплетчиков, книги должны быть защищены от кражи, поэтому изуродованы многочисленными штампами на титуле, «кармашками» и ярлыками, наклеенными канцелярским клеем («жидкое стекло»), который разъел страницы… Только истинный библиофил может наслаждаться первозданным видом своих находок, зная, что таких больше нигде нет. Книги нельзя читать — они от этого портятся, это библиофильская аксиома, и сегодня даже в руки книги берут в белых перчатках.
А прижизненные книги Гумилева я собрал все, в провинции для этого понадобилось больше тридцати лет. Но сначала хотелось иметь тексты.
В областной библиотеке и в ГПНТБ книг поэта не было. В 1972 году в Новосибирске на улице Чаплыгина (быв. Асинкритовская) сносили дом присяжного поверенного Григория Ивановича Жерновкова, расстрелянного в 1937 году. В подсобных помещениях дома хранился большой архив юриста, при сносе выброшенный на улицу под октябрьские дожди — среди документов было много редких новониколаевских брошюрок и листовок, в том числе времен Колчака. Я был молод и глуп, но и времена были «вегетарианские», и я предложил набор из этих изданий в Москву, в библиотеку имени Ленина (и мне ничего за это не было, никуда не вызывали!) — а Ленинка по моей просьбе прислала мне целую посылку с микрофильмами прижизненных книг Гумилева, Волошина и Шершеневича, исключив только «Стихи о терроре» Макса Волошина (книга спецхранения, о чем я тогда не знал). Я и мой товарищ тогда дружили с девушками, работавшими в одном из НИИ и имевшими доступ к множительным аппаратам «Эра»; хорошо помню цену: две копейки за страницу Гумилева, полтора рубля за сборник. До сих пор в новосибирских домашних библиотеках мне попадаются, вызывая ностальгию, эти «издания», примитивно переплетенные нами ночами перед субботними встречами книжников на задворках магазина «Букинист» (Красный проспект, 31). Таков мой своеобразный «личный вклад» в культуру любимого Новосибирска в 1970-е годы: редчайшие первые издания Гумилева, Волошина, Шершеневича, Мариенгофа, из «запрещенки» — «Реквием» Ахматовой…
Из полутора десятков прижизненных книг Гумилева реально очень редки только две: «Путь конквистадоров» (Спб., 1905) и «Романтические цветы» (Париж, 1908), а в состоянии коллекционной сохранности (как мои экземпляры) их считаные единицы.
Свой первый сборник «Путь конквистадоров» поэт выпустил на средства матери. Тираж в 300 экземпляров не был раскуплен, продавался только в Гостином дворе Царского Села (по другим источникам — уничтожен автором).
Сам Гумилев считал первой книгой парижские «Романтические цветы» и вел отсчет от нее. В Париже, где поэт учился в Сорбонне в 1906—1907 годах, налаженные связи помогли в 1908-м выпустить этот сборник стихов и даже получить за него гонорар. В России сборник не продавался и, по моему опыту, встречается еще реже, чем «Путь конквистадоров».
Следующий, очень красиво оформленный художником Кардовским, сборник «Жемчуга» (1910) встречается на рынке, но в моей коллекции он в сохранности «из-под станка», другого такого я больше не видел. Четвертый сборник (третий — по Гумилеву и надписи на титуле) «Чужое небо» (1912) — в такой же сохранности.
Со сборником «Путь конквистадоров» у меня связан один забавный эпизод. Мой многолетний друг, великий библиофил России Аркадий Михайлович Луценко (1940—2008) «за рюмкой чая» показал мне свой экземпляр «Пути» в красивой полукоже, но одна рюмка была лишней, и я спросил:
— А это что за хлам?
Аркадий на секунду лишился дара речи.
— Обрезан, обложки нет… — нахально продолжил я.
— Ты видел лучше? — взбеленился мой друг.
— У меня в «люксе» есть… — небрежно обронил я и, выслушав короткую нецензурную тираду, добавил: — Могу привезти показать.
— Вези! Если лучше моего, с меня коньяк!
Через месяц привез, показал — и это была ошибка: настроение у Аркадия испортилось надолго. «Я, петербуржец в четвертом поколении, не смог отыскать, а в какой-то дыре, в Сибири, такой экземпляр!» — повторялось при каждом моем приезде. Коньяк, правда, был куплен…
* * *
Гумилев любил оставлять автографы на книгах. Его поэтическая жизнь, личная, воинская — одни сражения, самоутверждаться надо было каждый день. Но автограф автографу — рознь. Для Гумилева самый-самый — мечта библиофила! — короткий: «Коля — Ане». Кажется, все в госхранилищах…
К началу 2000-х у меня было три гумилевских инскрипта: два теплых, но подписанных «с уважением», третий — даме, но очень вежливый.
И вот в один весенний день заходит в магазин «Библиофил», что на Лиговском проспекте Петербурга, известный крупный книжный дилер Герман Ф.
— Нигде не завалялся тут «Фарфоровый павильон» 1918 года?
Стоит заметить, что из прижизненных книг Гумилева после «Мика» это самая частая книга, совсем не уровень Германа.
— Нет, а тебе-то зачем?
— Да вот у меня «Павильон» с двойным автографом: один на титуле и стихотворение на контртитуле. Расплету, вставлю в другой экземпляр, будут две книги с автографом.
У меня после таких слов аж «в зобу дыханье сперло» — я и сам прожженный книгопродавец, но это было запредельное варварство, просто преступление перед русской культурой, а ведь мы, библиофилы, коллекционеры автографов, несмотря на постоянные «купи-продай», в сущности, сохранением этой культуры и занимаемся…
Герман сегодня в ином мире, и не могу не вспомнить его добрым словом: с запрошенной — беспредельной по тем временам — цены скидку он мне сделал — и вот книга в моей квартире на Лифляндской улице.
…Скромный переплет из картона, но обложки внутри сохранены. На титуле дарственная надпись: «Дорианне с ея скрипкой первые стихи. Н. Гумилев», на чистом обороте авантитула слева — автограф знаменитейшего стихотворения из цикла «К синей звезде»: «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь? / Могу ль я быть тобой любим? /Ты счастье странное пророчишь / Гортанным голосом своим…”»
Эти стихи я знал наизусть с 1970-х, но загадочный, таинственный образ гумилевской подруги, встававший перед глазами, обрел имя только теперь.
Коллекционер автографов иногда чувствует себя сверхчеловеком, и я благодарен судьбе за это. Читая автограф, я знаю — когда умрет автор, когда умрет адресат, какие отношения их связывают, что с ними было раньше и будет позже…
Образ Дорианны оказался не совсем романтическим, но в первые дни понятно было очень немного. Подробности поиска опущу, хочу лишь напомнить, что донжуанский список Николая Степановича опубликован и почти весь состоит из весьма юных дев. А Дорианна — это Дорианна Филипповна Слепян. Родилась в 1902 году, актриса, драматург, член Союза писателей СССР с 1945 года. Опубликованы ее мемуары, не оставляющие сомнений в характере отношений с поэтом. Она о Гумилеве говорит так: «И вообще своеобразие его облика скорее удивляло, чем привлекало: очень высокий, движения как на шарнирах, дынеобразная голова с небольшими глазами, какого-то неопределенного цвета и выражения… но руки… У него были необыкновенно красивые, выразительные руки…»
В мемуарах Слепян описывает подаренную книгу явно по памяти: «На титульном листе… было написано стихотворение, а над ним посвящение: Дориане с ее скрипкой — мои первые стихи». И комментирует: «К моему большому сожалению, в тридцать седьмом году я уничтожила эту книжку и письмо». Что за письмо — непонятно, но вот на задней обложке книги карандашная пометка: «50. от 22/VII — 36 г.», что означает цену и дату сдачи книги в букинистический магазин с адекватной по тем временам ценой: 50 рублей в 1936 году были приличными деньгами, это стоимость хороших женских туфель.
Я не знаю, как экземпляр попал к Герману, — на мой вопрос он ответил обычным дилерским: «Где-где? Купил». Но в одно время со сдачей книги Дорианна Филипповна, вероятно, продала и письмо, вдруг где-то всплывет — рукописи не горят!
Д. Ф. Слепян не только вошла в биографию Гумилева, но и упоминается в биографии Анны Ахматовой. Из записок Лидии Чуковской: «13 марта 1942 г. <…> Слепян — грубая, злая, умная. <…> 17 апреля 1942 г. Скоро явились: Раневская и Слепян. Сквернословили и похабничали. <…> NN (Анна Андреевна Ахматова. — Ред.) попросила меня остаться. “Похабность Раневской артистична… но непристойности Слепян — такая вялая скука”. <…> 22 апреля 1942 г. <…> О Слепян она (А. Ахматова. — Ред.) сказала: “Это не женщина, а какая-то сточная труба”».
Мне же, человеку грешному, интересно, знала ли Анна Андреевна об отношениях Дорианны и Гумилева в 1918 году?
Дорианна уже в Ташкенте была известной лесбиянкой, из эвакуации вернулась с подругой-театроведом Раисой Моисеевной Беньяш (1914—1986). Слепян была в Ленинграде одной из немногих, кто вел откровенно лесбийскую жизнь — в ее художественно-салонной форме, с дореволюционными традициями.
Сделаем предположение, стандартное для тех лет, что такой салон (Толстовский дом, Фонтанка, д. 54, кв. 104) поддерживался и контролировался НКВД-КГБ. Последние годы Слепян была тяжело больна, практически не ходила, Беньяш самоотверженно за ней ухаживала до самой ее смерти в 1979 году. Теперь на Комаровском кладбище Дорианна Филипповна покоится в одной могиле с Раисой Беньяш, недалеко от могилы А. А. Ахматовой. Я там был один раз. И цветы положил только на могилу Анны Андреевны.
Стихотворение «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь?..”» впервые было опубликовано в загадочном сборнике стихов Н. С. Гумилева «К синей звезде» (Берлин, 1923), изданном Еленой Карловной Дебуше-Ловель с помощью критика К. Мочульского.
Все нижеизложенное об их отношениях не подтверждается документами — это мемуары и слухи. Она родилась в семье вице-консула США в Одессе, врача Чарльза Дебуше и его жены, выпускницы Сорбонны Людмилы Васильевны Орловой. В 1917 году Гумилев проходил службу в качестве адъютанта при комиссаре Временного правительства во Франции, а она была русской переводчицей и переписчицей военных бумаг Русского экспедиционного корпуса в Европе, тонкой красавицей с притягательными манерами, знала несколько языков, умела хранить секреты, слыла неприступной и молчаливой, но однажды пришла к нему в отель и осталась до позднего вечера. Позже говорила о себе как о единственной женщине, от которой поэт не смог добиться близости. Никаких конкретных следов их романа не сохранилось: ни писем, ни фотографий. А в 1935 году, уже став журналисткой, она приезжала в Ленинград и пыталась встретиться с Ахматовой, чтобы передать ей архив Гумилева: записки, фото, рукописи стихотворений. Не получилось…
Рукописи Гумилева 1917 года затерялись, как и следы самой Елены Дебуше. В 1930-х годах она вышла замуж и уехала в Америку. Возможно, жила в Бостоне, Нью-Йорке… Самые знаменитые строчки сборника «К синей звезде»: «И умру я не на постели, / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в глухом плюще...»
* * *
Гумилев, переживший безответную любовь, в апреле 1918 года получает в Лондоне, в российском генеральном консульстве, паспорт для возвращения в Россию и едет навстречу своей предсказанной смерти. Письмо будущей жены Анны Энгельгардт, где она пишет о российских ужасах и просит не приезжать, его в Англии не застанет.
Стихотворение «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь?..”» и в «Библиотеке поэта», и в полном собрании сочинений опубликовано по тексту сборника «К синей звезде» с примечанием: «Написано в 1917—1918 гг., существует автограф, который хранится в Париже у Никиты Струве». В Париже я тогда бывал несколько раз в год и с Никитой Алексеевичем Струве был знаком. Никита Струве (1931— 2016), интеллектуальный и моральный глава русской эмиграции во Франции, внук друга-врага Ленина Петра Струве, владелец знаменитого русскоязычного издательства «ИМКА-Пресс», работал в огромном кабинете на втором этаже магазина этого издательства, а я проводил долгие приятнейшие часы в библиофильских розысках на первом этаже и в подвале магазина.
Я привлек его внимание с первого приезда как книжник из экзотического для Парижа города и однажды удостоился экскурсии наверх. С привезенной мною ксерокопией гумилевского автографа проблем не было, Никита Алексеевич мгновенно нашел свой среди нескольких тысяч других автографов в личной коллекции. Были, впрочем, мелкие разночтения: «могу я быть» и «могу ль я быть» — в моем, и на восемь строк больше: почему, нам стало понятно из контекста. У поэта были разные задачи: в 1917 году это стихотворение написано о Елене, которая «задумчиво прошла», в 1918 оно же посвящается Дорианне — как экспромт (оно не опубликовано и девушке неизвестно) во славу краткого романа. Строчки об «уходе» неуместны.
Струве искренне меня поздравил с находкой, ксерокопию я ему подарил. Мне осталось только найти фотографию Дорианны, хотелось посмотреть в ее, привлекшие великого поэта, глаза, как я уже знал, не всегда искренние. Благодарю Валерия Николаевича Сажина, «хармсоведа» и создателя единственной объективной биографии Салтыкова-Щедрина — он нашел архивное фото, и мы видим: глаза у Дорианны Филипповны Слепян действительно и большие, и красивые.
P. S. Новосибирский поэт Владимир Светлосанов, мой большой друг, написал в свое время стихотворение, которым мне хотелось бы завершить сегодняшний разговор о Николае Гумилеве.
Гумилев
Подумать только — двадцать третий год,
Еще выходят книги Гумилева,
Когда он сам, как пущенный в расход,
Значенья не имеет никакого.
Его любезно приютил Нерей,
Он убежал в объятья к нереидам,
Всех жен забыл, забросил всех детей
И наслаждается чудесным видом.
Живет у озера с названьем Чад,
Его шатер боготворят туземцы.
Он им стихи читает, все подряд,
И позволяет у костра погреться.
Столп огненный — и искры над костром.
Чужое небо, звезды над горами.
А в небе петроградском и родном
Уже они не блещут жемчугами —
Они на шлемах у большевиков.
Нет, не колчан, а кобура чекиста,
Не завязь романтических цветов,
А приговор — и выстрел в акмеиста.