Вы здесь
«…Все то, что существует без названья»
* * *
Белые водоросли — посмотри —
ладно растут из села:
затемно огненные пузыри
вспомнила в печке зола.
В старой овчине тепло на дворе.
Конь Мерседес подойдет,
спросит бензина — овса в серебре —
долго зубами поет.
Стайка усатых эстрадных сомов
не проплывет вдоль села.
У староверов обычай таков —
слушать, как плачет пила.
Как исполняют отеческий джаз
ржавые петли в сенях,
как попадает на солнце рассказ,
если слезою пропах.
* * *
Замельтешат муравьи по деревьям:
Божья им пища — листва!
Веком забытый говор деревни
я различаю едва.
Разве за кружкой, за горькой разлукой,
за удивленьем «ты — Смерть?»
двери откроются… Прежние звуки
мне бы запомнить успеть!
«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:
кума лечи молоком…»
Зовы любви, добродушия знаки
в воздухе тают пустом.
«Челяди царской — волчьей ораве —
нужен осиновый кол…»
Это деревня в новом составе
прежний играет футбол.
В воздухе мрежи висят, и оконцу
луч уловить не с руки.
Мечет рубанок сосновое солнце —
стружки пахучи, легки.
Жаждой томима, к началу обеда
ива стучится в окно.
У самовара — живая беседа…
Звуками небо полно.
* * *
И крик орла, и Лермонтова Терек,
ища иной итог существованья,
в трек превратились, в цифру, в новый терем
огромной голограммы мирозданья.
Тревожит ночь не золотая фуга
маэстро Иоганна Себастьяна,
а позывные клавишного стука
из окон, из соседнего бурьяна.
Я — mp3, а ты — изображенье
красивое, но как тебя любить мне?
Я ощущаю винное броженье
в подаренном мне яблоке наитья.
И ухожу в языческую Мекку
стихов — иной портал существованья,
где так светло и ближе человеку
все то, что существует без названья.
* * *
Так может только ребятня
рыбачить, голосом звеня,
на леску строгого вниманья
ловя севрюгу придыханья.
Она в длину — четыре года,
и хвост красив, как непогода,
и небеса ласкает взгляд,
в котором ангелы парят.
И человек — дорог скрещенье,
и сам себе и царь, и Бог,
и дорастет до воскресенья,
когда войдет севрюге в бок.
Рыбачит в небе ребятня,
и рыба-Пушкин им — родня.
* * *
Дождь раздул пузыри на отеческих лужах
и ушел в никуда — есть такие места на земле!
На полатях у облака дума лежит и не тужит,
и фотон испускает, и фыркает навеселе.
Послебанная всюду возня, закипание звука.
Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.
И шалит синева, запуская прозрачную руку
в полусонную речку, где плавают щука и ерш.
Я иду по отчизне, читая особые книжки:
медуницу и клевер в изданье лугов и полей.
Я еще не рожден, я в утробе пространства — мальчишка,
что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.
Вот, прочел 100 дорог — на 101-й оставил закладку
(дочитаю потом, еще целая жизнь впереди!),
и щебечет стихами под майкой моею тетрадка,
и летят в никуда золотыми жуками дожди.
О, бабочки!
От полевой епархии века
целуются два синих лепестка,
в уключине работая одной,
узнав узду и узел золотой.
Как хорошо им в домике цветка!
Сто бабочек — и вот уже река,
сто лилий — и обеденный уют,
где детям в чашках небо подают.
Но вот, чересполосицей украшен,
несется шмель среди цветочных башен
заречной лады — луговой Европы,
где всем готовы вкусные сиропы,
и в небеса срываются, легки,
аншлаговые долгие хлопки…
О, бабочки!