Вы здесь
Образок в конверте
* * *
Липа зацвела и облепиха, трансформатор спел за упокой.
Северный хлебнул поселок лиха, серый — между лесом и рекой.
Меченный Афганом и Донбассом сухопарый местный инвалид,
Латаный, как парус над карбасом, вечером на пристани стоит.
В сапогах и стриженой бородке, половине берега родной,
Забычкует, сядет, выпьет водки — что ж не выпить, если выходной?
Что ж не выпить: изба обжитая в декабре оставлена женой,
И пуста душа его простая, как весной сарайчик дровяной.
Дождь идет, а он его не чует, клев стоит, а кровь не бередит;
Курит и за все себя бичует, курит, курит, на реку глядит.
* * *
Машины идут грузовые, туман разгоняя и чад.
А рядом — цветы полевые, ручьи луговые журчат.
Заводы дымят вековые, пылает котельный мазут.
А рядом — цветы полевые под самые стены ползут.
Резервы идут трудовые на пьянку, на отдых и труд,
И только цветы полевые без всякого смысла живут.
Топтали их мир верховые, пахали их, рвали и жгли,
Но снова цветы полевые встают из-под черной земли.
Из мелкого сора земного, из солнца, любви и воды
Они поднимаются снова у каждой, считай, борозды.
Стоят их полки луговые заслоном у всех рубежей,
Летят их платки пуховые над лесом из пик и ежей.
С боями пройдя огородом, форсируя жидкую грязь,
Я чувствую с этим народом, наверное, кровную связь.
* * *
В краю коров и коз комолых,
В краю камней
Восстал чабрец и ропщут смолы,
Пасут коней.
Народ на пристани судачит,
Кой хрен живет,
Где рыжий снайпер на госдаче
Боржоми пьет.
Среди татарских сыроварен,
Где зной к утру,
Мне этот год судьбой подарен:
Дает — беру.
Скалу, и катер на дозоре,
И жар лучей.
А Крым ворочается в море —
Ни наш, ни чей.
* * *
Он в детстве пускал поезда под откос,
А в старости в скупку медали отнес,
По снегу упрямо хромая,
И умер в канун Первомая.
Он мог бы, пожалуй, еще и пожить,
Но в гроб себя к маю решил уложить,
Сказав: «Наломались, и будя,
Пусть мучатся новые люди».
А новые люди растут, как трава,
Рожают детей и качают права,
Христу на соседей кивают,
По новой войну затевают.
* * *
Дорога вдоль берега Камы
Пуста и прекрасно-долга.
А мимо — то ветлы и храмы,
То вырубки да берега.
Я в дальнем поселке, не новом,
Где лет пятьдесят не гощу,
В жилище опрятном и вдовом
Красотку одну навещу.
Она меня старше немного:
На тридцать без пары годов,
А все не докличется Бога,
Заступника сирот и вдов.
А как ведь звала молодицей!
А Он все, казалось, молчал...
Укликалась, стала вдовицей,
Работать пошла на причал.
И дома сидела, молчала
Во вдовой ночной тишине,
Придя с голубого причала
В избушку с геранью в окне,
И тихое что-то шептала,
Держа рукоделье в руках,
И длинные письма писала
В простых и напевных стихах.
Пропитаны говором местным,
Умели они излучать
Такое, что было уместным
Молитвой на них отвечать.
И так и велась переписка:
Стихи и короткий привет —
Как будто стучала радистка,
И только молитва в ответ.
Нашел образок я в конверте
Однажды удушливым днем:
«Избави от бесов в час смерти!» —
С такою молитвой на нем.
Я еду по берегу Камы,
Висит на груди образок.
Раз все-таки живы пока мы,
Не грех и обняться разок
В поселке у отмели рыжей,
Где храм, и причал, и ветла,
И души тем ближе и ближе,
Чем больше ветшают тела.
* * *
Он жил в подвале, в мастерской,
И только редкими ночами
Бродил по Бронной и Тверской,
Давно забытый москвичами.
Но, воплощенный в мастерстве,
К дощечкам ели бессучковой
Он возвращался по Москве
В проход Кисельный тупиковый.
В затворе, без учеников,
Без женщин, старый и негибкий,
Как семь и пять тому веков, —
Альты он делал, а не скрипки.
Но не играл. Без пальцев двух,
Зарытых в мае в дно траншеи,
На стук и ощупь, как на слух,
Он чуял альт, зажав у шеи.
И я в затворе чуть дышу,
И чаще брежу, чем вещаю,
И что-то странное пишу,
И речь на ощупь ощущаю.
* * *
Река, впадающая в Дон,
Не зазвенит, пока не тронешь.
В ней ходит рыба подо льдом
И отражается Воронеж.
И у меня был тоже дом,
Но память рушится, лишь тронешь,
И ходишь рыбой подо льдом,
Где отражается Воронеж.
Один Воронеж.
* * *
На августовском полустанке
Живых разыскивал комбат.
В эвакуацию в Ельшанку
Их отвезли под Сталинград.
Сперва скотину вывозили
И, положившись на авось,
Про баб не то чтобы забыли,
Вагонов просто не нашлось.
Но я рожден. За их спасенье
Спасибо, транспорт бортовой.
Все это было на Успенье,
В полшаге от передовой.
В идущем под гору накатом
Зиске досталось задремать…
Не Богородицы ли платом
Укрыло бабушку и мать?
Да нет, куда оно как проще:
По службе, для спасенья тел
Над Волгой и горящей рощей
Обычный ангел пролетел.
* * *
Он пропил все — детей, жену,
старуху мать, талант не пропил
и, зажимал когда струну,
как за штаны прохожих кнопил.
Он в переходах и в метро
для пиджаков играл и брошек
и выворачивал нутро,
нам на бухло стрясая грошик.
С какой-то детскою виной
я вспомнил с мелкими деньгами
тот туесок берестяной,
у нас стоявший под ногами.
От трудовой в него Москвы
бросалась маленькая лепта,
побольше — в местностях, увы,
где не хватало и на хлеб-то.
«Какая музыка была!
Какая музыка играла…» —
и ни двора и ни кола
нам эта жизнь не предлагала.
Любовь, сгоревшая дотла,
жила на кухне с кашей пшенной,
где рядом женщина спала,
как не со мною, отрешенно.
Все миновало, как война,
как блюз на волжском пароходе;
стране и юности — хана;
но как лабают в переходе…
И той же старою виной
болею, старою виною…
И рядом женщина со мной,
как не со мною — за стеною.
* * *
Когда на пристани брусчатой
Ударят в рельс —
Баркас отправится дощатый
В последний рейс.
Как бык болезный, бесполезный
Идет в убой —
Покинет порт его облезлый
Борт голубой.
Скулой крутой, а днищем плоский,
Уйдет во мгу,
Где разберут его на доски
На берегу.
Мы шли под флагом и без флага
Ноздря в ноздрю.
Гори, гори, морской бродяга,
Как я горю.