Вы здесь
Облепиховый свет
* * *
На самом дне в глубоком котловане
я привыкала к правде забыванья.
И вот — о чудо, все произошло.
Меня забыли раньше, чем могли бы,
сквозь это тело проплывали рыбы,
как световые пятна сквозь стекло.
Поверх меня чертили локсодромы,
летали птицы и кружились дроны,
потом была проложена лыжня.
Так я сливалась с медленным повтором,
с движением и голосом, в котором
ни слова не осталось от меня,
лишь совпаденья проступали дробно.
Но помню я, как в ужасе утробном
рвала ногтями дерн и чернозем,
как, принимая черноту эвгленью,
притихшая, привыкла я к забвенью,
чтоб больше не печалиться о нем.
* * *
В промежуток между дождями,
так похожий на щель в заборе,
пролезаю, слегка пригнувшись —
попадаю на берег залива.
Среди сосен и дюн шуршащих
то и дело мелькают чайки,
и крикливые трясогузки
перламутр поддевают клювом.
Переваливаясь, старуха
возле кромки воды проходит
в темно-сером плаще, как птица,
одряхлевшая в эту осень.
Уходя, еще замечаю
кем-то брошенный желтый сверток.
Подхожу — а там хризантемы.
Значит, бросила. Нет, не любит.
По песку я бреду обратно
к той заветной дыре в заборе.
И пригоршня песчинок мокрых
мне на плечи сыплется с неба.
* * *
Я помню дом, я помню имя,
кроватки детской легкий скрип,
как в наплывающей теплыни
висел заката чайный гриб,
как в сонном прятались пробеле
ночные точки и тире,
как на огне, дрожа, кипели
картофелины в кожуре.
Я слышала о Божьем гневе,
держась за тихое житье,
и было стыдно мне, как Еве,
за это счастьице мое,
что, словно платьице, носилось
и было правилом игры,
как незаслуженная милость,
не отнятая до поры.
Взгляд
…Еще в окно я вижу ветки.
Еще зеленый клавесин
Свою наигрывает фугу
И хроматической спиралью
Секунды желтые летят.
И мне б осыпаться вот так.
Но нет — я медлю. Это блажь,
Но я хочу дослушать коду,
Простой заученный повтор.
Я занимаю весь партер,
Поскольку старость протяженна,
А я еще внутри нее.
Но, видит бог, я не уйду,
Пока не почернел в траве
Последний плод, упавший летом,
Пока, во влаге истлевая,
На землю стебли не легли —
И эти струнные, и трубы.
Пока зеленый клавесин
Не сделался совсем невидим
И весь не превратился в звук,
Пока дыхание способно
Так незаметно разделяться
На выдох, вдох и тишину.
* * *
Над старой канавой пырея густые вихры,
мои маргаритки, мои золотые шары,
ивняк серебрится над заводью, сгорблен и сед,
горячая память, глухой облепиховый свет.
О дым погребальной сирени, сиреневый дым,
скажи мне то имя, которое было моим.
О маковый ящер, ты держишь мой голос силком
на угольном шелке под алым своим языком.
Ни слова не слышу, сияет зрачков чернота,
в закопанных бочках в саду замерзает вода,
на этой земле, и никак меня здесь не зовут,
где травы бледнеют и бурые пятна текут.
Верни меня, дом мой, в свои ледяные круги,
окликни меня, звоном яблочным, громом ирги,
своим чечевичным, горелым, пустым забытьем
насильно меня накорми на пороге своем.
* * *
И человек, шагнувший внутрь стены,
и птица в ожидании испуга,
и скомканная ветошка луны,
хранящая черты былого круга,
и трещина на косточке ключа,
что так воспалена и горяча,
и каждый страх, утробный, ножевой,
рожденный в темноте своей безликой,
в какой-то миг —
становятся травой,
укропом, водосбором, повиликой.
Фиалка, фенхель, рута, розмарин,
и каждый зыбок и неоспорим.
И страх выходит горлом ветровым
из сокровенной земляной каверны
и остается в шорохе травы,
в беспамятстве ее закономерном.
Среди стеблей заметную едва,
прости, благослови меня, трава.
* * *
Когда уходит человек
и комната гудит, немая,
ты в ней стоишь, осоловев
и ничего не понимая.
Но сразу замечаешь ты,
как всюду возникают сами
полупрозрачные следы
его нечаянных касаний:
салфетка, ручка, метроном
и чашка со следами чая.
Ты слышишь где-то за окном
ветвей неясное качанье —
их тронул человек живой.
Коснулся и ушел, уехал.
А в комнате такое эхо.
Такое эхо, боже мой.