Вы здесь
«Там, где Ноев стучит молоток»
* * *
Дождь на воде оставляет следы —
это идет Господь.
Обереги меня от слепоты,
от превращенья в плоть.
Если индиго — то синева
в нем поднимать должна
камни большие, как острова,
с мертвого даже дна.
Птицы кочуют — живую нить
тянут к любой звезде.
Время приходит, быть может, жить
в небе, в земле, в воде.
* * *
В тенетах счастья соловьиха
читает Фета наугад.
Стихи имеют вход и выход
и окна в отдаленный сад,
в котором все желает сбыться,
иметь длину и ширину…
О, эти радостные лица
у облаков и гроз в плену!
На атлантические жвалы,
на Колыму случайных строк
в России миллион сбежало
и отбывает жизни срок.
Не так проста задача эта:
в плену у Мебиуса дней
быть дворником ночного света
и сторожем речных огней.
А кто ушел и кто вернется
через миллениумы лет —
Кулибин, Тесла, Песталоцци? —
не тот же труженик-поэт?
Держась за жизнь руками веры,
среди молекул-пузырей
земной создатель ноосферы
и ярких радуг Назорей.
И мы плывем, подобно Ною,
за лет привычный окоем.
Ведь кто-то должен быть страною,
лесною ягодой, дождем.
И, тяжестью двойною мечен,
услышав будущего зов,
глядеть на мир глазами речек —
подледных, тихих, подвенечных,
очами византийских свечек
среди церковных образов.
Разговор с дождем
Утром с постели встану —
ты за окном идешь
в бурке седой тумана,
широкоплечий дождь.
Вешаешь всюду бусы,
манишь идти с собой,
добрый, зеленоусый,
клумбовый, ледяной!
И озорник к тому же:
не покладая рук
луже — обычной луже —
даришь тончайший звук!
Дергаю колокольчик —
долог его шнурок…
Может быть, кто захочет
свидеться на часок?
Верю: за облаками
вся сойдется родня,
станет плескать руками,
спрашивать про меня.
«Как ты сюда?.. Надолго?..
Где?.. На Алтае?.. Что ж...»
Ах ты, в одежде волглой
старый мучитель — дождь!
* * *
В Белогорье зима, и не видно блистающих радуг.
Деревенская сага и брага ведут меж собой разговор.
Сбой режима работы — не лучший от жизни подарок,
и литовке в чулане ромашковый снится простор.
А зима — от ума или ум — от зимы… Неразборчив
почерк белых равнин, что бегут от окошка к тебе.
Онгудайская строчка блеснет мириадами точек
теректинских алмазов, и станет прозрачно в судьбе.
У тебя ребятишки резвятся в сенях оголтело,
и блестит журавля полированный воздухом рот.
И когда на коне, в лисьей шапке, ты едешь по делу,
он летит над тобою и крыльями небо стрижет.
Я и сам не пойму, по какой задержался причине
в этом мире забот, и живу, и пою, не дыша.
Может, это пралайя — любви, человечьей кручины,
и все то, что я вижу, желает надолго душа.
В Белогорье зима — по алтайским поверьям, наука,
как себя создавать, и твой младший сынок во дворе
снег сгребает лопатою — крышкою от ноутбука…
Может, так оно лучше — в заботе, в работе, в игре!
* * *
Звук глубинный, еще голубиный,
в кулуарах рождающий шепот,
не похожий ничем на былину,
не упертый в рутину и опыт,
я сегодня машу Уралмашем,
всей Сибирью, лесной и медвежьей,
твоему озорному бесстрашью
видеть Китеж в грязи непроезжей.
Я сегодня машу твоим птицам,
Аввакуму в огне, как в повозке,
и вхождению солнечной спицы
в изумрудную мякоть березки;
твоему первозданному зову,
над Азовом гремевшему пушкой,
присягаю я снова и снова
чернокнижной строкой непослушной.
Стеклянные дожди
Стеклянный дождь над лугом, посмотри:
снуют стрекозы и кромсают воздух —
нарезывают стекла для витрин,
в которых ночью разместятся звезды.
Стеклянный дождь отличен от дождя,
струны и геометрии Евклида.
Он в венах ищет, вен не находя,
и одержим грехопаденьем вида.
Сквозь капли снов, букашек и стрекоз
виднеются аттические дали
и рай, и воздух едет, словно воз,
бесшумно нажимая на педали.
Так далеко видать — во все концы
своей души, когда повсюду — лето,
и бабочка с пучком энергий ци
в стеклянный ореол с утра одета.
Как будто бы связующую нить
с бытописаньем, всей его трухою
кузнечик постарался распилить
к заходу солнца зубчатой ногою.
Отечество, стеклянные дожди
и ливни крыльев шумных у колодца!
Как будто все, что было — впереди
и все, что будет, к нам еще вернется.
* * *
Сгибая Сибирь половицей,
скрипя на осеннем ветру,
раскроется книжица — птица
в другую от нас высоту.
Медведь, человек и куница
прочтут золотой корешок,
а что в этой книге — приснится,
как нового зренья урок.
* * *
На Крещение щелкают вербы
шоколадно-лиловой корой.
Из пружинистых веточек-вер бы
выбрать ту, что зовут золотой.
Что нальется к приходу теплыни
изумрудно-пречистым огнем.
«Вот и я!» — посошком благостыни
постучится под утро в мой дом.
Но, как отрок, не знающий жизни,
влип по уши в телесную роль,
я тропой испытанья капризной
пронесу эту давнюю боль.
И за гранью последнего утра,
за рекою, где правда живет,
станут почки спасать, словно Будды,
бирюзовую дымку высот.
Расцветут и окрасятся к маю
перевалы зеленым огнем,
как Корана священное знамя
над пустыней, объятою сном.
И забота сокрытого корня,
не забитая градом камней,
напитает, как Слава Господня,
основание будущих дней.
Словно книгу, я жизни читаю:
сотник, писарь, бродяга, кузнец…
И страница всегда золотая,
где любуется небом юнец.
Где сизарь, напитав синевою
свой оранжевый чуткий зрачок,
держит путь над людскою войною
к гуслярам, к кержакам, к «Домострою» —
там, где Ноев стучит молоток.