Вы здесь
«Страх в Астрахани и в Казани казни...»
* * *
Жизнь моя уходит
на моих глазах,
что-то происходит,
порождая страх.
Жизнь моя проходит
поездом в ночи,
скрипкой в переходе,
бликом от свечи,
затихает эхом
из нездешних мест,
с легким неуспехом
прозвучав окрест.
Богу неугоден
этот злой концерт.
Жизнь моя исходит
титрами в конце
скомканной, плохой и
сумрачной фильмы.
Жизнь моя проходит.
Расстаемся мы.
* * *
Нет, не тревога, но напряжно —
в горячке слег мой скверный слог.
Стою один, курю на Пряжке,
жду Блока, не приходит Блок.
Ползет по стенам штукатурка,
круглится плавно полынья,
и злому гулу Петербурга
привычно сопричастен я,
но ни к чему мне шум оваций,
неслышный даже за версту,
когда мне не с кем целоваться
на Поцелуевом мосту,
и, словно хруст кости берцовой,
звучит ломающийся лед,
гуляет ветер на Дворцовой
и гонит мысль мою вперед —
туда, где в плаванье свободном
она дозреет наконец —
как дом публичный на Обводном
или как Мраморный дворец —
так, чтобы, не меняя маски,
вбиваясь, словно в стенку гвоздь,
прямыми линиями Васьки
прошли стихи меня насквозь.
Чтобы подковой на копыте
глухой отчаянной строки
остался славный город Питер,
его мосты и сквозняки,
его порталы и каналы,
его визионерский дым,
и мне стиха не будет мало,
чтоб навсегда остаться с ним!
* * *
Полны трухлявой речи
чужие голоса,
когда садятся печень,
желудок и глаза.
Полна моя рюмашка,
хрустальна и чиста,
но я ношу бумажки
в различные места.
Но только не в больницы —
они идут в игнор —
а сердце бьет бойницей,
что это перебор.
Жалеют доброхоты,
не слушают братья,
и ноют идиоты
от моего нытья.
И веселится бездарь,
и все бы ничего,
когда б не эта бездна
здоровья моего.
* * *
Страх в Астрахани и в Казани казни,
в моих краях, где даже грязь грозна,
вперед глядят обычно без боязни,
назад — глаза стирая докрасна.
Мой рот, как кот, что девушкой затискан,
но говорящий, как приблудный пес,
фонетику довел до фанатизма,
а больше ничего не произнес.
Исчерпан ей уже до почерненья,
я выхожу в немытую страну
и начинаю злое подчиненье,
заглатывая желтую слюну,
а перед сном я заправляю плечи,
чтоб их тотчас расправить, как кровать.
О речи здесь не может быть и речи…
Кончайте нас от смерти отрывать!
* * *
Ну все, проиграна корова,
а все равно, блин, пофиг — пляшем.
И мир — неоновый, не новый,
неистощимо настоящий —
стоит себе, как и стоялось,
и день прошел водой по вилам.
И ничего не состоялось.
И стало милым.