Вы здесь
Лубочный сон
Жара
вишня по-свойски облокотилась на подоконник,
тополиный пух в дом не зван, да вхож.
у дороги пчелы терзают донник
и стоит веселый шальной гудеж.
звонкое эхо всесоседских бессонниц —
сытый пес кабысдох,
на лбу черная дворняжья лейба,
спит под вишневым кустом,
ароматами пьян.
белой черепахой солнце
сонно ползет по пустыне неба —
лето в зените.
сосед, старый меломан,
напялил вязаный свитер.
напевая мелодию Элвиса Пресли,
лезет на чердак,
достает лопату для снега,
ощупывает черенок — цел ли?
старик всегда был чудак.
и сейчас мудрее всех
скучно выживших из ума —
лопата в порядке, а где-то
свой пух готовит зима.
пойдем на яр
пойдем на яр смотреть, как облака
пасут Иртыш и вдаль его уводят,
их воля ненавязчиво-легка,
и полногруды пышущие воды.
пойдем на яр, там взнузданный Иртыш
уходит с облаками на закате
по волнам золотистых запятых
за тлеющую точку невозврата.
пойдем на яр, где свет сроднился с тьмой.
и нет реки… ни облака… ни вдоха.
сквозь чернотал иди на голос мой,
отталкивай крючки чертополоха.
прозреешь враз на ветреном яру,
когда Иртыш покорно входит в русло,
и чайка, словно ангел наяву,
о жизни говорит с тобой по-русски.
Бабушка Манюшка
Бабушка Манюшка, бабонька, бабочка.
Спицы бормочут в руках.
Зреет закат перламутровый, яблочный.
Бабушка, бабонька, так
нитка спешит, ей не ждется, не терпится
свиться в глухой свитерок.
Злая зима — узловатая, в терниях —
тихо ползет на порог.
Бабушка Манюшка — белая куколка,
баюшки-баюшки-бай.
Спицы стучат... или ветками — гулко как —
окна царапает май,
тянет за ниточку — по небу катится
солнца пушистый клубок.
Рядится яблоня в белое платьице.
В сердце саднит узелок.
Крылья в саду расправляет безвременник.
«Только смотри не замай» —
вьется, порхает у самого темени
бабочка, бабушка Мань...
не сон не явь...
не сон не явь но вешняя вода
течет сквозь тьму неведомо куда
в висок стучит бес сна весна блесна
мигнет секунда снова тишина
над поплавком замрет во все глаза
ты жизнь распознаешь по голосам
и разрывая время плавником
заглатываешь слово целиком
небесья льды пропашешь головой
сорвешься в воду снова чуть живой
на тех белуг поющих яви сны
не напастись ни лески ни блесны
Акулина
белолицая, чернобровая Акулина
приходила,
песню снежную заводила.
небо в рясе едва чадило луны кадилом.
беспородная сука жалобно в лад скулила.
«баю-баюшки, бедки-детки, подрастайте,
подрастете — время сонное наверстаем».
синеокая, хладносердая Акулина
оплела дома словесною паутиной,
где Иртыш, молодецки сопя,
выгнул спину.
март придет, заорет,
встанет клином.
а сейчас баючит вихрями Акулина.
небу недосуг свысока увидеть
над церквушкой крест,
колкий, спелый иней
на поселке.
сон здесь лубочный, длинный.
здесь Москва и не снится —
тыщи верст до столицы.
вдоль ослепшего окна
бродит улица бледна.
где-то в дали-далеко
эхо сплевывает кровь.
«...боже святый, нам не дай...» —
зги господней не видать.
запевает псина,
воет Акулина.
птица
прилетала птица бела бледней,
истончался свет на конце крыла.
ворковала песню семи дождей
у семи холмов, на семи ветрах.
и ползло-сползало с души рванье.
и в глазах рождался нездешний свет
от щемящей веры, а песнь ее
о корнях и небе лилась окрест.
я давала птице пшена с горсти.
и трещали почки на ветках верб,
а в земле, ворочаясь, шли ростки
неизменно вверх.
Когда...
Когда сровняю впадины бессонниц,
а дни утратят каверзу и цвет,
когда луча прокравшийся бесенок,
задев слегка, не поцелует век,
когда устану греть на сердце ревность,
забуду, как любить и жить взахлеб,
когда пойму, что время многомерно
и кто его сквозь нас упорно льет,
чтоб семя прорастало невесомо
внутри, собою заполняя брешь...
тогда я не скажу в упрек ни слова —
крылом, пернатый, пуповину режь.
Веди к Нему, и я за все отвечу,
за каждый вздох, а ты воркуй, вещай —
тогда гортанность птичьего наречья
пойму, но не сейчас.